Изабелла взглядом проводила поезд, послала воздушный поцелуй старшему из племянников – сорванцу, опасно свесившемуся из окна вагона (для него расставание стало поводом к безумному веселью), – а после скрылась в тумане лондонских улиц.
Перед ней был открыт весь мир, и она могла поступать, как заблагорассудится. Это приводило в трепет, тем не менее решение она приняла в меру разумное: пройтись пешком от вокзала до гостиницы. На землю опустились ранние ноябрьские сумерки; свет фонарей в густом буром воздухе казался слабым и красноватым. Наша героиня отправилась в долгий путь от Юстон до Пикадилли, однако опасности не пугали Изабеллу, и она заблудилась едва ли не намеренно, в поисках впечатлений, а потому была слегка разочарована, когда полисмен услужливо подсказал верный путь. Ей был показан спектакль под названием жизнь человека, и она получала удовольствие даже от таких деталей, как сгущающиеся сумерки на лондонских улицах – гудящие толпы, мчащие туда-сюда экипажи, подсвеченные огнями лавки, кричащие лоточники и вездесущая влажность, придающая всему особенный блеск.
Тем вечером Изабелла написала мадам Мерль, что через день-другой отправляется в Рим. В столицу Италии она поехала в объезд Флоренции, заглянув сперва в Венецию, а после проследовала на юг в Анкону [34]. Это путешествие она совершила почти самостоятельно, с помощью только одной служанки, ибо ее обыкновенные покровители покинули пределы страны. Ральф Тушетт зимовал на острове Керкира, а мисс Стэкпол еще предыдущим сентябрем телеграммой из «Интервьюера» призвали назад в Америку. Журнал предложил блестящему корреспонденту нечто посвежее замшелых европейских городов, и Генриетта отправилась в путь, ободренная обещанием мистера Бантлинга вскоре навестить ее. Изабелла написала миссис Тушетт письмо с извинениями за то, что не заехала к ним, и тетка ответила в своем духе: мол, извинения несут не большее смысла, чем пузыри, а ей подобные вещи неинтересны; ты либо делаешь что-то, либо не делаешь, а всякие там «бы» – из области пустого, вроде представлений о будущем или происхождении сущего. Письмо вышло откровенным, но (что редко случалось с миссис Тушетт) не настолько прямым, каким его пытались представить. Тетка с легкостью простила племянницу за нежелание заглянуть во Флоренцию, посчитав, что и Гилберт Осмонд уже не столь интересен Изабелле, как прежде. Само собой, Изабелла ждала, не станет ли тот искать предлога съездить в Рим, и с некоторым успокоением обнаружила, что в отсутствии изобретательности его не обвинить.
Впрочем, Изабелла не успела пробыть в Риме и двух недель, как предложила мадам Мерль совершить небольшое паломничество на восток. Мадам Мерль заметила подруге, что сие отдает непоседливостью, не преминув, однако, прибавить, как ее саму давненько одолевает желание посетить Афины и Константинополь.
И вот две дамы пустились в экспедицию и провели три месяца в Греции, Турции и Египте. В этих странах Изабелла нашла для себя много интересного. Мадам же Мерль продолжала настаивать, что даже среди самых что ни на есть классических видов, способствующих отдыху и размышлениям, Изабеллой продолжает владеть некоторая непоследовательность. Молодая женщина металась средь городов наобум, напоминая одолеваемого жаждой человека, что хлещет чашку за чашкой.
Сама мадам Мерль, точно фрейлина принцессы, странствующей инкогнито, едва за ней поспевала. Она явилась по приглашению Изабеллы и оказывала всяческую моральную поддержку, придавая вояжу приличествующее достоинство: исполняла свою роль с тактичностью, которой от нее и ожидали, держась в тени и приняв положение попутчицы, чьи издержки щедро оплачиваются. Ситуация, однако, была более чем терпимая, и те, кто встречал эту замкнутую и в то же время поразительную пару, затруднились бы определить, кто из них патронесса, а кто клиент. Сказать, что при ближайшем знакомстве мадам Мерль оказалась лучше, значит почти ничего не сказать о том, какое впечатление она произвела на подругу, находившую ее поначалу очень общительной и непринужденной. Под конец трехмесячного знакомства Изабелла узнала ее лучше; а еще восхитительная женщина наконец исполнила обещание рассказать свою историю с собственной точки зрения – событие тем более желанное для Изабеллы, поскольку сию повесть она слышала только в изложении других людей. Звучала она очень грустно, и речь в ней шла о покойном месье Мерле, заядлом, можно сказать, авантюристе, который, впрочем, поначалу выглядел вполне приличным человеком и много лет назад воспользовался молодостью и неопытностью будущей супруги, в каковые качества те, кто знал ее ныне, без сомнений, поверить бы решились с большим трудом. История полнилась поразительными и печальными событиями, и компаньонке мадам Мерль оставалось только удивляться, как человек такого богатого жизненного опыта сумел сохранить свежесть, интерес к жизни. Впрочем, ей удалось очень хорошо и близко узнать, что же эта свежесть мадам Мерль собой представляет: она походила на некий ремесленный навык, применяемый несколько машинально и убираемый в футляр, как скрипка виртуоза, накрываемый попоной и взнузданный, как фаворит на скачках. Изабелла не стала любить мадам Мерль меньше, но один уголок покрова так и оставался спущенным: старшая подруга как будто оставалась этакой актрисой, обреченной показываться в костюмированной роли. Однажды она сказала, что прибыла издалека, что принадлежит «старому-старому» миру, и Изабеллу с тех пор не покидало впечатление, будто она – продукт совершенно иного морального и общественного строя и выросла под иными звездами.
