[32], подаренный ей по приезде в Рим Ральфом; но хотя она и положила книгу на колени, отметив пальцем неопределенное место на странице, она не больно-то спешила углубляться в чтение. Рядом с ней на столе стояла лампа, накрытая абажуром из розовой креповой бумаги и разливавшая кругом чудно´е розоватое свечение.
– Вы обещаете вернуться, но кто знает, что нас ждет? – сказал Гилберт Осмонд. – Думаю, вы куда скорее отправитесь в кругосветное странствие. Возвращаться не обязаны и вольны делать, что заблагорассудится. Скажем, бороздить просторы.
– Так ведь Италия – часть этих просторов, – ответила Изабелла. – Могу и заглянуть по дороге.
– По дороге вокруг света? Нет, не стоит. К чему нам становиться героями интермедии, отведите нам целую главу. Не хочу видеть вас во время странствий. Куда охотнее я повидал бы вас, когда они закончатся, утомленной и пресыщенной, – почти сразу прибавил Осмонд. – Предпочел бы вас такой.
Изабелла опустила взгляд и потеребила страницы Ампера.
– Вы насмехаетесь, как бы не делая этого. Вернее, без намерения так сделать. Вам мои странствия кажутся глупостью, вы их не уважаете.
– Что заставляет вас так думать?
Не меняя тона и деля страницы канцелярским ножом, Изабелла ответила:
– Вы видите мое невежество, мои ошибки и то, как я расхаживаю с таким видом, будто бы весь мир у моих ног, просто потому что… потому что это мне дано. Вы полагаете, что женщине так делать не пристало. По-вашему, это нагло и грубо.
– По-моему, это прекрасно, – возразил Осмонд. – Мое мнение вы знаете, я часто его высказывал. Разве не помните, я говорил, что из своей жизни положено сотворить произведение искусства? Сперва мои слова вас поразили, однако после я признался, что этим-то, на мой взгляд, вы и заняты.
Она оторвала взгляд от книги.
– Так ведь дурное и посредственное искусство вам отвратнее всего.
– Возможно. Ваше мне кажется понятным и отличным.
– Захоти я отправиться следующей зимой в Японию, вы бы надо мной посмеялись, – продолжила Изабелла.
Осмонд улыбнулся, резковато, но не посмеялся, ведь тон их беседы не был шутливым. Изабелла пребывала в мрачном настроении, которое он замечал за ней прежде.
– Я поражен!
– О чем и речь. Вам подобная мысль кажется нелепой.
– Я бы за поездку в Японию отдал мизинец. Она – из тех стран, которые мне непременно хочется посетить. Вы не верите, даже зная о моем пристрастии к ее старинной глазури?
– Мне-то нет дела до старинной глазури, и посему оправдания я не имею, – сказала Изабелла.
– У вас причина даже лучше – средства к путешествиям. Ваша догадка о том, будто бы я смеюсь над вами, неверна. Ума не приложу, откуда такие мысли.
– Сочти вы глупым то, что у меня средства к путешествиям есть, а у вас нет, то, что вам ведомо все, а мне ничего, и в этом не было бы ничего удивительного.
– Тем больше причин вам отправиться в путь и просвещаться, – улыбнулся Осмонд. – К тому же, – со значением добавил он, – я не знаю совсем уж всего.
Угрюмое и странное, сие заявление, однако, не поразило Изабеллу. Думы ее занимало то, что подходит к концу приятное, пусть и прискорбно недолгое пребывание в Риме. При этом в голове у нее рисовался образ миниатюрной принцессы былых веков, в объемном платье и коронной мантии, шлейф которой умеючи могли нести разве что пажи да историки. Мысли же о том, что столь интересным это время стало благодаря почти одному только мистеру Осмонду, Изабелла изо всех сил старалась не допускать. Она уже воздала ей по справедливости, с лихвой. Себе же сказала, что ежели им с Осмондом грозит более никогда не свидеться, то, может, оно и к лучшему. Счастливые события не повторяются, а ее приключение уже сменило облик и виделось побережьем романтического острова, откуда она, насытившись гроздьями черного винограда и подгоняемая попутным ветром, выходит в море. Возможно, потом она вернется в Италию и увидит перемены в Осмонде, в этом странном мужчине, который нравился ей таким, какой он есть. И было бы лучше тогда не возвращаться вовсе, чем так рисковать. А ежели она не вернется, то тем печальней от того, что сия глава закроется. Изабелла ощутила короткий укол в самое сердце и едва не заплакала. Боль не давала ей раскрыть рта; молчал и Гилберт Осмонд: не говоря ни слова, он смотрел на Изабеллу.
– Езжайте, посмотрите мир, – произнес он наконец низким, теплым голосом. – Перепробуйте все, познайте жизнь. Будьте счастливы и празднуйте победу.
– Какую победу вы предлагаете мне праздновать?
– Как же, победу свободы делать что угодно.
– Как по мне, такой триумф сродни поражению! Пустые занятия ради собственной радости порой утомительны.
– Вот именно, – быстро, но спокойно сказал Осмонд. – Как я намекнул буквально только что, однажды вы утомитесь. – Он немного помолчал. – Даже не знаю, может, мне стоит дождаться этого момента, дабы сообщить то, чего я хочу.
– Ах, не знаю, что вы хотите мне сказать, и посему ничего советовать не стану. Но, утомленная, я ужасна, – по-женски не к месту прибавила Изабелла.
