Во всем том Ральф видел руку мастера, ибо знал, что Изабелла не обладает способностью создать нужное, продуманное впечатление. Она ведь жить не могла в бездействии: любила веселье, недолгий сон, далекие поездки, – растрачивая в движении все силы. В ней пылала страсть к увеселениям, она часто и много чем увлекалась, не оставаясь равнодушной даже к скуке, любила новые знакомства, общаться с теми, кто на слуху, исследовать окрестности Рима, встречаться с замшелыми реликтами его старого общества. Разборчивости в этом было даже меньше, чем в расширении пределов своего развития, над чем он так любил оттачивать навык ядословия. В некоторых ее порывах присутствовала жестокость, в некоторых, неожиданных для него экспериментах – грубость. Казалось, будто кузина даже говорить, двигаться и дышать начала быстрее, чем до замужества. Она, определенно, впадала в крайности – она, которая когда-то так пеклась об истине. И если прежде Изабелла с большим восторгом встречала добродушный спор, игривую борьбу умов (никогда она не смотрелась так очаровательно, как в самый разгар дискуссии, получая сокрушительный удар, от которого отмахивалась, словно от пушинки), то нынче ей словно стало все равно, согласны стороны или настроены враждебно. Прежняя она была любопытна, сейчас выказывала безразличие, но все же, несмотря на холодность, исполнилась большей деятельности. Все такая же стройная и еще краше прежнего, внешне она не казалась такой уж зрелой, хотя в чертах ее нынешнего характера угадывались некоторые шик и блеск, придававшие красоте толику высокомерности. Бедная человечная Изабелла, какая дьявольская муха ее укусила? Легкую поступь отяготили кипы убранства, умную голову увенчали грузы украшений. Свободная, пылкая девушка стала совершенно другим человеком, и Ральф видел перед собой утонченную леди, которая вроде как нечто представляла. Но что же? Ральф задавался этим вопросом, и единственный ответ, который пришел ему в голову, звучал так: она представляет Гилберта Осмонда.
– Боже правый, какова работа! – горестно воскликнул он, пораженный открытием.
Как я уже сказал, он видел руку Осмонда; он узнавал ее в каждом штришке. Ральф видел, как он обращается со своими вещами; как направляет и шлифует линии их жизней. Вот так и здесь Осмонд пребывал в собственной стихии, завладев новым материалом для лепки. Он умел воздействовать, просчитывая тщательно каждый жест. Его способы не страдали пошлостью, однако мотивы были так же вульгарны, как велико было искусство. Оградить свой мир возмутительной ширмой недосягаемости, дразнить свет чувством исключительности, заставить людей верить, будто бы его дом лучше прочих, придавать лицу, которое он являл им, отстраненный, оригинальный вид – таково было гениальное достижение персонажа, которому Изабелла приписывала превосходную мораль. «Он работает с превосходным материалом, – говорил сам себе Ральф. – И по сравнению с прошлым, материала у него в избытке». Ральф был человек умный, однако никогда еще, на свой собственный взгляд, не проявлял такой проницательности, как в тот момент, когда заметил, что, прикрываясь личиной заботы об одних только внутренних ценностях, Осмонд живет исключительно напоказ. Будучи совсем не хозяином миру, хоть и полагая себя таковым, он оставался смиренным слугой, и единственным мерилом его успеха служил объем внимания, ему уделенного. С утра до ночи Осмонд не спускал с мира глаз, а мир в своей глупости и не догадывался, что его водят за нос. Что бы ни делал Осмонд, он красовался – красовался столь тонко и взвешенно, что всякий, кто утрачивал бдительность, ошибочно воспринимал сии потуги за естественные порывы. Еще никогда Ральф не встречал никого, кто бы продумывал каждый свой шаг. Вкусы, занятия, достижения, коллекции – все это подбиралось для чего-то. Осмонд сознательно все эти годы жил на холме во Флоренции. Его уединение, тоска, его любовь к дочери, его хорошие и дурные манеры – все вплеталось в паутину нестираемого мысленного образа, модели для затуманивания взоров, показухи. Его амбицией было не угодить миру, но угодить себе, возбудив у мира любопытство, а после – отказавшись удовлетворять его. Дурача мир, он тешил чувство собственного величия и больше всего угодил себе, женившись на Изабелле Арчер, хотя поистине в этом случае доверчивый мир воплощала, в некотором смысле, сама бедняжка Изабелла, одураченная донельзя.
Свою логику, само собой, Ральф находил здоровой. Он как бы принял веру и, пострадав за нее, уже не мог по чести ее отринуть. Я привожу ее догматы в несколько штрихов такими, какими он их вывел. Ральф, определенно, ладно подогнал факты под свою теорию – даже тот факт, что муж его возлюбленной нисколечко не видел в нем врага, пусть бы она и бегала к нему целый месяц, что он провел в Риме.
