Осмонд боготворил традиции. Однажды так и сказал, мол, нет на свете ничего лучше, чем иметь их, а ежели кого постигло несчастие быть обделенным ими, то ему следует незамедлительно создать их. Само собой, в его глазах, у нее традиции отсутствовали, и он упивался этим. С другой стороны, откуда бы он вел свои? Их у него имелась целая коллекция, и постепенно Изабелла стала видеть их, и радовалась тому, что может блюсти линию едва ли не строже самого Осмонда. Изабелла смутно подозревала, что служить положено человеку, а не его традициям, и выше этого не видела ничего. Тем не менее согласилась с тем, что должна танцевать под степенную мелодию, льющуюся из неведомого прошлого ее супруга. А ведь прежняя она никого не слушала, была спонтанна, своевольна и чужда всему застывшему вроде обрядов. Теперь ей полагалось поступать определенным образом, принимать определенные позы, знать и не знать определенных людей. И когда эта закоснелость, этот церемониал, обвешанный гобеленами, стал смыкаться вкруг нее, она оказалась во тьме и стала задыхаться от вони плесени и разложения. Конечно же, она сопротивлялась и поначалу сохраняла добродушие, иронию и нежность; затем, по мере того, как положение усугублялось, – с пылом, страстью и мольбой. Взывала к свободе в делах и поступках, к тому, чтобы не печься о внешнем виде и лоске жизни, но отдаться инстинктам и желаниям, блюсти совсем иные идеалы.
А еще, будучи как никогда задетой, личность ее мужа выступила вперед и встала во весь рост. Изабелла отчетливо увидела, как неимоверно стыдится он супруги, отвечая с презрением на все, что бы она ни говорила. Какой он ее мнил? Низкой, вульгарной, неблагородной? Что ж, он понял, что у нее нет традиций. Не ждал, что в ней раскроется такая серость, проявятся чувства, достойные газетенки радикалов или проповедника-унитарианца [57]. Но подлинным, как выяснилось, оскорблением стало то, что она думала за себя. Все помыслы ей полагалось поднести ему, связать с его, как некий малый садик – с оленьим заповедником. И Осмонд стал бы трепетно рыхлить в нем почву, высаживать цветы, пропалывать его от сорняков и время от времени собирать букеты. Вышло бы милое приобретеньице большого собственника с незаурядными планами. Он не хотел видеть ее глупой, напротив, ее ум был ему приятен. Он лишь желал, чтобы этот ее ум работал целиком на его благо, и, не желая опустошать его, тешил себя расчетом на то, что ее ум станет впитывать, как губка, его мысли. Ждал от супруги, что она будет чувствовать, как он, чувствовать с ним и для него, проникнется его соображениями, его амбициями и предпочтениями. И Изабелла невольно признавала, что это все – отнюдь не наглость со стороны столь состоявшегося мужчины и ее супруга, который, пусть и вначале, был с ней нежен. Однако же с одним она смириться не могла. Начать с того, что притязания его были ужасно нечисты. Она хоть и не происходила из семьи пуритан, но верила в такие вещи, как целомудрие и достоинство. Осмонд же, казалось, был далек от них: от некоторых из его традиций Изабелла брезгливо подбирала подолы платья. Будто бы всякая женщина имеет любовника! Будто все они лгут и даже лучшая сумеет назвать себе цену! Будто считаные единицы не обманывают мужей! К подобным домыслам Изабелла испытывала презренья даже больше, чем к деревенским сплетням, – и в душном, загрязненном воздухе они не утратили бы силы. Неужто супруг судил ее по своей сестре, графине Джемини? Вот уж кто точно отравлял воздух: дама эта частенько лгала, практикуя обман не только на словах. А изыскав подобные предубеждения среди традиций Осмонда, Изабелла не стала разбираться и отвергла их, чем и заставила его натуру подняться во весь рост. Исполненный ненависти, муж не скупясь делился ею с супругой, однако стоило и ей направить жаркий луч пренебрежения на его собственные представления о связях, и он не стерпел такой угрозы. Решил, что пора бы вправить ей мозги. Ах, как знатно, должно быть, полыхали у него уши, когда он осознал, как сильно недооценил ее. Уж коли супружница сумела вызвать у тебя такие чувства, не остается ничего, кроме как закипеть от гнева.
Ненависть, прежде служившая Осмонду отдушиной, наверняка стала ныне последним утешением в жизни. Искреннее, сие чувство было глубоко. Внезапно Изабелле открылось, что она, в конце концов, может обойтись и без Осмонда, и ежели эта мысль поначалу показалась даже ей поразительной, представилась как нечто родственное измене, нечто тлетворное, то какое же тогда неизмеримое воздействие оказала бы на Осмонда? Однако все выходило просто: он ненавидел Изабеллу, а у нее не имелось традиций и моральных ориентиров унитарианского священника. Бедняжка Изабелла! Она никогда не понимала унитарианцев. И вот с этой убежденностью она существовала уже некоторое время. Что впереди? Что их ждало? Сии вопросы терзали безустанно ее. Как он поступит и как следовало поступить ЕЙ? К чему приводит ненависть мужа? К Осмонду Изабелла ненависти не питала и была в том уверена, ибо каждое мгновение страстно хотела приятно удивить его. Притом она, однако, частенько испытывала страх, и на нее накатывало чувство, как я упоминал чуть ранее, будто она первой его предала.
