Ах, что это были за чары! Они до сих пор цепко удерживали Изабеллу, и потому она прекрасно знала об источнике восхитительности, к которому Осмонд прибегал в час нужды. Из него он черпал, ухаживая за ней, но она и сама желала быть очарованной, и потому удивляться его успеху не стоило. А преуспел Осмонд благодаря искренности: в том Изабелла и сейчас не усомнилась бы нипочем. Он открыто восхищался ею, мол, не видел еще женщины, столь одаренной воображением. Сие вполне могло быть так, ведь в те месяцы Изабелла воображала себе мир, полный несбыточного. Сложила в голове чудесный образ Осмонда, подпитанный очарованием, чувствами и разгулявшейся фантазией… Она прочла его неверно! Увидела перед собой поразительнейшую фигуру, тронутая определенным сочетанием черт: бедность, одиночество и благородство – они интриговали, словно бы давая раскрыться и ей самой. В положении Осмонда, в его уме и лице чувствовалась некая неопределенная красота и вместе с тем беспомощность и слабость. Однако чувства Изабеллы уподобились нежному распустившемуся бутону уважения. Осмонд напоминал ей утратившего веру моряка, бредущего вдоль линии прибоя в ожидании высокой воды, бросающего на море взгляды, но притом не пускающегося в плаванье. Вот где и воспользовалась Изабелла шансом: она повела бы его судно, она же стала бы путеводной звездой. Как славно было бы полюбить его. И она полюбила Осмонда, трепетно и нежно, выменяв обретенное в нем на изрядную часть души, еще больше отдав за то, что привнесла сама, обогатив свой дар. На страсть, насытившую собою те месяцы, она оглядывалась, точно мать, и видела в ней проявление своего родительского инстинкта, испытывала женское счастье от того, какой сумела внести вклад, и от того, что явилась не с пустыми руками.
Притом Изабелла сознавала, что не пошла бы на такое, когда бы не ее богатство. Мысленно она перенеслась к бедному мистеру Тушетту, спящему под английским дерном милостивому виновнику ее бесконечного горя. Невероятно! Деньги лежали бременем на разуме, исполненном желания передоверить груз тому, кто бы хотел принять его. А кто бы сгодился лучше, как не мужчина с отменным вкусом к жизни? Другая лучшая возможность была бы все вручить какой-нибудь лечебнице, но, увы, не было такого учреждения для немощных, которое вызвало бы интерес сильней, чем Гилберт Осмонд. Уж он бы точно нашел деньгам Изабеллы достойное применение, освободив ее от бремени и очистив барыш от пошлости негаданной удачи. В том, чтобы разбогатеть на семьдесят тысяч фунтов, не было ничего утонченного; утонченным было решение мистера Тушетта завещать их Изабелле. Однако не меньшее изящество увидела Изабелла в решении выйти за Гилберта Осмонда, вручив состояние ему. Для него же принять этакое богатство было уже не столь изысканно, однако то уже была его беда. Хотя оно скрасило бы жизнь с нелюбимой женщиной. Много ли потребно мужества признать такую радость?
Изабелла зарделась при мысли, что замуж она вышла, словно бы купив какое-то достойное хвалы деяние. Впрочем, тут же нашлась с ответом: не в одних лишь деньгах дело. Ее захватили страсть и чувство, что в своей привязанности Осмонд искренен, и качества его характера вызывали у нее восторг. Убежденность в его исключительности не проходила и по сей день, после стольких месяцев, служа доказательством тому, что иначе она попросту не поступила бы. В ее владение перешел мужчина лучшего, а если быть точным, то самого утонченного склада, и взяв его, не оттолкнув, она уже проявила недюжинную преданность.
Не ошибалась она и в красоте его ума, который успела изучить. Она жила не то что с Осмондом, но чуть ли не его мыслями, словно бы сделав их своим обиталищем. Ежели ее, как птаху, и поймали, то ловчий должен был обладать феноменальной силой. Идея показалась Изабелле достойной: ни разу не встречался ей разум более неординарный, гибкий, способный на восхитительные игры… И вот теперь ей приходилось считаться с этим изысканным инструментом. Лишь попытавшись вообразить масштаб обмана, Изабелла тонула в океане смятения. Чудо, как Осмонд еще не возненавидел ее сильнее. Она помнила, как он впервые проявил презренье к ней: то было словно вчера; прозвенел колокольчик, будто бы отдав сигнал, и занавес на сцене подлинной трагедии их жизни поднялся. Осмонд заявил, дескать, у Изабеллы слишком много мыслей. Он и до брака делал это замечание, просто тогда Изабелла не приняла его всерьез, но в тот раз было не отмахнуться, ведь говорил Осмонд веско. И пусть на первый взгляд в его словах не было ничего весомого, возросший опыт позволил, хоть и не сразу, разглядеть в них затаенную угрозу. Осмонду Изабелла нужна была опустошенная, без чего-либо своего, кроме, пожалуй, миловидной внешности. А мыслей у нее в голове и правда скопилось слишком много, даже больше, чем он предполагал, и куда больше, чем она высказывала, когда он сватался. Да, она поступала лицемерно, но он слишком сильно нравился ей. И потом, для себя одной идей у нее было многовато, а человек, наверное, за тем ведь и вступает в брак, чтобы делиться думами. С корнем их не выполешь, но можно задавить и не позволять подняться, не показывать. Впрочем, непринятие Осмондом собственных мыслей у Изабеллы ее не тревожило. Подумаешь! Нет такой идеи, каковой она бы с радостью не пожертвовала во имя любви. Осмонд же подразумевал иное: ее характер, чувства, методы суждения, – вот это она держала при себе, и этого не видел Осмонд до тех пор, пока не стало слишком поздно, когда закрылась дверь, отрезав путь назад. Личный взгляд на мир у Изабеллы он почитал за оскорбление в свой адрес, но – Бог свидетель! – тот взгляд стал кроток, смиренен.
