овно выбросила флаг перемирия и не переставала яростно им размахивать.
– Очень хотела вас увидеть; наверное, вы поверите в мою искренность, ежели я скажу, что поднялась сюда только из-за вас. Вовсе не собиралась навещать брата – это он ко мне приезжает, а не я к нему. Гора у него невозможная – и что на него нашло? Поселиться в подобном месте! Осмонд, вы когда-нибудь погубите моих лошадей! Купите мне тогда новых. Сегодня они страшно храпели на подъеме, уверяю вас. Ужасно слышать подобные звуки из кареты! Сразу понимаешь: с упряжкой неладно, а ведь она у меня всегда прекрасная. Возможно, мне чего-то и недостает, но уж выезд всегда был отменным. Мой супруг – человек не из самых сообразительных, но в лошадях толк знает. У итальянцев с этим плохо, однако граф, пусть и недалекого ума, настоящий англоман. Лошади у нас английские – тем более грустно будет их потерять. Кстати, – обратилась она к Изабелле, – Осмонд нечасто меня приглашает. Боюсь, не слишком любит видеть сестру в своем доме. Сегодняшний визит – целиком моя идея. Обожаю знакомиться с новыми людьми, а вы ведь здесь и впрямь новенькая. Прошу, не садитесь в это кресло: оно не столь надежно, как кажется. Тут есть вполне приличные, но некоторые – просто ужас что такое.
Маленькую речь графиня произнесла, сопровождая ее беспрестанными ужимками и игривыми вскриками; от ее когда-то пристойного английского осталось лишь жалкое воспоминание.
– Я не люблю принимать вас в моем доме? – повторил Осмонд. – Нет-нет, вы для меня – самый дорогой гость.
– Ничего ужасного здесь не вижу, – наконец сумела вставить слово наша героиня, осматриваясь в гостиной. – Прекрасная, изысканная обстановка…
– У меня есть несколько ценных вещей, – признал Осмонд, – да и откровенного хлама не имеется. Впрочем, мне хотелось бы большего.
Он стоял посреди гостиной с несколько неловким видом, улыбаясь и бросая взгляды в разные стороны. В нем любопытным образом сочетались некоторая рассеянность и интерес к гостям. Казалось, хозяин дома намекал, что занимают его исключительно истинные ценности. Изабелла уже через несколько минут сделала вывод: простота – не самая типическая черта семьи Осмонд. Даже покорное маленькое личико девочки в белом платьице, едва прибывшей из монастыря, – та стояла, сцепив руки, словно готовилась принять причастие, – отнюдь не производило впечатления наивной простоты.
– Вам наверняка пришлись бы по вкусу вещи из галереи Уффици или Палаццо Питти, – заметила мадам Мерль.
– Бедняжка Осмонд с его древними портьерами и распятиями! – воскликнула графиня.
Брата она, похоже, называла исключительно по фамилии, а ее внезапное восклицание, видимо, не преследовало никакой особенной цели. Высказавшись, она улыбнулась Изабелле и смерила ее с ног до головы пристальным взглядом.
Осмонд ее словно не слышал – видимо, размышлял, на какую тему побеседовать с молодой гостьей.
– Не угодно ли чаю? Вы, вероятно, устали, – наконец спохватился он.
– Вовсе не устала. Да я ничего такого и не делала.
Изабелла ощущала потребность говорить без обиняков и не лицемерить. В самом воздухе витало нечто неуловимое, некое общее впечатление, которое она не могла бы выразить словами, отчего желание вызвать к себе интерес исчезло без следа. Вероятно, дело было в самом доме или в поводе для визита, а может – в собравшихся в гостиной людях. Словом, не все тут лежало на поверхности. Изабелла решила попробовать вникнуть в суть, не ограничиваясь изящными трюизмами. Бедняжка не подозревала, что многие женщины умело скрывают за банальными замечаниями желание понаблюдать и разобраться. Следует признать: гордость ее была несколько задета. Все ранее услышанное об Осмонде возбуждало несомненный интерес; он явно обладал способностью обращать на себя особенное внимание. Этот необычный человек пригласил юную леди, отнюдь не расточавшую ему комплиментов, в свой дом… Что же, она приняла приглашение – и теперь Осмонду следовало выказать свои незаурядные качества, чтобы ее занять, а между тем Изабелле пришлось без всякого снисхождения отметить, что он, похоже, выполняет эту обязанность без усердия, которого можно было бы ожидать. Наша героиня будто читала в его глазах: «Боже, какую глупость я сделал, ввязавшись…»
– Ручаюсь, до отъезда вы утомитесь, ежели Осмонд покажет вам все свои безделушки да каждую подробнейшим образом опишет, – усмехнулась графиня.
– Ну, подобная усталость меня не пугает – ведь наверняка мне поведают много любопытного.
– Увы, не так уж и много. А вот моя сестра ничему новому учиться не желает.
– О да, не стану скрывать. И без того знаю достаточно – куда ж еще? Многие знания – многие печали.
– Не стоит принижать достоинство знания при Пэнси – она ведь еще не завершила свое образование, – с улыбкой вмешалась мадам Мерль.
– Пэнси испортить сложно; она у нас цветочек, взращенный в обители, – заявил любящий отец.
– Ах, обители, обители! – вскричала графиня, взмахнув оборками платья. – Не рассказывайте мне об обителях; там можно научиться чему угодно. Я и сама – монастырский цветок, только не притворяюсь розой, в отличие от монахинь. Понимаете, о чем я? – обратилась она к Изабелле.
