– Не присоединитесь за завтраком? – спросила Изабелла.
– Нет, я не хочу завтракать. Не голоден.
– Вам нужно поесть, – сказала девушка, – а то живете на одном воздухе.
– Верно, все именно так. Вот вернусь в сад – полакомлюсь еще глоточком. Я проводил вас, желая лишь сказать вот о чем: в прошлом году я говорил, что ежели вам случится угодить в неприятности, я буду чувствовать себя ужасно обманутым. Так вот, сегодня меня постигло именно такое чувство.
– По-вашему, у меня неприятности?
– Ошибиться – уже угодить в неприятности.
– Что ж, ладно, – сказала Изабелла. – Вам я о своих невзгодах жаловаться не стану! – С этими словами она пошла вверх по ступеням.
Ральф провожал ее взглядом, не вынимая рук из карманов. И, вздрогнув от прохлады обнесенного высокой стеной дворца, поспешил вернуться в сад – насыщаться дальше флорентийским солнцем.
Глава XXXV
Прогуливаясь по Кашине с возлюбленным, Изабелла даже и не подумала сообщать, насколько нежеланен он в Палаццо Крешентини. Скромное противоборство ее замужеству со стороны тетки и кузена не произвело на нее большого впечатления; вся суть его сводилась к тому, что Гилберт Осмонд им просто не нравится. Неприязнь эта у Изабеллы тревог не вызывала и не печалила, служа лишним доказательством тому несомненному и чудесному факту, что замуж она выходит ради себя самой. Ради окружающих совершают поступки иного рода, зато такие – ради собственной радости, а радость Изабеллы подкреплялась восхитительным поведением ее возлюбленного.
Гилберт Осмонд был влюблен и не заслуживал меньшего в эти спокойные и ясные деньки, которые отделяли влюбленных от исполнения надежд в то время, пока Ральф Тушетт тщетно осыпал жениха пошлой критикой. Главный вывод из нее Изабелла делала такой: огонь любви отделяет свою жертву наглухо ото всех, кроме предмета обожания. Изабелла чувствовала себя отмежеванной ото всех: от обеих сестер, которые в письмах, во исполнение родственного долга, желали ей счастья, признаваясь, однако, в некотором удивлении, отчего это она не выбрала в спутники персонажа колоритнее; от Генриетты, которая, как не сомневалась Изабелла, объявится позднее и станет ее поучать; от лорда Уорбертона, который наверняка станет искать утешения; от Каспара Гудвуда, который наверняка искать его не станет; от тетки, имевшей неприятные и неглубокие представления о браке, к коему, не стесняясь, демонстрировала свое презрение; и от Ральфа, чьи соображения о больших видах на кузину определенно служили причудливым прикрытием личному разочарованию. Очевидно, Ральф вообще не хотел, чтобы она выходила замуж, ибо ему доставляло радость смотреть спектакль о ее приключениях в качестве одинокой женщины. Разочарованный, он наговорил ужасных вещей о том, кого она предпочла даже ему. Изабелла утешалась мыслью, что Ральф всего лишь злится. В это ей верилось тем более проще, ибо, как я уже сказал, у нее не осталось места в сердце и нерастраченных чувств для второстепенных нужд; мысль о том, что, предпочтя Гилберта Осмонда, она поневоле оборвала остальные узы, она принимала как аспект, и довольно приятный, собственного жребия. Ей сладок был свой выбор, благодаря ему она острее, почти с благоговением ощутила яростную волну очарования, если не сказать одержимости, пусть традиция и предписывала любви быть возвышенной и чистой. Такова трагическая сторона счастья: там, где одному хорошо, кому-то неизменно будет худо.
В то же время огонь восторга Осмонда хоть и сиял ослепительным светом, едва ли чадил. Его удовлетворение не принимало пошлой формы: экстаз скромных равен триумфу самообладания. Подобное положение дел делало Осмонда восхитительным партнером, выражение влюбленности и преданности не покидали его лица. Он всегда был любезен и нежен, демонстрируя одновременно – что вообще-то не доставляло трудностей – пылкость чувств и глубину намерений. Своей молодой избранницей он был невероятно доволен: мадам Мерль преподнесла ему бесценный подарок. Разве может что-то скрасить жизнь лучше, чем высокий дух, настроенный на мягкое звучание? Ведь нежность и надлежит сберечь для себя, тогда как обществу, исповедующему соревнование и превосходство, – оставить целеустремленность? Какой еще дар в спутнице осчастливит больше, как не резвый, мечтательный ум, не повторяющий за мужем мысли, но отражающий их сверкающим, начищенным зеркалом? Осмонду отвратно было дословное повторение его идей – они тогда казались затасканными, глупыми; милее было, когда они обретали свежее звучание, как те же «слова», положенные на мелодию. Эгоизм Осмонда не пустил глубоких корней и не заставил желать скучной жены, и разум избранницы он представлял не глиняным, а серебряным блюдом, предлагающим гору спелых, восхитительных плодов. Беседы с супругой он воображал как лакомство, десерт и в Изабелле обрел то самое серебро, поющее чистейшим звоном от легкого прикосновенья. Даже оставаясь в неведении, Осмонд знал, что их союз не снискал благосклонности ее родни, однако относился к ней, как к совершенно независимому человеку, и посему не удостоил и капли сожаленья неприятие семьей. Тем не менее одним утром он осторожно упомянул о том.
– Им не нравится разница в нашем состоянии, – произнес Осмонд. – Они полагают, будто я влюблен в ваши деньги.