Удивительно, как сразу не увидела она различия в принципах. Она-то думала, что Осмонд мыслит широко и просветленно, как идеально честный человек, как джентльмен. Разве не заверял он ее, будто бы чужд предрассудкам, утомительным ограничениям и подрастерявшим свежесть клише? Разве не являл он всем своим видом привычки к простору, открытому миру, безразличия к мелочным вопросам, готовности не гнушаться лишь истины и знания, убежденности в том, что следует найти кого-то столь же умного и отправиться с ним на их поиски? Притом неважно, отыщутся ли они, главное – счастье обретется в самом пути. Он признавался в любви к привычному, однако в его устах сие признание звучало благородно – как выражение чувств к гармонии, порядку, приличию и всем традиционным, великим институтам. Она безропотно пошла за ним, не услыхав в его предупреждениях ничего зловещего. И лишь спустя год, пройдя с мужем еще дальше, когда он ввел ее в свое жилище, осознала, ГДЕ правда очутилась.
Изабелла заново пережила тот невероятный ужас, с которым оценила новое обиталище. Его стены будут окружать ее до скончания дней. То был дом тьмы, безмолвия, удушья. Блестящий ум Осмонда не придал ему ни света, ни свежести; блестящий Осмонд, казалось, подглядывает в крохотное световое оконце и насмехается над ней. Страдала она, разумеется, не телом, от этого лекарство нашлось бы. Она была вольна приходить и уходить, за ней сохранилась свобода. Супруг был с ней идеально вежлив, но вот себя воспринимал до невозможного серьезно, а под покровом его культурности, ума, любезности, добродушия, мягкости и мудрости затаился, точно змей среди цветов, эгоизм. Изабелла и сама принимала мужа всерьез, но не настолько. Хотя почему, ведь она знала его уже хорошо? Она должна была думать о нем так же, как он думал о себе – как о первом джентльмене в Европе. Поначалу она и правда мнила его таковым, и то была истинная причина, по которой она за него вышла. Однако, увидев, что лежит под поверхностью, ахнула: обязательство, в котором она расписывалась, подразумевало нечто большее, а именно высокомерное презрение к каждому, кроме трех или четырех очень возвышенных людей, которым Осмонд завидовал, и ко всему в мире, за исключением полудюжины собственных идей. Это не пугало, даже по такому пути Изабелла могла пройти с супругом достаточно далеко: он так много указывал ей на убогость и скудность жизни, так широко раскрывал ей глаза на глупость, порочность, невежество человечества, что она послушно дивилась безграничной вульгарности вещей и добродетели воздержания от них. Однако, в конце концов, ради всего это низменного в мире, казалось, и стоит жить. Надо лишь постоянно оставаться начеку и не ради спасения, просвещения или обращения, но ради признания обществом твоего превосходства. С одной стороны, намерение недостойное, с другой она нуждалась в эталоне. Осмонд рассказывал о своем самоотречении, безразличии, легкости, с каковой обходился без обычных подспорий для успеха, и все это казалось восхитительным: этаким возвышенным безразличием, изысканной независимостью. На деле же безразличие оказалось последним из его качеств: она еще не встречала никого, кто бы так много думал об окружающих. Ее саму мир занимал безгранично, и изучение сородичей стало постоянной страстью. Она бы, однако, пожелала отказаться от всех своих интересов и симпатий во имя личной жизни, лишь бы только тот, с кем она готовилась разделить ее, сумел убедить, что оно того стоит! Таково, по крайней мере, было нынешнее убеждение Изабеллы, и с ним ей, определенно, было проще, чем думать об обществе так, как думал о нем Осмонд.
Жить иначе он был неспособен, да и не жил никогда, как поняла Изабелла. Даже будучи отстраненным от мира, он словно бы взирал на него в маленькое оконце. Он, как и Изабелла, стремился к собственному идеалу, и тем печальней было, что им двоим приходится искать правды в совершенно разных сферах. Свой идеал он видел в благородном процветании, пристойности, аристократичной жизни, которую, как убедилась Изабелла, он, в сущности, и вел все это время. Он ни на час не отступал от ориентира, а отступив, не пережил бы стыда. Однако это тоже не пугало, и с этим Изабелла могла бы ужиться, хотя к одним и тем же понятиям они с супругом привязывали совершенно разные представления, желания. Для нее аристократичность заключалась в союзе огромных знаний с большой свободой: знание накладывало ответственность, а свобода дарила радость. Зато для Осмонда сей целокупный образ воплощал церемониал, расчет и выгодные связи. Он любил все старое, каноничное, наследное; так же и Изабелла, только она претендовала на самоличное распоряжение всем этим.