– Вы говорили с ним о Розье?
– О да, немного.
– Едва ли в том была нужда.
– Я подумала, ему стоит знать, так чтобы… чтобы… – Изабелла не договорила.
– Чтобы – что?
– Чтобы он мог действовать сообразно.
– Чтобы он мог пойти на попятную, хотите сказать?
– Нет, чтобы перейти в наступление, пока есть время.
– Похоже, вы добились не того.
– Терпение, – попросила Изабелла. – Вы ведь знаете, какие англичане стеснительные.
– Этот не такой. Он не стеснялся, когда сватался к ВАМ.
Она боялась, что Осмонд заговорит об этом, и ей это было неприятно.
– Вы уж простите, но он проявлял стеснительность, и немалую, – парировала она.
Поначалу Осмонд ничего не ответил; просто сидел, взяв в руки книгу и листая страницы, тогда как Изабелла занялась вышивкой Пэнси.
– Должно быть, вы имеете большое влияние на лорда, – наконец продолжил супруг. – Стоит пожелать, и вы сумеете довести его до нужной кондиции.
Сие замечание звучало еще более оскорбительно, хоть и было очень даже уместно, к тому же оно, в конце концов, вполне соответствовало тому, что Изабелла говорила сама себе.
– Откуда у меня влияние? – спросила она. – Чем я его так обязала?
– Не захотели выйти за него, – не отрываясь от книги, напомнил Осмонд.
– Не стоит на это слишком полагаться, – ответила Изабелла.
Супруг отбросил книгу, встал и, заложив руки за спину, подошел к огню.
– Как бы там ни было, я придерживаюсь мнения, что все в ваших руках. При нем и останусь. Проявив немного доброй воли, вы справитесь. Обдумайте это и помните, как сильно я на вас рассчитываю.
Он немного подождал, давая время для ответа, но не услышав такового, покинул комнату.
Глава XLII
Изабелла не ответила, так как после слов Осмонда перед ней раскрылась полная картина положения, в созерцание которой она и углубилась. Было в речах мужа нечто такое, что все усугубило, и вот она в испуге уже не доверила бы себе произнести хоть слово.
Изабелла откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и еще очень долго, глубоко за полночь сидела в неподвижной тишине гостиной, отдавшись размышлениям. Когда вошла служанка поддержать огонь в камине, она велела принести еще свечей, затем отправила ее спать. Она послушно размышляла над словами Осмонда, а заодно еще много над чем. Прозвучавшее предположение, будто бы она имеет определенное влияние на лорда Уорбертона, вызывало страх, идущий вкупе с неожиданным открытием. Правда ли между ними теплилось еще нечто, что можно было бы использовать как рычаг и вынудить лорда открыться Пэнси? Был ли он падок на одобрение, желал ли как-то угодить? Прежде Изабелла этим вопросом не задавалась, так как ее к тому не понуждали; зато теперь, когда его, этот вопрос, перед ней поставили, увидела ответ и испугалась. Да, некую слабость в лорде Уорбертона она и правда видела. Когда он только приехал в Рим, она считала, что связующая нить меж ними лопнула и порвалась, но затем, мало-помалу, ей напомнили, что связь эта никуда не делась и заметна. Ниточка была толщиною в волос, однако случалось ей звенеть натянутой струной. Для Изабеллы же все осталось прежним: она не изменила мнения о лорде Уорбертоне; на то, чтобы ее чувства исправились, причин не было, и сейчас они, эти чувства, даже казались ей приятным. А он? Рассчитывал ли его светлость по-прежнему, что Изабелла еще может стать ему не чужой? Имел ли он желание что-то выгадать от воспоминаний о тех нескольких мгновениях близости, через которые они вдвоем прошли? Изабелла не сомневалась, что разглядела в нем признаки подобных настроений. На что же он надеялся, на что претендовал и каким тогда необыкновенным образом эти его устремления сочетались с откровенно искренней любовью к бедняжке Пэнси? Или же он влюблен в жену Гилберта Осмонда, и ежели да, то какое утешение надеется извлечь? Ежели он любит Пэнси, то не любит ее мачеху, а ежели любит мачеху, то не любит Пэнси. Нужно ли было использовать влияние, дабы заставить его связать себя с Пэнси, зная при том, что он пойдет на союз ради Изабеллы, а не ради самой малышки? Подобной ли услуги просит муж? Как бы там ни было, с этим долгом Изабелла нашла себя в противоречии – с того момента, как приняла, что старый друг испытывает неувядающую тягу к ее обществу. Подобное задание ей было неприятно, если не сказать ненавистно. В смятении спрашивала она себя, не притворяется ли лорд Уорбертон, будто влюблен в Пэнси, дабы получить удовлетворение иного рода, и каковы шансы на иной расклад? Изабелла освободила его от обвинений в подобном чистейшем двуличии, предпочитая верить в искренность. Но ежели его восхищение Пэнси – самообман, то это едва ли лучше притворства.
Так Изабелла металась промеж нелицеприятных возможностей, пока не запуталась окончательно: некоторые догадки, внезапно приходя ей в голову, ужасали. Тогда она вырвалась из этого мысленного лабиринта, протерла глаза и заявила, что собственное воображение не делает ей чести, а воображение супруга делает ему чести еще меньше: лорд Уорбертон был не заинтересован в ней ровно настолько, насколько нужно, и она значила для него не более, чем ей хотелось бы. Она остановится на этом, пока не будет доказано обратное, причем доказательства нужны куда убедительней циничных намеков Осмонда.
