А вот второй поклонник… Заставят ли лорда скромность и усмиренная гордыня хранить в памяти образ Изабеллы? Вряд ли! Изабелла столь решительно вычеркнула из дневников своей памяти произошедшее между ними, что казалось вполне справедливым, ежели Уорбертон, в свою очередь, предаст ее забвению. Сарказма в рассуждениях нашей героини не было ни капли, пусть первое впечатление и говорит нам об обратном. Изабелла свято верила: благородный лорд непременно преодолеет свое разочарование. О да, его рана свежа – тут и думать нечего, и самая эта мысль доставляла Изабелле удовольствие. И все же нелепо полагать, что у человека мудрого, отвергнутого в самой уважительной форме, рана не затянется никогда. Англичане ценят душевный покой; лорд не станет долго скорбеть из-за независимой юной американки – всего лишь случайной знакомой. Наша героиня тешила себя надеждой: когда-нибудь она услышит о женитьбе лорда на достойной молодой англичанке, которая куда более Изабеллы заслуживает его внимания, и весть эту воспримет без малейшего удивления. Стало быть, в непреклонности Изабеллы он не усомнился ни на секунду; подобное впечатление она и стремилась создать. Гордость ее тем самым будет вполне удовлетворена.
Глава XXII
В начале мая, через шесть месяцев после кончины мистера Тушетта, в одной из многочисленных комнат старинного дома собралась группа людей, которую художник с удовольствием взял бы за сюжет для композиции картины. Вилла расположилась на вершине заросшего оливковыми деревьями холма за Римскими воротами города Флоренция и представляла собою длинное и довольно невзрачное на вид строение с сильно выступающей над стенами крышей. Подобные крыши любят в Тоскане; их много на холмах вокруг Флоренции. Ежели смотреть издали, образуется идеальный прямоугольник, обрамленный темными стройными кипарисами, обыкновенно растущими вокруг купами по три-четыре дерева. Фасад дома выходил на маленькую травянистую и совершенно пустую деревенскую площадь, занимавшую часть верхушки холма, и смотрел на нее несколькими неравномерно пробитыми в стене окнами; к нему прилепилась длинная каменная скамья, дающая возможность присесть местным жителям, вечно напускающим на себя вид непризнанных гениев, по непонятным причинам свойственный отдыхающему итальянцу. Главное строение виллы производило впечатление здания древнего, с кое-где выкрошившимся от времени кирпичом – и все же вполне еще прочного, даже внушительного, но не слишком приветливого. Впрочем, отметим, что внешний облик являлся не более чем маской: прохожий не увидел бы глаз под тяжелыми каменными веками. Подлинное же лицо виллы смотрело в обратную сторону, на живописные просторы, освещаемые полуденным солнцем. Дом нависал над склоном холма и длинной долиной Арно, мягко светящейся в дымке традиционными итальянскими цветами. Во дворе имелся небольшой узкий, спускающийся уступами сад, заросший дикими розами, между которыми стояли каменные, покрытые теплым, прогретым на солнце мхом, скамеечки. Невысокий парапет над обрывом позволял удобно на него облокотиться, а под ним холм резко шел вниз, к оливковым плантациям и виноградникам.
Однако нас более интересует не внешний вид виллы; этим ясным весенним утром его обитатели и гости, предпочтя прохладу, решили собраться внутри. Окна первого этажа, ежели посмотреть на них от площади, являли собою благородный образчик архитектурного творчества, хоть основным их предназначением являлась не столько связь с внешним миром, сколько попытка не дать ему заглянуть внутрь. Переплеты их были забраны массивными решетками, а сами окна находились столь высоко, что любопытный прохожий, даже поднявшись на цыпочки, не достал бы до них и макушкой.
Помещение, где расположилась упомянутая нами группа, освещались тремя такими неприступными бойницами. Весь дом делился на несколько апартаментов, кои обыкновенно занимали надолго приехавшие во Флоренцию иностранцы. Один из них сейчас находился в гостиной в компании с юной девушкой и двумя сестрами из столичной обители. Комнаты нашему сумрачному описанию дома нисколько не соответствовали. Высокие двери широкого дверного проема открывались в запущенный сад, а тяжелые железные решетки на окнах совершенно не препятствовали солнечному свету. Взгляду стороннего наблюдателя предстало бы прекрасное – и даже роскошное – место для отдыха. Все здесь тщательно продумали: и саму композицию, и выставленные напоказ украшения, и выцветшие гобелены, и драпировки из дамастной ткани. Вдоль стен стояли комоды и резные шкафчики из потемневшего от времени дуба, а на стенах в нарочито простых рамах висели покрытые благородной патиной картины. Глаз радовали причудливые антикварные вещицы из настоящей средневековой меди и керамики, извлеченные из поистине неисчерпаемых источников итальянского культурного наследия. Вся эта древность удачно сочеталась с современной мебелью, рассчитанной на склонность обитателя дома к приятному отдыху: здесь стояли глубокие, с добротной обивкой кресла, а также огромный письменный стол, изготовленный в Лондоне в начале века. Полки шкафов ломились от книг, журналов и газет, перемежавшихся с несколькими маленькими, изящными и довольно странными картинами, в основном выполненными акварелью. Одна из них была закреплена на мольберте в гостиной, перед которым, молча разглядывая рисунок, застыла молоденькая девушка.
