ого, для которого собственная увечность служит элементом шуточного антуража. Изабелла прониклась любовью к его уродству; его неуклюжесть стала ей дорога. В самом недуге Ральфа скрывалось утешение: он был не препятствием, а формой интеллектуального превосходства, освобождал от обязанности проявлять какие-либо чувства в свете или в делах и даровал роскошь быть исключительно замкнутым. В результате родилась восхитительная личность. Ральф оставался живым аргументом против застойности болезни: он принял свою прискорбную хворь, притом умудряясь на людях ей не поддаваться. Как жаль, что таким он был лишь в воображении Изабеллы, но так как волю воображению она давала часто, то и сострадала кузену тоже прилично. Вот только всегда боялась растратить этот дух – драгоценную эссенцию, куда более значимую для самого дающего, нежели кого еще. Впрочем, сейчас и зачерствелым сердцем можно было ощутить, что собственною жизнью Ральф владеет уже не так вольно, как должен бы. Он был ярким, свободным, щедрым духом, в нем воплощался свет мудрости, лишенный педантизма, и все же, как ни печально, он умирал.
Вновь Изабелла отметила про себя, что для некоторых существование – определенно в тягость, и ощутила кроткий проблеск стыда при мысли о том, какой легкой обещала стать жизнь для нее. Она приготовилась выслушивать упреки Ральфа, однако, из любви к кузену, не хотела портить отношений. Не хотела – заранее уж точно – возмущаться и отсутствию понимания, ведь то была его привилегия, естественное право видеть недостаток во всем, что бы она ни предприняла ради замужества. Кузены вечно делают вид, будто ненавидят зятьев, такова традиция; кузенам положено восторгаться кузинами. Ральф не хвалить привык, а придираться [35]; и хотя при прочих равных обстоятельствах она была бы так же рада выйти замуж на радость ему, как и на радость другим, было бы нелепо всерьез ожидать угодить кому-то. Да и в чем заключалось, в конце концов, мнение Ральфа? Он делал вид, будто кузине лучше бы выйти за лорда Уорбертона, и то лишь потому, что она отвергла сего великолепного мужчину. Вот ежели бы она приняла его, Ральф запел бы по-иному; ему лишь бы спорить. Должно быть, кузен все понял, и тем более странным выглядело его молчание. За три дня он не произнес ни слова, и Изабелла утомилась ждать. А ведь он мог бы, презрев отвращение к подобной пустой необходимости, сказать хоть что-то.
Мы же, однако, знаем о бедняге Ральфе больше, чем кузина, а потому с легкостью поверим в то, что за несколько часов, которые последовали за его прибытием в Палаццо Крешентини, он успел много чего подумать и почувствовать. Маменька, в буквальном смысле, приветствовала его чудесной новостью, пронзившей холодом куда сильнее даже поцелуя миссис Тушетт. Ральф был поражен и раздавлен: его расчеты не оправдались, и человек, к которому он питал наибольший интерес, оказался потерян. Теперь его мотало по дому, точно лодку без прави́ла по каменистому руслу реки, или он сидел в саду, растянувшись в большом плетеном кресле и надвинув на лицо шляпу. Его сердце сковало льдом, ведь произошло событие, ужаснее которого он вообразить не мог. Что оставалось делать, что говорить? Не изображать ведь радость! А биться за девушку имело смысл лишь в том случае, ежели был шанс на успех. Убеждать ее в том, что человек, искусству которого она поддалась, имеет гнусные и низкие мотивы, разумно было только в том случае, ежели она даст себя убедить. Ральфу одинаково тяжело было и раскрыть свои чувства, и прятать их. При том он знал – или же предполагал, – что помолвленная пара ежедневно заново произносит обеты друг другу. Осмонд редко заглядывал в Палаццо Крешентини, зато Изабелла встречалась с ним в других местах, более не тая своей помолвки – теперь, когда о ней узнали все. Она ангажировала экипаж на целый месяц, дабы не оставаться в долгу перед теткой за средства достижения цели, которой сама миссис Тушетт не одобряла, и по утрам ездила в парк Кашине. В ранние часы за городом никто не стал бы мешать влюбленным. Юная леди в компании избранника, присоединявшегося к ней в самой глухой части парка, гуляла в серых итальянских сумерках под соловьиные трели.
Глава XXXIV
Как-то утром, вернувшись с прогулки, примерно за полчаса до ланча, она оставила свой транспорт во дворе и, вместо того чтобы подняться по ступеням огромной лестницы, пересекла двор, прошла под аркой и оказалась в саду. Милее места в тот час был просто не вообразить. Все тут застыло в ожидании полудня; тенистая беседка уподобилась теплой и просторной пещере. Ральф, окутанный прозрачным сумраком, сидел у цоколя статуи Терпсихоры [36] – танцующей нимфы с длинными, тонкими пальцами, в раздутых, как у Бернини [37], складках туники. При виде развалившегося в кресле кузена Изабелла даже приняла его за спящего. Своей легкой поступью по траве она его не разбудила, но прежде чем развернуться и уйти, остановилась и посмотрела на него. В этот момент он открыл глаза. Изабелла присела в плетеное кресло, точно такое же, в каком сомлел Ральф, и пусть, охваченная раздражением, она винила его в холодности, от нее не укрылось, что он над чем-то размышляет. Отстраненное его поведение она списала на слабость от болезни и, отчасти, на волнения из-за доставшейся в наследство собственности, – плоды эксцентричных распоряжений, которых не одобряла миссис Тушетт, и которые, как поведала Изабелле тетка, встретили сопротивление других партнеров по банку. «Ему стоило бы съездить в Англию, – говорила миссис Тушетт, – а не во Флоренцию возвращаться. Дома его не было вот уже несколько месяцев, и банком он интересуется не более, чем обстановкой в Патагонии».
