– Боюсь, вы посчитаете меня излишне непостоянным. На днях я выразил большое желание осесть.
– О нет, вы запросто могли и передумать.
– Собственно, так и произошло.
– Что ж, доброго пути.
– Уж больно вы торопитесь избавиться от меня, – без радости сказал его светлость.
– Нисколечко. Просто ненавижу прощания.
– Вам нет дела до того, чем я занят, – продолжал он сетовать.
Изабелла присмотрелась к нему и наконец сказала:
– Ах, вы не держите обещаний!
Он зарделся, что твой пятнадцатилетний мальчишка.
– Ежели так, то лишь потому, что не в силах. Вот и уезжаю.
– Что же, прощайте.
– Прощайте. – Уходить он, впрочем, не спешил. – Когда я снова вас увижу?
Изабелла помедлила с ответом, затем ее посетила светлая мысль:
– Когда-нибудь, после того, как женитесь.
– Этому не бывать. Только после вас.
– Так тоже можно, – улыбнулась она.
– Ну вот и уговорились. Прощайте.
Они обменялись рукопожатием, и он оставил ее в том славном зале среди сверкающего мрамора. А она села в самом центре, окруженная древними изваяниями, обводя беглым взглядом их прекрасные пустые лица и вслушиваясь в их вечное молчание. Как оказалось, невозможно, а в Риме так уж точно, присматриваться к крупному собранию греческих скульптур и не проникнуться их благородным умиротворением; высокая дверь зала захлопнулась, и словно бы свершилась церемония, на душу медленно опустился широкий, белый покров спокойствия. Я намеренно упоминаю Рим, ведь местный дух – изысканное средство, способное вызвать это ощущение. Золотистый солнечный свет изливается на античные лица, а застывшая глубина прошлого, столь ярко отраженная в них, – пусть она лишь бездна, водоворот имен, – как будто сковывает их чарами торжественного покоя. В приоткрытые ставни сочилась ясная, теплая тень, и овеянные ею фигуры казались мягче, человечнее. Изабелла еще долго сидела в их окружении, размышляя, на что смотрели при жизни ныне невидящие очи, и как чужеродно прозвучала бы их речь для нашего уха. Отраженный от темно-красных стен, свет придавал скульптурам объем, а начищенные мраморные полы отражали их красоту. Она уже видела все это прежде, но наслажденье не ослабевало, даже напротив, усилилось, потому как она снова была рада остаться в уединении. Но вот ее внимание ослабло, оттянутое на себя глубокой приливной волной жизни. В зал забрел случайный турист, остановился у галла, посмотрел на него какое-то время и, скрипя подошвами по гладкому покрытию, вышел в противоположную дверь. Спустя полчаса вернулся Гилберт Осмонд, предваряя, по всей видимости, возвращение остальных. Он медленно, заложив руки за спину и изобразив обычную любопытную, хоть и не совсем привлекательную улыбку, приблизился.
– Не ожидал застать вас тут в одиночестве. Думал, у вас компания.
– Так и есть, самая лучшая. – Изабелла взглянула на изваяния Антиноя [29] и Фавна [30].
– Предпочитаете их обществу британского аристократа?
– Ах, так ведь он покинул меня, – намеренно сухо проговорила Изабелла, поднимаясь.
Ее сдержанность не укрылась от мистера Осмонда, что только подогрело его интерес, заставив вспомнить давешний вопрос.
– Боюсь, то, что я слышал позапрошлым вечером, правда: вы слишком жестоки с этим джентльменом.
Изабелла посмотрела на обессилевшего гладиатора.
– Это не так. Я с ним подчеркнуто добра.
– Так ведь и я о том же! – обрадовался Гилберт Осмонд.
Тут следует объяснить, отчего поднялось его настроение. Как нам известно, он питал слабость ко всему оригинальному, редкому, изысканному – к предметам наивысшего качества. И вот, повстречав лорда Уорбертона, которого считал отличным примером своей расы и порядка, вновь загорелся идеей добиться юной леди, достойной места в коллекции избранных экспонатов – раз уж она отвергла предложение столь благородного человека. Лордство Гилберт Осмонд ценил высоко: не столько за выдающиеся качества его представителей, кои, на его взгляд, легко было превзойти, сколько за соответствие духу времени. Он ведь так и не простил судьбу за проплывшее мимо герцогство и как никто понимал, насколько неожиданным выглядит поведение Изабеллы. Чего-то сродни подобному он и ждал от будущей супруги.
Глава XXIX
В разговоре с прекрасным другом Ральф Тушетт, как мы знаем, довольно подчеркнуто обозначил свое восхищение достоинствами Гилберта Осмонда, однако, пребывая в Риме, в свете поведения сего джентльмена, он, видимо, осознал скудность той похвалы. Осмонд ежедневно какую-то часть времени проводил в компании Изабеллы и ее друзей, производя впечатление человека, невероятно легкого в общении. Кто бы не заметил, что ему в равной степени дается владение собой и непосредственность! На фоне этого, возможно, Ральф и ставил ему в укор прежнюю слабую общительность. Даже презренный родич Изабеллы вынужден был признать: общение с Осмондом приносит истинное удовольствие. Храня невозмутимость, тот умел складно пошутить, блеснуть эрудицией, ввернуть уместное словцо, будто, угадав с моментом, поднести вам зажженную спичку к сигарете.