Мы не можем сказать, что в комнате царила неловкая тишина, и все же в беседе то и дело возникали неприятные паузы. Две монахини, довольно невзрачные полные женщины с мягкими чертами лица, скромные, но притом деловитые, сидели на самом краешке предложенных им стульев. Обе проявляли крайнюю сдержанность, бросая по сторонам осторожные взгляды. Официальный их вид еще более подчеркивали стоящие колом накрахмаленные одеяния из саржи. Одна из них, женщина в годах, носила очки и отличалась свежим цветом лица и пухлыми щечками. Производила она, в отличие от напарницы, впечатление особы весьма уверенной и осознающей ответственность порученного ей дела, явно касающегося девочки у мольберта. Та стояла в простенькой шляпке, вполне сочетающейся со столь же непритязательным муслиновым платьицем, слишком коротким для ее лет, хотя подол, должно быть, надставили чьи-то умелые руки.
Сидящий в кресле джентльмен лет сорока занимал монахинь беседою, дающейся ему с некоторым трудом, ибо всегда сложно найти верный тон при разговоре как с особами сильной натуры, так и с кроткими, наподобие двух сестер. Кроме того, внимание его отвлекала на себя девочка; он то и дело останавливал серьезный взгляд на ее тонкой хрупкой фигурке. Голову джентльмен имел необычно удлиненную, хоть и красивой формы, покрытую густыми, но прежде времени поседевшими, коротко постриженными волосами. Внешностью он отличался привлекательной – узким, прекрасно вылепленным лицом, единственным недостатком которого можно было бы счесть некоторую театральность, еще более усугубляющуюся бородкой, отпущенной на манер, нередко встречающийся на портретах шестнадцатого века. Завершали образ холеные усы, кончики которых весьма романтическим образом закручивались вверх, придавая их обладателю вид необычный и несколько старомодный, наводя на мысль, что элегантности своего облика он придает немалое значение. Его живой любопытный взгляд сочетал в себе легкую туманную поволоку с проницательностью, умом и твердостью и мог принадлежать как человеку наблюдательному, так и мечтателю; джентльмен явно знал меру в поисках стиля и умел добиваться в них успеха. Наружность его не говорила прямо о принадлежности к конкретной части света или стране; мы вряд ли обнаружили бы в ней типические признаки, а потому затруднились бы точно ответить на подобный вопрос. Возможно, в его жилах текла кровь английских предков, однако ж к ней, скорее всего, примешалась толика французской либо итальянской. Одним словом, перед нами предстала монета благородного металла, не содержащая ни герба, ни легенды на знакомом языке, – изделие штучное, отчеканенное по особому случаю. Завершая описание, отметим стройную худощавую – на грани тщедушности – фигуру и вполне обычный средний рост. К одежде джентльмен относился не слишком трепетно, однако и дурного вкуса в ней не допустил бы ни под каким видом.
– По вкусу ли тебе картина, дорогая? – спросил он девочку.
Говорил джентльмен по-итальянски с замечательной легкостью, однако был ли язык для него родным? Позволим себе усомниться.
Маленькая леди серьезно склонила головку к плечу.
– Очень красиво, папенька. Вы писали сами?
– Разумеется; есть ли у меня талант?
– О да, еще какой! Я тоже выучилась рисовать.
Она обернулась, и ее маленькое светлое личико озарила милая улыбка.
– Отчего же ты не привезла мне образец своих трудов?
– Привезла – и даже очень много! Рисунки в чемодане.
– Рисует она очень… э-э-э… тщательно, – по-французски заметила старшая из монахинь.
– Рад слышать. Не вы ли ее обучали?
– О, к счастью, нет, – слегка покраснев, ответила монахиня. – Ce n’est pas ma partie [12]. Я не преподаю, для того у нас есть мудрые наставники. Учитель рисования в обители просто замечательный – господин… господин… э-э-э…
– У него немецкое имя, – потупившись, произнесла по-итальянски вторая монахиня, словно попыталась и не смогла перевести имя учителя с немецкого.
– Да-да, – оживилась ее старшая спутница. – Он немец, однако дает у нас уроки уже много лет.
Девочка, не следившая за беседой старших, отошла к открытой двери и остановилась, рассматривая сад.
– Вы, стало быть, француженка, добрая сестра? – осведомился джентльмен.
– Да, сэр. И к подопечным обращаюсь на родном языке – другими, увы, не владею. Впрочем, в обители много сестер из Англии, Германии и Ирландии. Каждая говорит на своем наречии.
– Уж не попала ли моя дочь к наставнице-ирландке? – позволил себе улыбнуться джентльмен, однако, заметив, что сестры, почувствовав в его тоне шутку, ее не поняли, тут же добавил: – Образование у вас, похоже, всестороннее.