Однако разрешение от тягостных раздумий принесло мало покоя, ибо душу Изабеллы не отпускали страхи, столпившиеся на переднем плане мысли сразу же, едва для них образовалась пустота. Что именно вызвало в их рядах такой переполох, понять она не могла. Разве только странное впечатление, полученное чуть ранее тем днем – когда она застала мужа и мадам Мерль за непосредственной и личной беседой, каковой от них не ждала. Время от времени это впечатление возвращалось, и сейчас Изабелла старалась припомнить, не посещало ли оно ее ранее. Кроме того, куцая беседа с Осмондом полчаса назад послужила поразительным примером его таланта иссушивать все своим касанием, опошлять все взглядом. Было бы славно убедить Осмонда в преданности, однако всю охоту отбивало понимание того, что именно этого он и ждет. Он будто сглазил устремления Изабеллы; навел порчу всего одним своим присутствием, вниманием навлек беду. Или же Изабеллу так заставляло думать глубокое недоверие? Сие чувство родилось как вытяжка их пока недолгой совместной жизни в браке. Муж и жена смотрели друг на друга с разных берегов пролива, и оба мнили себя жертвами предательства. Выходило странное противостояние, какого бы Изабелла не смогла себе и вообразить – когда священное для одного казалось ненавистным другому.
Вины она не ощущала, она ведь никого не предала. Лишь восхищалась и верила. В незамутненной уверенности шла навстречу мужу… лишь затем, чтобы позднее обнаружить, как бескрайние просторы свободной жизни ссохлись, превратились в узкий темный переулок, тупичок. И вместо счастливых мест, в которых ты словно бы взираешь на все с небес с восторгом, чувством превосходства, имеешь возможность судить, оценивать и выбирать, жалеть, она очутилась на земле, в юдоли цепей и несвобод, где сверху тебя дразнят голоса свободной, беззаботной жизни, усугубляя чувство неудачи.
Глубокое недоверие к мужу омрачало мир. Таковое чувство легко определяется, да вот объяснить его непросто, к тому же оно сложно, неоднородно по характеру, но за изрядный отрезок времени, наполненный страданиями, оно вступало в пору полного цветения. В своем страдании Изабелла не замерла, будто скованная холодом, ступором или отчаянием, нет, ею владела страстная мысль, не позволяющая согнуться под давлением. Притом же в сердце Изабеллы еще как будто теплилась крохотная, гаснущая искра веры в то, что никто, кроме Осмонда, этого не заподозрил. О, уж он-то видел все и упивался этим, как порой мнилось Изабелле.
Первый тревожный звоночек зазвучал не сразу, лишь на исходе их первого прожитого вместе года, наполненного поначалу столь восхитительною близостью. Затем сгустились тучи; казалось, будто Осмонд умышленно, едва не злонамеренно гасит все огни над судьбой Изабеллы. Вначале сумерки еще были жидкими, в их смуте Изабелла еще различала тропу, однако со временем мрак становился гуще. И ежели ранее он кое-где еще рассеивался, то нынче в некоторых уголках будущего образовалась подлинная тьма. И ведь героиня наша была уверена, что тени сии отбрасывает не ее разум: она немало сил положила на то, чтобы сохранить трезвость и беспристрастность мысли. Тени протянулись и сплетались как следствия того, что рядом ее муж. Причем рождались они вовсе не из его порочности или злодеяний; Изабелла Осмонда не винила ни в чем. Вернее, ни в чем, помимо одного, однако назвать то ПРЕСТУПЛЕНИЕМ язык не повернулся бы: не злой и не жестокий, он всего-навсего ненавидел свою жену. А то, что это не было грехом, и удручало паче всего, ведь на грех Изабелла управу бы нашла.
Да, изменения в ней произошли, однако совсем не те, каких ждал Осмонд. Хотя она и устремлялась всеми силами к тому, чтобы оправдать его чаяния, стать иной, суть ее, в конце концов, взяла свое, ибо была необорима. Теперь же отпала всякая нужда в притворстве и личинах: Осмонд познал, какова Изабелла на деле, и все для себя решил. Изабелла его не боялась, не испытывала дурных предчувствий: неприязнь к ней мужа не подтолкнула бы его к насилию любого рода. Напротив, от этого он станет держаться как можно дальше. Не даст ей повода для подозрений. На этом поле Изабелла ему проиграет и даже более того, сухим, застывшим взглядом она узрела в будущем, что сама предоставит ему достаточно весомых поводов для подозрений.
Частенько она жалела мужа, ибо, не имея намерения обманывать, все же подвела его. После знакомства она себя стирала – уменьшилась, ужалась, словно бы стремясь исчезнуть, а все потому, что подпала под невероятные чары, за которыми Осмонд укрылся, как за фасадом. Он не менялся, и даже более, в тот год он не рядился, не притворялся иным. Он лишь не показывал всей сути: его натура проглядывала, как полумесяц на небе, вторую половину которого скрывала тень Земли. Теперь же наступило полнолуние, и Осмонд предстал во всей красе; все это время Изабелла путала часть с целым.