– Вы о моей тетке… или о кузене? – спросила Изабелла. – Откуда знаете, о чем они думают?
– Вы не сказали, что они довольны. На днях я написал миссис Тушетт, но она мне так и не ответила. Будь они рады, я бы как-то это понял, и то, что я беден, а вы богаты, – лучшее объяснение отсутствию каких-либо на то указаний. Разумеется, когда бедный мужчина женится на богатой девушке, он должен быть готов к осуждению. Впрочем, оно не заботит. Заботит другое: лишь бы у вас не было тени сомнения. Мне все равно, что думают те, у кого я мнения не спрашивал, да и желания знать его у меня, пожалуй, не возникает. Я никогда таким не интересовался, прости Господи, так с какой стати сегодня начинать, ведь мне досталась компенсация за все страданья! Не стану лукавить, я не жалею, что вы богаты, я этим восхищен. Меня восторгает все ваше, будь то достаток или добродетель. Деньги ужасны, лишь когда ты ими ведом. Случайно подвернувшись на пути, они очаровательны. Однако же, полагаю, я успел доказать, сколь ограничен в стремлении владеть ими: в жизни не пытался заработать и пенни, и потому меня бы стоило подозревать в жажде наживы куда меньше, чем тех, кто рвет жилы или ворует. Коль скоро речь о ваших родичах, они, конечно, вправе мне не верить. В конечном итоге, иного не стоило и ждать. Придет день, и я им понравлюсь, как и вам, ежели на то пошло. А до тех пор моя задача не испортить себе репутацию да быть благодарным за жизнь и любовь.
– Любовь к вам меня облагородила, – сказал он в другой раз. – Прибавила мне мудрости и простоты, а еще, не покривлю душой, сделала меня ярче, приятнее и даже сильнее. Прежде я многого хотел и злился, ничего не получив. Утешал себя, мол, и так хорошо, как говорил вам когда-то. И все-таки я был подвержен раздражению, болезненным, бесплодным приступам голода и желания. Теперь я поистине удовлетворен, ведь о лучшем нельзя и помыслить. Я словно бы тщился прочесть книгу в сумраке, и вдруг мне затеплили лампу. Я гробил глаза над фолиантом жизни, не находя награды за свои страданья, зато теперь, когда я могу прочесть его как следует, вижу, что история просто восхитительна. Дорогая моя девочка, что за долгий летний день у нас впереди! Вторая половина итальянского дня, овеянного золотистой дымкой, когда тени еще только берутся расти, и кругом такая возвышенная легкость, – в свете, воздухе, пейзаже, любимых мне с младых ногтей, и к которым вы сами уже прониклись любовью. У нас есть то, что наше по праву, не говоря уже о нас самих. У нас есть способность к восхищению и несколько крупных замыслов. Мы не глупы, не подлы, не скованны узами невежества или безотрадности. Вы замечательно свежи, а я замечательно выдержан. Мое бедное дитя станет нам отрадой, постараемся устроить ей какую-никакую жизнь. Все уже налилось, приобрело по-итальянски спелый цвет.
Они составили много-много планов, стараясь не сковывать себя какими-то рамками; само собой, им пришлось пока жить в Италии. В Италии они познакомились, ей они были обязаны первым впечатлением друг о друге, и без нее же не сложилось бы их счастье. Осмонд был привязан к старым местным знакомым, а Изабелла стремилась завести новых, что подняло бы ее чувство прекрасного на высший уровень. Стремленье к безграничному расширению горизонтов в ее душе успешно сменилось чувством того, что жизнь пуста без некоего личного долга, на котором можно было бы сосредоточить силы. Она сказала Ральфу, что за год-другой «посмотрела жизнь» и что пресытилась, но не процессом жизни, а наблюдениями. Куда подевались ее страсти, теории, зацепки за собственную независимость и нарождающаяся убежденность, будто ей не стоит вообще выходить замуж? Все сгинуло в пучине примитивной потребности – той, ответ на которую отмел бесчисленные вопросы и вместе с тем удовлетворил бесконечные желания. Одним махом Изабелла упростила все, сошла с небес, точно свет звезд, и не нуждалась более в объяснениях. Все объясняло уже то, что Осмонд – ее возлюбленный, и ничей более, и что она ему нужна. Со смирением она отдавалась ему, с достоинством шла под венец. Не только брала, но и давала.
Раз или два он привозил с собой в Кашине Пэнси – Пэнси, которая за год не сильно подросла и не особо повзрослела. Отец девочки признался, что убежден, будто бы ей суждено навсегда оставаться ребенком. Сказал он это, держа ее, шестнадцатилетнюю, за руку, а после веля идти поиграть, пока он немного посидит тут с милой леди. На Пэнси было короткое платье, длинное пальто и шляпа, неизменно казавшаяся ей великоватой. Любимые пешие прогулки она совершала быстрыми короткими шагами, до конца аллеи и обратно – и возвращалась с улыбкой, которой словно бы выпрашивала похвалы. Изабелла на похвалы не скупилась, и в них была душевная теплота, которой так жаждала привязчивая детская натура. Изабелла ловила все знаки девочки, – Пэнси уже стала для нее одним из тех долгов, что она могла исполнить, ответственностью, которую предстояло взять на себя. Отец же по-прежнему смотрел на девочку как на ребенка, а потому до сих пор не раскрыл ей, в каких новых отношениях состоит отныне с доброй мисс Арчер.