Та не слишком уловила смысл, а потому созналась, что спорщик из нее никудышный. Графиня немедленно заявила – мол, и сама спорить не любит, зато брат до пикировок большой охотник.
– Как по мне, – продолжила она, – всегда ведь одно любишь, а другое на дух не переносишь. Любить все на свете невозможно. Начнешь рассуждать о резонах – забредешь неизвестно в какие дебри. Бывают прекрасные чувства, вызванные дурными причинами – и наоборот. Понимаете? Одним словом, лично я знаю, что мне нравится, а до причин мне и дела нет.
– Как интересно, – улыбнулась Изабелла, смутно подозревающая, что легкомысленная дама вряд ли даст ей возможность расслабиться в содержательной беседе.
Ей было только на руку, что графиня представила себя противницей споров. Наша героиня протянула руку Пэнси. Уж такой-то жест явно ни к чему не обяжет и никаких разногласий не вызовет. Гилберт Осмонд, выслушав сестру, лишь вздохнул и сменил тему. Вскоре он сел рядом с дочерью, застенчиво коснувшейся пальчиками руки Изабеллы, поднял ее со стула и поставил между своих коленей. Девочка прильнула к отцу, и тот обнял ее за тонкую талию. Пэнси не сводила с гостьи спокойного взгляда, в котором, однако, не мелькнуло даже искры интереса.
Мистер Осмонд между тем заливался соловьем; мадам Мерль упоминала его способность производить приятное впечатление в зависимости от обстоятельств, и сегодня, спустя короткое время после прихода гостей, он, вероятно, счел обстоятельства подходящими. Мадам Мерль с графиней сидели несколько поодаль, непринужденно беседуя, как люди, давным-давно знакомые друг с другом. Впрочем, графиня то и дело атаковала вопросами собеседницу, порой теряя смысл рассуждений, – подобно пуделю, срывающемуся с места за брошенной вдаль палкой. Мадам Мерль же словно наблюдала, насколько быстро ее принесут.
Мистер Осмонд рассказывал о Флоренции, об Италии, описывал прелести проживания в этой теплой стране, упоминал и о недостатках, коим было несть числа. Приезжие обыкновенно воспринимали Италию как мир романтический. Многие, не сумевшие толком выразить себя на родине, ввиду особенной, как они говорили, душевной конституции, почитали ее убежищем от собственной несостоятельности. Здесь они могли эту «конституцию» сохранять, словно семейную реликвию или неудобный и ненужный, отошедший по наследству дом. Здесь их нищета не вызывала насмешек. Для многих жизнь в Италии, средоточии красоты, стала несомненным благом, поскольку некоторых впечатлений нигде более не получишь. Достоинств же, способствующих безбедному существованию, зачастую не находилось. Впрочем, случаются и удачи, говорил хозяин дома, которые с лихвой перекрывают недостатки. Так или иначе, Италия, по словам Осмонда, испортила великое множество людей, и временами ему приходила в голову глупая мысль: возможно, проводя здесь меньше времени, он стал бы гораздо лучше… Местная жизнь делает человека праздным, поверхностным и посредственным, расслабляет и не развивает в нем типическую для Парижа и Лондона дерзость – в хорошем смысле слова, – а также качества, потребные для успеха в обществе.
– Мы всего лишь милые провинциалы, – заявил мистер Осмонд, – и я сам чувствую: ржавею, словно ключ, к которому нет подходящего замка. Беседуя с вами, ощущаю, будто ржавчина потихоньку сходит, хотя не стану заявлять, что теперь смогу-де открыть тот сложный замок, который представляет ваш ум. Скорее всего, не успеем мы повидаться и трех раз, как вы уедете; вряд ли я еще когда-нибудь с вами встречусь. Вот вам и жизнь в стране, где множество приезжих! Среди них встречаются люди неприятные – и это плохо; бывают и достойные – еще того хуже. Только человек тебе понравился, глядишь – и нет его. Слишком часто я обманывался подобным образом, а потому дал себе зарок не заводить знакомств, не испытывать ни к кому душевного влечения. Вы намерены здесь остаться? Я имею в виду – осесть? Это было бы прекрасно! Тетушка станет вашей опорой; думаю, на нее можно положиться. Она старая флорентийка, причем в буквальном смысле – не какой-нибудь заезжий варяг. Миссис Тушетт – современница Медичи. Вероятно, ей довелось присутствовать при сожжении Савонаролы; боюсь, она даже подбросила в костер свою горстку щепок. Ее лицо напоминает мне старинные портреты: видели такие маленькие, сухие, твердые лица? Удивительно, сколь многое они выражают, не меняя выражения… Знаете, я как-нибудь покажу вам ее образ на фреске Гирландайо. Надеюсь, вы не возражаете, что я вольно говорю о вашей тетушке? Вижу – не возражаете. Или? Уверяю, речь не идет о недостатке почтения ни к вам, ни к ней. Я – большой поклонник миссис Тушетт.
Пока хозяин дома старался развлечь Изабеллу беседой, та украдкой бросала взгляды на мадам Мерль. Подруга отвечала слегка рассеянной улыбкой, на сей раз не пытаясь намекнуть ни на успех, ни на провал. Посидев еще немного в гостиной, она предложила графине Джемини прогуляться по саду. Смуглая дама, встряхнувшись и шелестя оперением, направилась к дверям.