– Ах, но ведь она дивная женщина! – уходя, повторил Розье.
Он полагал, что его манеры достойны соискателя, который и без того являет собой образец благоразумия; притом он не видел, как данные мадам Мерль обещания могут помешать ему для поднятия духа наведываться время от времени к мисс Осмонд. Розье непрестанно размышлял над словами советчицы, вороша в голове ее уклончивые ответы. Он обратился к ней, как говорят в Париже, с de confiance [45], но, возможно, с его стороны то было опрометчиво. Он не назвал бы себя человеком безрассудным, в подобном его упрекали очень редко, однако верно было и то, что мадам Мерль он знал всего лишь месяц. Ежели так поразмыслить, то его мнение о ней как о женщине восхитительной не могло служить основанием для убежденности, будто бы она тотчас кинется толкать Пэнси Осмонд в его объятия, как бы ни были они широки и трепетны. Мадам Мерль и верно проявила благосклонность, и с ней считались в близком кругу девочки, с которым она, как ни странно, была близка, не будучи при том в него вхожей (Розье не раз задумывался, как ей это удается). Вполне возможно, он преувеличивал важность ее привилегий. Особых поводов верить, будто мадам Мерль станет хлопотать за него, не было. Очаровательная женщина, она пленяла всех и каждого, и Розье чувствовал себя дурак дураком: пришел к ней лишь на основании того, что его она посчитала заметней прочих. Скорей всего – пусть говорила она об этом в шутку, – по-настоящему ее заботили только его фарфор. Не пришло ли ей в голову, будто он подарит ей пару-тройку жемчужин коллекции? Да он ей все собрание отдаст, ежели она устроит его брак с Пэнси Осмонд! Само собой, прямо так он сказать не решился бы: выглядело бы как омерзительно откровенная взятка. Лучше пусть мадам Мерль сама догадается.
С такими мыслями мистер Розье вновь отправился к миссис Осмонд, которая устраивала «вечер» – как всегда по четвергам, – и его присутствие сошло бы за обыкновенное проявление светской вежливости. Предмет тщательно сдерживаемого обожания мистера Розье обитал в благородном доме в самом сердце Рима. Сие крупное и темное строение смотрело на залитую солнцем пьяцетту по соседству с Палаццо Фарнезе. Маленькая Пэнси жила во дворце… по римским меркам, разумеется, тогда как по оценке настороженного ума бедолаги Розье, – в темнице. Ему виделось зловещим знамением то, что барышня, на которой он так хочет жениться и чьему требовательному папеньке не чает угодить, томится в груде камней, носящей грубое старо-римское имя с крепким историческим душком преступлений, заговоров и насилия, как сообщалось в справочнике Мюррея. Туристы, правда, посетив палаццо, вид имели смутно разочарованный и подавленный. Парадный зал был расписан фресками работы Караваджо, а в широкой и оборудованной благородными арками лоджии, нависшей над сырым двором, где из замшелой ниши бил фонтан, располагался ряд изувеченных статуй и пыльных урн. В менее озабоченном расположении духа Розье отдал бы должное Палаццо Рокканера; проникся бы чувствами миссис Осмонд, признавшейся однажды, что когда они с мужем решили обосноваться в Риме, то выбрали это место из любви к местному колориту. В нем и правда ощущался местный колорит, и хотя Розье об архитектуре знал меньше, чем о лиможской эмали [46], он все же мог разглядеть в пропорциях окон и деталях карниза определенную величественность. Впрочем, его не отпускало впечатление, что в годы расцвета здесь запирали барышень, подальше от истинных возлюбленных, а затем, под страхом ссылки в монастырь, склоняли к несчастливому союзу.
И все же имелся один момент, которому он неизменно воздавал должное, оказавшись в теплых, богато обставленных покоях миссис Осмонд на втором этаже дворца. Мистер Розье признавал, что хозяева смыслят в «хороших вещах». Хоть в украшениях и чувствовалась вовсе не рука хозяйки, но рука самого мистера Осмонда. Так миссис Осмонд сама сказала еще в первый раз, когда Розье пришел в их дом. Испытав недоумение длиною в четверть часа, мол, неужели у них здесь «французское» получше, чем у него в Париже, Розье вынужден был на месте признать, что так и есть, а после, как и полагалось джентльмену, смирить чувство зависти и выразить хозяйке восхищение ее сокровищами. От миссис Осмонд он узнал, что еще до брака ее муж собрал большую коллекцию, и что, пускай он немалое число предметов раздобыл в последние три года, самые заметные приобретения сделал, еще не имея столь выгодного советника в ее лице. Эти сведения Розье интерпретировал по-своему: «советник» – значит «спонсор», пояснил он самому себе, а тот факт, что самые свои ценные трофеи Гилберт Осмонд захватил еще в пору нужды, подтверждал его излюбленную теорию: коллекционер может быть и бедным, главное – хватало бы терпения. В общем, когда Розье представился вечером в четверг, то первым делом обратил внимание на три или четыре вещицы, за которые жадно зацепился его глаз. После разговора с мадам Мерль он с необычайной остротой ощутил серьезность своего положения; и вот сейчас, придя, огляделся в поисках дочери хозяев с рвением, приличествующим джентльмену, который переступил порог дома с улыбкой того, кто все хорошее воспринимает как должное.