Для Гилберта Осмонда Ральф уже не имел особого значения, даже как друг. Скорее, он вообще утратил для него всякую важность. Остался просто кузеном Изабеллы и притом тяжело больным. Осмонд задавал все уместные вопросы: справлялся о здоровье, о маменьке, миссис Тушетт, о его мнении касательно зимней погоды и хорошо ли он устроился в гостинице. За те несколько раз, что они встречались, Осмонд не произнес в его адрес ни слова, в котором не было бы необходимости, однако его манера поведения отличалась любезностью, свойственной тому, кто сознательно пришел к успеху и говорит с тем, кто сознательно обрек себя на неудачу. В свете всего этого, ближе к концу у Ральфа созрело понимание: Осмонд намеренно осложняет для жены дальнейшее их общение. Он не ревновал, в этом оправдании ему было отказано: никто не стал бы ревновать к Ральфу. Однако Осмонд заставил Изабеллу платить за старую доброту, от которой и без того почти ничего не осталось; и поскольку Ральф не думал позволять ей платить лишнего, то когда мужнино подозрение обострилось, он самоудалился. Поступив же так, лишил Изабеллу интересного занятия: она-то все гадала, какой такой возвышенный принцип не дает ему умереть. Решила, что это все его любовь к беседам, а беседы он вел как никогда славно. Он забросил прогулки и больше не забавлял окружающих своей походкой. Вместо этого целыми днями просиживал в кресле – ему сгодилось бы любое, – и так остро во всем зависел от помощи окружающих, что, не веди он столь наблюдательных речей, можно было бы принять его за слепца.
Читатель уже знает о нем куда больше, чем когда-либо выведает Изабелла, и потому мог догадаться о его секрете. Умереть Ральфу не давал один несложный факт: он все еще не налюбовался на единственного человека на всем белом свете, который был ему интересен; он все еще не пресытился. Увидеть же предстояло еще многое, и Ральф не мог смириться с тем, что упускает шанс. Хотелось посмотреть, как Изабелла поступит с мужем или же что с ней сотворит супруг. То был всего лишь первый акт драмы, а Ральф твердо вознамерился высидеть все представление. Его неослабевающая решимость помогла продержаться еще примерно полтора года, до самого возвращения в Рим в компании лорда Уорбертона. Из-за этого воистину казалось, будто он намерен жить вечно, и миссис Тушетт, – сейчас гораздо более склонная к путанице мыслей в том, что касалось непутевого сыночка, чем когда-либо, – не потрудилась, как мы уже знаем, отправиться с ним в дальние края. Жизнь в Ральфе поддерживала неопределенность, густо приправленная тем же чувством, возбужденным ожиданием и неведением – в каком состоянии застанет его Изабелла? – каковое кузина сама испытывала, поднимаясь в его номер на следующий после визита лорда Уорбертона день.
В первый из целой череды визитов Изабелла провела с Ральфом час. Гилберт Осмонд, следуя букве этикета, приглашал его в гости, присылая экипаж, на котором Ральф не единожды приезжал в Палаццо Рокканера. Так прошло две недели, по завершении которых Ральф заявил лорду Уорбертону, что, в конце концов, передумал ехать на Сицилию. Двое мужчин обедали вместе после того, как последний провел целый день в разъездах по Кампании. Они как раз вышли из-за стола, и Уорбертон, встав у дымохода, отнял от губ раскуренную сигару.
– Не поедете на Сицилию? Куда же тогда вы отправитесь?
– Думаю, вообще никуда, – беззастенчиво сказал Ральф, сидя на диване.
– То есть думаете вернуться в Англию?
– О Боже, нет, останусь в Риме.
– В Риме вам не место. Здесь недостаточно тепло.
– Уж как-нибудь с этим разберусь. Видите, мне уже хорошо.
Некоторое время лорд Уорбертон попыхивал сигарой, разглядывая приятеля, словно и правда хотел это увидеть.
– Вам стало лучше, чем было в дороге, это верно. Ума не приложу, как вы ее пережили. Однако мне ваше состояние не нравится, и я советую все же дотянуть до Сицилии.
– Я не могу тянуть, – сказал бедняга Ральф. – Достаточно уже. Эта дорога мне не под силу. Я как между Сциллой и Харибдой! Не хочу помирать на сицилийских равнинах, чтобы меня там, как Прозерпину, похитили и унесли во мрак Плутонова царства [52].
– Тогда какого лешего вы сюда приехали? – спросил его светлость.
– Меня захватила идея. Теперь я вижу, что так не пойдет. Неважно, где быть. Я исчерпал все средства, перепробовал всякий климат и останусь здесь. На Сицилии у меня ни одной кузины, тем более замужней.
– Ваша кузина определенно веский стимул, но что говорит доктор?
– Я его не спрашивал, да мне и все равно. Если помру здесь, то миссис Осмонд меня похоронит. Впрочем, я здесь не умру.
– Надеюсь, что нет. – Лорд Уорбертон продолжал задумчиво дымить сигарой. – Ну, должен сказать, – заговорил он снова, – что лично я рад тому, что вы передумали ехать на Сицилию. Предстоящая поездка вгоняла меня в дрожь.
– Ах, так ведь вам и не стоило волноваться. У меня в мыслях не было волочь вас за собой.
– Я нипочем не отпустил бы вас одного.
– Дорогой мой Уорбертон, я и не ждал, что вы отправитесь со мною дальше! – вскричал Ральф.
– Я не мог не поехать с вами и не проследить за тем, как вы устроитесь, – возразил лорд Уорбертон.
– Вы добрый христианин. И очень хороший человек.