– Простите, что разбудила, – сказала Изабелла. – Вы так устало выглядите.
– И я правда очень утомился, но не спал. Думал о вас.
– Так вы от этого устали?
– Изрядно. Эти мысли ни к чему не ведут. Дорога дальняя, и конца ей не видно.
– А где он, этот конец? Чего желаете достичь? – спросила она, складывая зонтик.
– Ясного определения тому, что я думаю о вашей помолвке.
– Не думайте об этом слишком много, – легко ответила она.
– Хотите сказать, не мое дело?
– Да, определенные границы есть.
– Хотелось бы их установить. Полагаю, вы считаете мои манеры дурными. Я ведь вас так и не поздравил.
– Представьте, я заметила. И думала, отчего же вы молчите.
– Тому есть множество веских причин. Сейчас все расскажу, – произнес Ральф. Он снял шляпу и, опустив ее на землю, посмотрел на Изабеллу. Затем откинулся назад, под защиту Бернини, устроив голову на мраморном пьедестале и свободно положив руки на подлокотники широкого кресла. Вид у него был смущенный, и он долго тянул. Изабелла молчала. Обычно ей было жаль тех, кто испытывает смущение, но раз уж Ральф не собирался воздавать хвалу ее благородному решению, подсказывать она ему ничего не собиралась. – Кажется, я еще не оправился от удивления, – наконец продолжил кузен. – Вас пойманной я ожидал увидеть в последнюю очередь.
– С какой это стати меня кто-то поймал?
– Так ведь вас в клетку посадят.
– Ежели мне моя клетка по сердцу, вас это волновать не должно, – ответила Изабелла.
– Вот чему я удивляюсь. Вот о чем я раздумывал.
– Раз уж думали, то должны представлять и мои мысли! У меня все хорошо, я всем довольна.
– Должно быть, вы неимоверно изменились. Еще год назад вы превыше всего ценили свободу. Вам только и хотелось, что повидать жизнь.
– Насмотрелась, – сказала Изабелла. – Должна признаться, больше ее просторы меня не манят.
– Обратного и не утверждаю. Я лишь говорю, что вы увидели ее в общих чертах и решили рассмотреть в подробностях.
– Такое в общих чертах не посмотришь, в этом я убедилась. Надо выбрать себе уголок и обжить его.
– И я так считаю. Правда, уголок лучше выбирать потщательней. Всю зиму, читая ваши восхитительные письма, я и не догадывался о ваших муках выбора. Вы ничего не говорили, и молчание ослабило мою бдительность.
– По такому вопросу я бы вам писать и не стала. К тому же будущее мне самой было неведомо. Все решилось позднее. Однако, будь вы настороже, – спросила Изабелла, – что бы тогда предприняли?
– Посоветовал бы обождать.
– Чего?
– Когда все прояснится, – сказал Ральф, изобразив довольно нелепую улыбку и спрятав руки в карманы.
– И откуда бы забрезжил свет? От вас?
– Я бы высек для вас искру-другую.
Изабелла стянула перчатки и разгладила их на коленях. Движение получилось обманчиво плавное, ибо на ее лице не было и следа спокойствия.
– Ральф, вы ходите вокруг да около. Хотите сказать, что вам не нравится мистер Осмонд, но боитесь.
– Украдкою язвит, но явно не обидит?.. [38] Да, его обидеть я хочу, но не вас. И боюсь вас, а не его. Ежели вы поженитесь, то выйдет, что я неудачно высказался.
– Ежели! Вы надеялись разубедить меня?
– Само собой, вам эта затея кажется чересчур нелепой.
– Нет, – немного погодя ответила Изабелла. – Мне она кажется чересчур трогательной.
– Одно другому не мешает. Я смешон, потому вы и жалеете меня.
Она снова разгладила длинные перчатки.
– Я знаю, вы меня сильно любите, и от этого мне никуда не деться.
– Бога ради, и не надо. Убедитесь, как сильно я желаю вам добра.
– И как мало мне доверяете!
Ненадолго повисла тишина; казалось, теплый полдень и тот прислушался.
– Вам я доверяю, ему – нет, – произнес наконец Ральф.
Изабелла смотрела на него во все глаза.
– Наконец вы это сказали, и я рада, что мы все прояснили. Однако ждите расплаты.
– Нет, коли проявите справедливость.
– Я очень даже справедлива, – ответила Изабелла. – Я на вас не злюсь, разве может быть доказательство вернее? Не знаю даже, что со мной такое. Злилась сперва, когда вы начали, потом прошло. Возможно, стоило бы злиться дальше, однако мистер Осмонд так не сказал бы. Он хочет, чтобы я знала все, и за это он мне нравится. Вы ничего не добьетесь, не думайте. К чему желать мне оставаться девушкой, ведь девушкой я была не очень-то мила с вами? Нет, я спокойна. Всегда верила в вашу мудрость, – продолжила Изабелла; похваляясь же своим спокойствием, она еле сдерживала восторг. Ей страстно хотелось оказаться правой; это до глубины души задевало Ральфа, будто доброта раненного им же создания. Он хотел остановить ее, переубедить; охваченный на миг нелепой непоследовательностью, пожелал забрать сказанные слова. Кузина не оставила ему и шанса; она продолжала говорить, взяв героическую ноту и не желая сворачивать или отступать. – Смотрю, у вас какая-то особенная мысль. Очень хотелось бы выслушать; уверена, она нелицеприятна. Мне, конечно же, стоило бы решительно велеть вам бросить всякие намерения меня переубедить. И на дюйм не сдвинусь, слишком поздно. Боль вам причинят лишь ваши мысли. Я вас упрекать не стану.