Как бы там ни было, они состояли в союзе, и жизнь ее в браке шла ужасно. До того утра супруг с ней неделю не разговаривал, он был к ней холоден, как тлеющие угли. На то имелась вполне конкретная причина: Осмонд был недоволен задержкой Ральфа Тушетта в Риме и полагал, что Изабелла непозволительно часто видится с кузеном. За неделю до того он так и сказал: не дело ей навещать его в гостинице. Осмонд наговорил бы еще много чего, когда бы не Ральфово немощное состояние: отвергать его было бы жестоко, – и сия необходимость в сдержанности лишь распалила его ненависть еще жарче. Все это было видно Изабелле подобно времени на циферблате часов. Она прекрасно понимала, что заботой о кузене разбередила супружний гнев, и ее мало не заперли в комнате. На то, наверное, и был расчет, хотя тут она искренне сомневалась в собственной непокорности. С другой стороны, безразличия к Ральфу тоже не могла себе привить. Боялась, что теперь-то он уж точно при смерти, и от страха больше с ним не свидеться в ней родилась небывалая нежность.
Больше ей ничто не доставляло радости: как может радоваться хоть чему-то женщина, осознав, что выбросила жизнь на ветер? На сердце лежал неизбывный груз, и все застил мертвенно-бледный свет, зато краткий визит Ральфа затеплил для нее во тьме светоч, и на час, что она проводила рядом с ним, боль за себя превращалась уже в боль за НЕГО. На время он стал ей полнородным братом, какового у нее никогда не было, но ежели был бы и ежели бы он умирал, то стал бы так же дорог, как и Ральф сейчас. О да, уж коли Гилберт ревновал к нему, на то, пожалуй, имелся резон, и ее полчаса сидения подле Ральфа добавляли ему терзаний. Не то чтобы Изабелла обсуждала с Ральфом мужа, она не жаловалась. Наедине с кузеном она имени-то его не поминала. Просто Ральф был щедр, а муж ее – нет. Было в речах Ральфа, в его улыбке да и в самом его приезде в Рим нечто, что будто раздвинуло порочный круг, и Изабелле задышалось свободнее. Мир стал казаться приветливее, и она увидела, какую жизнь могла бы прожить. В конце концов умом Ральф не уступал Осмонду, а характером так и вовсе превосходил его. Потому она сочла, что из верности лучше скрыть свои печали. Прятала она их искусно, за плотной занавесью, а в беседах перед ней вновь оживало, нет, поднималось, так и не умерев, то утро во флорентийском саду, когда кузен предостерег ее насчет Осмонда. Достаточно было закрыть глаза, и перед мысленным взором возникало то место, в голове вновь звучал его голос, и чувствовалось напоенное ароматами тепло. Откуда Ральф все выведал? Вот загадка! Чудо мудрости! Нет, Ральф не был равен Гилберту, он был куда умней, раз вынес подобное суждение. Гилберту подобной глубины и правоты не снилось. Тогда Изабелла предупредила кузена, что уж от нее-то он точно не получит доказательств своей правоты, и вот о том сейчас пеклась. Давалось нелегко, но Изабелла держалась со страстью, с религиозной твердостью, с упоеньем. Странным порой занятиям женщины отдаются с религиозным пылом, и вот Изабелла нашла себе такое – притворялась, играла роль перед кузеном, считая сие добрым. Возможно, расчет ее и оказался бы справедлив, когда бы Ральф хоть на йоту был простофилей. Она пыталась убедить его, будто бы он некогда нанес ей болезненную рану и тем осрамился, но она не держит на него зла, ведь он был хвор, а она щедра и даже предусмотрительно старалась не бравировать обретенным в браке счастьем. Ральф тихонько улыбался, лежа на диване, уже этим проявляя недюжинную учтивость, однако он простил ее за подобное «великодушие». Она же не хотела травить ему душу известием о том, как несчастна, пусть даже так восторжествовала бы справедливость.
Изабелла засиделась в тихой гостиной, оставаясь в ней даже после того, как перегорел огонь в камине. Холода она не опасалась – ее жгла лихорадка. Пробили маленькие часы, а вслед за ними и большие. В своем бдении Изабелла совсем забыла о времени. Разум ее, осаждаемый мыслями, пребывал в невероятном движении, а осадить они могли его где угодно. Просто здесь она готова была их принять, а в спальне они лишил бы ее сна. Как я уже сказал, Изабелла искренне верила, что не перечит мужу, и лучшее тому оказательство видела в том, что засиделась в гостиной на полночи в попытках убедить себя, будто бы нет никаких причин для Пэнси не выйти замуж, как нет их для кого-то не снести письмо на почту. И наконец, когда пробило четыре, она поднялась, готовая наконец-то лечь. Лампа давно погасла, свечи прогорели до подсвечников. И все же Изабелла замерла на середине комнаты, когда внезапно в памяти опять сверкнула та сцена: муж и мадам Мерль общаются без слов посредством неких тайных, близких уз.
Глава XLIII
На третью ночь после того она взяла Пэнси с собой на большой бал, куда Осмонд, не любивший танцев, не поехал. Пэнси была рада как всегда: ежели табу на любовные связи она блюла исправно, то на подобный вид утех запретов для нее не действовало. Ежели бы она задумала перетерпеть или перехитрить отца, то могла бы и добиться успеха, хотя в ее коварстве Изабелла сомневалась. Пэнси, куда вернее, твердо решила быть послушной девочкой. Прежде такого шанса ей не выпадало, а шансы она оценить умела. Она была как обычно осмотрительна и за своими во