У принципов мадам Мерль было иное основание. Само собой, цивилизованные люди нравственны примерно одинаково, однако наша юная леди чувствовала, что ценности подруги устарели или, как говорят торговцы, упали в цене. По молодости она сама считала, будто мораль, отличная от ее собственной, ниже сортом. Сие убеждение помогало от случая к случаю распознавать проблески жестокости, кривинку в беседе с тем, кто утонченную доброту возвел в ранг искусства и кому не с руки было спускаться с вершины нравственности на исхоженные улочки лукавства. Представления о том, чем руководствуются люди, мадам Мерль в определенном смысле могла почерпнуть при дворе какого-нибудь увядающего королевства, и о некоторых из них наша героиня слыхом не слыхивала. Вообще, не знала она многого; впрочем, есть на свете то, о чем лучше и не знать. Раз или два она по-настоящему пугалась и, не сдержав чувств, восклицала: «Господи, помилуй ее, она меня не понимает!» Казалось бы, абсурдное, это открытие потрясало и утягивало в омут негодования, вызывая дурное предчувствие. Негодование, однако, помогла смягчить сама же мадам Мерль – проявив недюжинный ум, и тогда приливная волна доверия Изабеллы поднялась до наивысшей точки. Однажды мадам Мерль заявила, что если дружба более не крепнет, она немедленно идет на спад, и нет никакой точки равновесия между тем, когда тебе кто-то нравится больше или меньше. Иными словами, симпатии не стоят на месте, они либо растут, либо уменьшаются.
Так или иначе, в те дни романтические чувства нашей девушки разгулялись не на шутку, и выходов для них нашлось бы с тысячу. Я намекаю не на душевные порывы, разбуженные созерцаньем пирамид по ходу экскурсии в окрестности Каира, или разрушенных колонн Акрополя, стоя среди которых Изабелла устремляла взор в сторону Саламинского пролива. Нет, эти эмоции, глубокие и непроходящие, Изабелла увезла с собой. Из Египта и Греции она вернулась в конце марта и опять остановилась в Риме. Спустя несколько дней из Флоренции приехал Гилберт Осмонд и загостился на три недели, в течение которых тот факт, что Изабелла остановилась в доме мадам Мерль, его старинной подруги, сделал практически неизбежными их ежедневные встречи. Когда приблизился конец апреля, Изабелла написала миссис Тушетт, сообщая, что с радостью примет сделанное ей ранее приглашение и отправится с визитом в Палаццо Крешентини. Оставив мадам Мерль в Риме, Изабелла застала тетушку одну. Ральф так и не вернулся с Керкиры, однако же его со дня на день ожидали во Флоренции, а Изабелла, которая не видела кузена вот уже больше года, приготовилась оказать ему самый горячий прием.
Глава XXXII
Изабелла, стоя у окна, у которого мы застали ее некоторое время назад, думала не о кузене и не о тех событиях, которые я вам вкратце описал. Разум ее был обращен не к прошлому, а к настоящему, к надвигающемуся часу. Она небезосновательно ожидала неприятной сцены, одной из немилых ее сердцу. Она не спрашивала себя о том, что скажет гостю; решение уже было найдено. Важнее был предстоящий ответ, вряд ли приятный. В остальном же ее мысли оставались легки и прозрачны; оставив траур, Изабелла являла собой сиятельную красоту. Единственное, она чувствовала себя старше, заметно старше, и эти мнимые годы как будто придавали ей веса и ценности, словно экспонату в коллекции антиквара. Впрочем, от бесконечных мук дурных предчувствий ее избавил слуга: войдя, он подал на подносе визитную карточку.
– Пусть джентльмен войдет, – молвила Изабелла и, когда слуга удалился, вновь стала смотреть в окно. И обернулась лишь тогда, когда за вошедшим затворилась дверь.
Перед ней стоял Каспар Гудвуд, которого она бегло окинула с головы до ног ясным, равнодушным взглядом. Так она не то чтобы приветствовала посетителя, а скорее, это самое приветствие сдерживала. Возможно, сейчас мы убедимся, не отставал ли он от Изабеллы в зрелости; между тем, позвольте заметить, что, на ее взгляд, время было добрым к Гудвуду: ничего в его крепкой, суровой и решительной внешности не выдавало перегибов как в сторону возмужалости, так и в сторону неспелой молодости: ни изнеженности с невинностью, ни следов обретенной мудрости. Подбородок все так же был гордо вздернут, однако потрясения вроде недавних, конечно, не могли не сказаться и добавляли некой угрюмости чертам лица. Держался Каспар Гудвуд как странник после суровых переходов и поначалу даже не говорил ничего, словно примчал сюда, сбив дыхание. Изабелла воспользовалась заминкой и произвела в уме кое-какие размышления: «Бедный малый, способен на великие дела; к сожалению, растрачивает попусту огромный потенциал! Жаль, но всем он угодить не сможет!» Заминка дала время подобрать слова, и в конце концов наша юная леди сказала: