Глава XXXIX
Для вдумчивого читателя вряд ли станет сюрпризом то, что после свадьбы кузины Ральф Тушетт стал реже с ней общаться, реже, чем до этого самого события, которое он воспринял отнюдь не как доказательство близости. Как мы знаем, он высказал свои измышления, после чего замкнулся, замолчал, а Изабелла не стала приглашать его к продолжению дискуссии, подведя тем самым черту под периодом в их отношениях. Дискуссия та была очень значима – внушала страх и опасения. Остудить пыла девицы, ее желания выйти замуж не удалось, и Ральф Тушетт лишь опасно близко подошел к тому, чтобы расстроить дружбу с кузиной. С тех пор они более не вспоминали, что он думает о Гилберте Осмонде, и заключив эту тему в священный круг молчания, умудрились сохранить некое подобие обоюдной открытости.
Однако от перемены было никуда не деться, и Ральф частенько повторял себе: все изменилось. Изабелла его никогда не простит, и это все, чего он добился. Она же думала, что простила его, и убеждала себя, будто бы ей уже все равно, а в силу ее великодушия вкупе с большой гордостью такая убежденность имела определенную долю истинности. Но даже если он был бы прав, он все равно обошелся с ней совсем не справедливо, а несправедливости подобного рода женщины забывают очень не скоро. И в качестве супруги Осмонда Изабелла уже не могла оставаться другом Ральфу. Ежели она еще, как на грех, познает счастье, то к человеку, который загодя пытался подорвать ниспосланное ей благословение, у нее в сердце не останется ничего, кроме ненависти. А ежели, напротив, пророчество Ральфа сбудется, то клятва, данная ею, – молчать о неудаче, – тяжким грузом ляжет на сердце, опять же заставив ненавидеть кузена.
Таким унылым рисовалось будущее Ральфу в тот год, что воспоследовал за свадьбой Изабеллы. Ежели его мысли покажутся вам нездоровыми, то вспомним, что и сам он не пыхал телесной крепостью. Себя он успокаивал тем, что (как ему казалось) вел себя прекрасно, побывав на церемонии, соединившей Изабеллу и мистера Осмонда во Флоренции, в июне месяце. От маменьки Ральф узнал, что изначально Изабелла планировала устроить бракосочетание в родных краях, но так как она, главным образом, желала провести все скромно, то в конце концов решила – сколько бы Осмонд ни признавался в готовности отправиться за ней куда угодно, – что это качество лучше всего воплотит венчание под водительством первого попавшегося священника, да в ближайшее время. Все совершилось в американской часовенке, в очень жаркий день, в присутствии одних только миссис Тушетт, ее сына, Пэнси Осмонд и графини Джемини. Суровая простота церемонии, о которой я вам рассказываю, выливалась из того, что на ней отсутствовало двое, кого бы следовало ожидать по случаю и кто придал бы происходящему определенный шик. Мадам Мерль приглашали, однако мадам Мерль, будучи не в состоянии покинуть Рима, прислала письмо, тепло и щедро рассыпаясь в извинениях. Генриетту Стэкпол не пригласили, поскольку ее отъезд из Америки, о котором Изабелле поведал мистер Гудвуд, расстроился ввиду профессионального долга. Впрочем, она тоже прислала письмо, уже не такое теплое и многословное, как у мадам Мерль, мол, будь в ее власти пересечь Атлантику, и на свадьбе она стала бы не просто свидетелем, но и критиком. В Европу она вернулась несколько позднее, встретившись с Изабеллой осенью, в Париже, и там уже дала волю – возможно, позволив себе толику лишка, – критическому гению. Бедняга Осмонд, став главной его мишенью, протестовал так жарко, что пришлось Генриетте объявить Изабелле, мол, предпринятый подругой шаг воздвиг между ними стену.
– Дело совершенно не в том, что ты вышла замуж, а в том, что вышла за НЕГО, – заявила она, сочтя своим долгом не молчать и соглашаясь, как потом станет ясно, с Ральфом Тушеттом куда больше, чем подозревала (только испытывая при этом куда меньше сомнений и колебаний).
Второй визит Генриетты в Европу, очевидно, не прошел впустую, ибо в тот самый миг, когда Осмонд заявил Изабелле, что вынужден возразить «этой газетчице», – в ответ на это Изабелла указала мужу, дескать, не стоит воспринимать Генриетту так уж серьезно, – на сцене вдруг возник славный мистер Бантлинг и предложил мисс Стэкпол прокатиться в Испанию. Испанские письма Генриетты оказались самым сносным из всего, что она до сих пор публиковала, и нашлось среди них одно, из Альгамбры [51], озаглавленное «Луна и мавры», – его, в целом, можно было считать шедевром.
Изабелла же втайне разочаровалась в муже за его неспособность отыскать в себе силы на то, чтобы воспринимать бедную девушку с юмором, не строго. Ей даже подумалось, а не увечно ли его чувство забавного или смешного – ведь это и есть юмор, не так ли? Сама она, разумеется, смотрела на сей вопрос как человек, который, будучи счастливым, просто не видит, из-за чего злиться на поступившуюся совестью Генриетту. Осмонд считал их дружбу этаким кошмаром; отказывался видеть, что у них может быть общего. Для него попутчица мистера Бантлинга была попросту самой пошлой из всех женщин, самой распутной. Против последнего пункта сего вердикта Изабелла восстала с таким пылом, что Осмонд вновь подвился тому, какие все-таки у его жены странные, в некоторых отношениях, вкусы. Изабелла объясняла это тем, что ей всего лишь нравится общаться с людьми, предельно непохожими на нее саму.