Глава XXXVII
В просторных апартаментах со сводчатым потолком и старой обивкой стен из красного дамаста Пэнси не нашлось. Обычно здесь и сидела миссис Осмонд, – хотя сегодня как раз ее на привычном месте не оказалось, – а у камина собирался круг особенно близких семейству Осмонд лиц. Комната утопала в приглушенном, рассеянном свете; тут были выставлены самые крупные экземпляры коллекции, и почти всегда пахло цветами. Скорее всего, Пэнси расположилась в следующей комнате, прибежище молодежи, где подавали чай. Осмонд стоял у очага, заложив руки за спину и грея приподнятую ногу над пламенем. Поблизости сидели и болтали еще с полдюжины человек, однако сам он в беседе не участвовал, просто смотрел, по своему обыкновению, на гостей, словно бы на коллекции, казавшиеся ему куда ценней самих владельцев. Розье, объявленный слугой, привлечь внимание Осмонда не сумел, однако, будучи благовоспитанным, – хоть и сознавая исключительно четко, что пришел не к самому хозяину, а к его жене, – направился к нему для рукопожатия. Не меняя позы, Осмонд протянул левую руку.
– Как поживаете? Моя супруга где-то здесь.
– Не стоит беспокоиться, я ее найду, – бойко ответил Розье.
Тут Осмонд наконец-то обернулся. Никогда еще Розье не ощущал на себе такого делового взгляда. «Мадам Мерль все ему сказала, и он не обрадовался», – подумал про себя молодой человек. Самой мадам Мерль нигде не было видно, хотя, возможно, она сидела в другой комнате или же придет позднее. Гилберт Осмонд никогда у него особого восторга не вызывал, потому как важничал. Впрочем, Розье не позволял себе с ходу кого-то возненавидеть, и там, где требовалась вежливость, чувствовал себя как рыба в воде. Он огляделся, улыбнулся – все без подсказки – и тут же произнес:
– Сегодня я наткнулся на отличный образец Каподи-монте [47].
Продолжая греть подошву, Осмонд выдал:
– Мне плевать на Каподимонте!
– Надеюсь, вы не утратили интереса?
– К старым горшкам и тарелочкам? Да, к ним я остываю.
На мгновение Розье забыл, в каком он деликатном положении.
– Не думали расстаться с предметом-другим?
– Нет, я ни с чем расставаться не планирую, мистер Розье, – ответил Осмонд, по-прежнему глядя гостю в глаза.
– А, вы желаете сохранить коллекцию, не пополняя ее, – весело предположил Розье.
– Вот именно. Подбирать я ничего не желаю.
Бедняга Розье залился краской. Он отчаянно нуждался в поддержке.
– Ах, ну что ж, зато желаю я! – только и сумел выдавить юноша, да и то вряд ли его было слышно, так как, говоря, он уже отворачивался.
Розье направился в смежную комнату, где и встретил миссис Осмонд, когда та выходила из темного дверного проема. В наряде из черного бархата, выглядела хозяйка благородно, дивно, как он сам определил недавно, и в то же время сиятельно и скромно. Мы ведь знаем, каких мыслей о ней придерживался мистер Розье и в каких терминах он выразил мадам Мерль свое восхищение. Оно, как и восприятие ее дорогой маленькой падчерицы, частично зиждилось на чувстве прекрасного, на инстинктивном умении распознать нечто оригинальное. А еще на умении видеть не внесенные в каталог ценности, потаенный «свет», который не растратить и заново не обрести, и распознать его также позволяла преданность хрупким вещицам. Миссис Осмонд вполне удовлетворяла его вкусам. Прикосновение лет только обогатило ее красоту: цветок молодости не увял, а повис на стебле, не привлекая внимания. Она немного подрастеряла в горячности и пылкости, неодобряемой супругом, и теперь в ней ощущалась сдержанность. Как ни крути, стоя в обрамлении золоченого дверного прохода, миссис Осмонд поразительно напоминала нашему юноше портрет изящной леди.
– Как видите, я к вам зачастил, – сказал он. – С другой стороны, кому, как не мне?
– Да, вы здесь самый мой старый знакомый. Впрочем, оставим теплые воспоминания. Хочу представить вас одной юной леди.
– Ах, позвольте, что это за особа? – невероятно учтиво спросил Розье, хоть и пришел не за этим.
– Она вон там, сидит у огня, в розовом, и ей не с кем поговорить.
Мгновение Розье колебался.
– А мистер Осмонд не мог бы с ней поговорить? Он от нее не далее, чем в шести шагах.
Миссис Осмонд тоже немного растерялась.
– Она не очень бойкая и не любит скучных людей.
– Но для меня она вполне хороша? Ах вот как! Это сурово!
– Я лишь говорю, что у вас хватит мыслей на двоих. И потом, вы столь любезны…
– А ваш супруг разве не любезен?
– Нет, только не со мной. – Миссис Осмонд загадочно улыбнулась.
– Это знак того, что с другими женщинами он будет вдвойне любезен.
– Вот и я ему о том говорю, – сказала она, не прекращая улыбаться.