Его самого это забавляло, как только может забавлять того, кто редко чему-то удивляется, а потому он представлялся человеком мало не блистательным. Не то чтобы его приподнятое настроение бросалось в глаза – творя симфонию собственного удовольствия, он бы и пальцем не щелкнул по басовому барабану. Осмонд питал смертельную неприязнь к громким, резким нотам, к тому, что сам именовал вспышками несуразности. Мисс Арчер порой казалась ему чересчур ретивой и пылкой. Прискорбно, что она обладала сим недостатком, ведь когда бы не он, таковых у нее не сыскалось бы вовсе; тогда, с гладким, точно полированная слоновая кость, характером, она стала бы такой, какой Осмонд ее, в сущности, и хотел видеть. Однако его характер пусть и не был ярким, зато обладал глубиной; и в эти заключительные дни римского мая он познавал довольство под стать медленным и спонтанным прогулкам под соснами Вилла Боргезе [31], среди ароматных луговых цветов и замшелого мрамора. Ему нравилось решительно все, а ведь ему никогда еще не нравилось так много всего и сразу. Переживали ренессанс старые впечатления, старые радости; как-то вечером, вернувшись в комнату в таверне, Осмонд сочинил небольшой сонет, предваренный заголовком «Рим, посещенный заново». День или два спустя он показал стройное и остроумное произведение Изабелле, сопроводив его объяснением, мол, это в итальянской традиции – отмечать жизненные события данью музе.
Радость ему всегда выпадала неяркая и слишком часто сопровождала его по жизни лишь смутным ощущением. Он не мог не признать, как некая несправедливость мешает живительной росе заметного блаженства окропить его душу. Но сейчас, сейчас он был счастлив, пожалуй, как никогда, и чувство сие имело под собой твердый фундамент: сознание успеха, приятнейшее переживание для человеческого сердца. Как же не хватало его Осмонду; до того сильно, что он пресытился его отсутствием. Частенько он сам себе напоминал: «Ах нет, я не испорчен, совсем не избалован. Ежели я и преуспею в жизни, то полностью заслуженно». Он был чересчур склонен полагать, будто «заслужить» блага, прежде всего, значило страстно желать их. Не то чтобы он совсем ни разу не покорял вершин; время от времени он мог признаться, хоть и не вдаваясь в детали, какому-нибудь слушателю, будто бы почивает на лаврах. Хотя некоторые из его побед порядком устарели, другие же дались слишком просто. Нынешняя, против ожиданий, стоила не таких уж крупных трудов, но и легкость ее, скорость свершения была достигнута лишь благодаря исключительному усилию, такому, на которое он и сам себя не полагал способным. Желание заполучить тот или иной трофей и с гордостью выставить его на обозрение не покидало Осмонда с юности; однако с течением времени условия, почитавшиеся весомым доказательством неповторимости, стали вызывать у него все больше отвращения, как та же демонстрация лихости путем вливания в себя множества пинт пива. Наверное, какая-нибудь безымянная картина на стене музея, будь она сознательна и бдительна, испытала бы то же особенное удовольствие, когда в тебе, наконец, – и совершенно внезапно, – опознают творение великого мастера, по столь тонкой и неприметной черте, как стиль. «Стилем» Осмонда было то, что эта девушка, с небольшой сторонней помощью, и разглядела в нем; и вот теперь, без ума от счастья, она раструбит об открытии миру, тогда как Осмонд не приложит к тому никаких усилий. Она сама все сделает за него, и ожидания не пропадут втуне.
Незадолго до назначенного времени отбытия эта юная особа получила от миссис Тушетт телеграмму, в которой сообщалось следующее:
Четвертого июня уезжаю из Флоренции в Белладжо и прихвачу тебя, ежели не имеешь иных видов. Однако не стану ждать, пока прохлаждаешься в Риме.
Хотя прохлаждаться в Риме было очень приятно, виды у Изабеллы имелись, и она сразу же дала знать тетке о своем согласии к ней присоединиться. О том она рассказала Гилберту Осмонду, и он ответил, дескать, проведя много лет и зим в Италии, сам предпочел бы задержаться в прохладной тени собора Святого Петра. Во Флоренцию он возвращался еще только дней через десять; она в это время как раз отбывала в Белладжо. Впереди замаячила разлука в несколько месяцев. Разговор состоялся в просторной украшенной гостиной, в присутствии наших друзей; был поздний вечер, Ральф Тушетт должен был забрать кузину во Флоренцию на следующий день. Осмонд застал юную леди в одиночестве; мисс Стэкпол, завязавшая дружбу с четой восхитительных американцев с четвертого этажа, отправилась навестить их по нескончаемой лестнице. В странствиях Генриетта невероятно свободно заводила друзей, и самых тесных связей у нее набралось бы несколько вагонов железнодорожного состава. Пока Ральф распоряжался насчет отъезда, Изабелла сидела одна посреди необъятных просторов обитой желтым комнаты. Обшивка кресел и диванов была оранжевого цвета; стены и окна были затянуты в пурпур и позолоту, зеркала и картины – заключены в крупные, пышные рамы; глубоко вогнутый сводчатый потолок похвалялся обнаженными музами и херувимами. Осмонд такой декор считал уродливым и чувствовал упадок духа; фальшивые цвета и притворная роскошь наводили на мысли о вульгарной, хвастливой и неискренней речи. Изабелла держала в руке томик Ампера