– Отчего бы тебе тогда не свести знакомство со своей прачкой? – поинтересовался Осмонд, на что Изабелла ответила, дескать, опасается, что прачке до нее не будет никакого дела. А вот Генриетта ею интересовалась.
Почти все два года после свадьбы Ральф с Изабеллой не виделся. Еще в первый, когда она обосновалась в Риме, он вновь зимовал в Сан-Ремо, где к нему весной присоединилась мать. Она же затем увезла его в Англию, дабы заодно проверить, как дела в банке, – сделать, наконец, то, на что не могла сподвигнуть сына. В Сан-Ремо Ральф снимал домик, небольшую виллу, которую занял и следующей зимой, однако в конце апреля приехал в Рим. После свадьбы Изабеллы это стал первый раз, когда он встретился с кузиной лицом к лицу. Желание вновь повидать ее было тогда как никогда остро. Время от времени Изабелла писала Ральфу, однако письма не говорили ему ничего из того, что хотелось бы знать. Он спросил у матери, что она думает о жизни Изабеллы, и та ответила просто, дескать, как ей кажется, Изабелла берет от жизни все. Миссис Тушетт была лишена воображения, позволявшего держать связь с незримым, и делала вид, будто племянница, которую она так редко видит, ей безразлична. Эта молодая женщина, по всей видимости, жила вполне достойно, но миссис Тушетт по-прежнему держалась мнения, будто ее брак – дело дурное. Ей не доставляло никакого удовольствия думать о том, как устроилась Изабелла, полагая, будто живет она паршиво. Во Флоренции миссис Тушетт время от времени пересекалась с графиней Джемини, всякий раз стараясь свести общение к минимуму. Графиня напоминала об Осмонде, а тот навевал мысли об Изабелле. В последнее время о графине почти вспоминали, хотя миссис Тушетт не видела в том благих знамений: это лишь доказывало то, как о сестрице Осмонда говорили прежде.
Куда прямее и живее об Изабелле напоминала мадам Мерль, хотя их с миссис Тушетт отношения и претерпели заметные перемены. Без излишнего витийства тетка Изабеллы высказала, будто бы та сыграла слишком уж хитроумную роль в устройстве брака ее племянницы. Мадам Мерль никогда и ни с кем не вступала в ссоры, полагая, что никто попросту не стоит конфликта; она сотворила настоящее чудо, худо-бедно общаясь все эти годы с миссис Тушетт и не показывая при том ни малейшего признака раздражения, однако в тот момент, сильно повысив тон, заявила, дескать, это серьезное обвинение, до защиты от которого она даже не снизойдет. Затем, отнюдь не снисходительно, добавила, что она человек простой и верит только в то, что видит, а видела она, как Изабелла не горит желанием выходить замуж, да и Осмонд никого не обхаживал. То, что он постоянно наведывался к Изабелле – так это ничего; он лишь приезжал развеяться, уморив себя скукой в доме на холме. Изабелла свои чувства держала при себе, а этой своей поездкой в Грецию и Египет умело пустила пыль в глаза попутчикам. Мадам Мерль приняла знаменательное событие, не готовая думать о нем как о скандале, но то, что она будто бы сыграла в нем роль, двойную ли, одинарную, – поклеп, на который гордость велит ей возразить. Само собой, подобное отношение со стороны миссис Тушетт и тень, каковую оно бросило на образ жизни, освященный многими благостными месяцами, толкнули мадам Мерль к тому, чтобы следующие многие месяцы провести в Англии, где в ее репутации пока еще никто не усомнился. Миссис Тушетт обошлась с ней несправедливо, а некоторых обид никогда не прощают. Впрочем, страдала мадам Мерль молча; было нечто изысканное в том, как она всегда умела сохранить достоинство.
Ральф, как я говорил, желал увидеться с Изабеллой сам, однако в погоне за своей целью вновь понял, каким же был он дураком, настроив девушку против себя. Он разыграл не ту карту и продул всю партию. Теперь ничего ему не видать, ничего не выведать, для него ее лицо впредь всегда будет скрыто маской. Надо было ему выразить восхищение ее союзом, так чтобы позднее, когда, как выразился сам Ральф, внезапно все пошло бы не так, она имела бы удовольствие сообщить ему, каким он был разиней. Он бы с радостью согласился быть разиней, лишь бы узнать, как на самом деле обстоят дела у Изабеллы. Правда, сейчас она не глумилась над ним, не тыкала его носом в ошибки, как и в то, что не зря она была так уверена в своем выборе. Маска скрывала ее лицо полностью. Было в умиротворенности, написанной на этой личине, нечто застывшее, механическое. Подобное выражение лица Ральф назвал бы пустым образом, если не сказать ширмой. Изабелла потеряла ребенка и оттого скорбела, однако о трауре почти не говорила. Ральфу поведала лишь самую малость, ведь обсудить можно было еще много тем. Кроме того, то было дело прошлое: минуло вот уже шесть месяцев, и кузина отложила в сторону все атрибуты скорби. Теперь она жила светской жизнью, и до Ральфа доходили слухи о ней, как об «очаровательно устроившейся». Изабелла и правда создавала впечатление той, кому можно только от души завидовать, и многие почитали честью просто быть с ней знакомым. Двери палаццо открывались далеко не для всех, и она устраивала приемы, куда абы кого не позовут. Ее жизнь окружала аура роскоши и великолепия, однако постигнуть их мог лишь вхожий в ее круг, ибо в повседневных делах мистера и миссис Осмонд дивиться или возмущаться было нечему.