– Не верю. Допускаю, что иногда вы поддаетесь гневу, хоть и не видел этого собственными глазами. Однако уверен, что сердитой вы быть не можете.
– Даже когда теряю терпение?
– Вы его не теряете, а находите. – Осмонд говорил с благородной искренностью. – Отличные, должно быть, выдаются мгновения.
– Вот бы мне найти его сейчас! – нервно воскликнула Изабелла.
– Я не боюсь. Опущу руки и буду вами восхищаться. Говорю совершенно серьезно. – Он подался вперед, положив ладони на колени, и на какое-то время опустил взгляд на пол. – Я хотел вам сказать, – продолжил он наконец, снова посмотрев на Изабеллу, – что, похоже, люблю вас.
Она вскочила.
– Ах, оставьте это до тех пор, пока я не устану!
– Устанете? Выслушивать то же от других? – Он следил за ней, не вставая. – Нет, либо сейчас, либо никогда. Но сказать я это должен, в конце концов, именно сейчас. – Она отвернулась было, но остановилась и посмотрела на него. Так эти двое провели некоторое время, глядя друг на друга, ясно и полностью сознавая важность момента. Затем Осмонд встал и подошел к Изабелле с большим трепетом, словно опасаясь позволить себе фамильярность. – Я безумно в вас влюблен.
Он повторил признание, будто в пустоту, ни к кому не обращаясь, не ожидая услышать ничего в ответ и только лишь стремясь выговориться. Слезы все же выступили на глазах у Изабеллы: на сей раз она не сумела пересилить острую боль; внутри нее словно бы щелкнул некий тонкий механизм, но затянулась ли его пружина или, напротив, высвободилась, Изабелла сказать не могла. Завершивший свою речь Осмонд казался ей прекрасным и искренним, словно бы овеянный золотым сиянием ранней осени, однако в душе она отступила перед ним – не отвернувшись, – как отступала в других похожих ситуациях.
– О, прошу, не говорите так, – натужно ответила она, выдавая страх, что ей опять придется выбирать. Истинным могуществом этот ужас наделяла та же сила, что, по идее, должна была начисто изгнать его: чувство таящейся в глубине ее сердца возвышенной и чистой страсти. Она, страсть, томилась там, точно гора денег в сейфе, и прикоснуться к ней не позволял все тот же самый ужас. Казалось, тронь – и все пропало.
– Вот уж не думал, что вы так серьезно это воспримите, – признался Осмонд. – Мне почти нечего вам предложить. Я сам доволен малым, но хватит ли этого вам? Ни состояния, ни славы, ни связей в мире. Я ничего не предлагаю и признаюсь лишь потому, что, как мне кажется, этим вас не задену. Как-нибудь однажды вы и вовсе посмеетесь. Мне, заверяю вас, и так отрадно, – продолжил он, чутко подавшись к ней и неуверенно, под стать случаю, наминая шляпу в руках, глядя на Изабеллу твердым, ясным и чуть страдальческим взглядом. – Мне не больно, ведь это совершенно просто. Для меня вы навсегда останетесь важнейшей женщиной на всем белом свете.
Изабелла мысленно представила себя именно такой, присмотрелась и подумала, что определенно вписывается в образ. И все же в ее ответе не было и намека на благодушие:
– Вы меня не задели. Вам следует помнить, что даже не оскорбленный человек способен испытать тревогу и неудобство. – Услышав, как с ее собственных уст срывается слово «неудобство», она подумала: что за нелепость! Однако сказанного было не воротить.
– Я помню твердо. Само собой, вы удивлены и напуганы. Ежели дело ограничится только этим, то вскоре все пройдет. Останется, возможно, то, чего мне придется стыдиться.
– Не представляю, что может остаться. Как ни крути, вы видите, что чувства меня не переполняют, – с едва заметной улыбкой проговорила Изабелла. – Я не взволнована и мыслю ясно. И думаю вот о чем: славно, что завтра покидаю Рим.
– Тут я с вами разойдусь во мнениях.
– Я ведь вас совсем не знаю! – отчаянно произнесла Изабелла. Залилась краской, услышав из собственных уст те же слова, что сказала почти год назад лорду Уорбертону.
– Узнаете, ежели не уедете.
– Как-нибудь в другой раз.
– Надеюсь. Узнать меня довольно просто.
– Нет, нет, – с нажимом возразила Изабелла. – Тут вы кривите душой. Узнать вас совсем не просто. Куда сложней, чем иного человека.
– Ну что ж, – посмеялся Осмонд, – я так сказал, потому что сам знаю себя. Может быть, хвастливо, но все именно так.
– Скорей всего. Однако вы очень мудры.
– Как и вы, мисс Арчер! – воскликнул Осмонд.
– Прямо сейчас я за собой этого не замечаю. И все же мудрость, какая есть, подсказывает мне, что вам пора. Доброй ночи.
– Храни вас Господь! – пожелал Гилберт Осмонд, беря ее за руку, которую она не соизволяла ему протянуть. После чего прибавил: – При следующей нашей встрече я буду тем же самым. Ежели мы больше не свидимся, я все равно не изменюсь.
– Премного благодарна. Доброй ночи.
В визитере Изабелла ощущала некую спокойную твердость. Он ушел бы сам, а вот прогнать его не удалось бы.