– Дорогой лорд Уорбертон, – с улыбкой произнесла Изабелла, – насколько я могу судить, вы вольны поступать, как вам в голову взбредет.
С этими словами она встала и переместилась в соседнюю комнату, где, не успела она пропасть из виду спутника, как к ней немедленно обратилась пара джентльменов, благородных персонажей римского мира, причем так, будто только ее они и искали. Общаясь с ними, Изабелла успела пожалеть, что покинула лорда Уорбертона; это немного походило на бегство – тем паче что лорд Уорбертон за ней не следовал. Однако она была рада; во всяком случае, удовлетворение она получила. Такое, что, возвращаясь в бальную залу и застав Эдварда Розье все там же, в дверях, остановилась и снова с ним заговорила.
– Вы верно поступили, что не ушли. Мне есть, чем вас утешить.
– Очень кстати, – тихо простонал молодой человек. – Ведь вы столь ужасно поглощены им!
– Не говорите о нем, я сделаю для вас все, что смогу. Боюсь, это не много, но я постараюсь.
Розье искоса бросил на нее хмурый взгляд.
– Что так внезапно заставило вас передумать?
– Чувство, что вы создаете препятствие в дверях! – ответила она и с улыбкой прошла дальше.
Спустя полчаса Изабелла с Пэнси покинули прием. У крыльца дома, как и множество прочих уезжающих гостей, две дамы некоторое время стояли в ожидании экипажа. Как раз когда он подкатил, из дома вышел лорд Уорбертон и помог им забраться в салон. У дверцы он задержался, спросив у Пэнси, понравилось ли ей на вечере, и она, ответив ему, с утомленным видом откинулась на спинку. Потом Изабелла, выглянув в окошко, подманила его пальцем и тихо прошептала:
– Не забудьте отправить письмо ее отцу!
Глава XLIV
Графине Джемини частенько случалось испытывать невероятную скуку – по ее словам, смертельную. Однако она все никак не умирала и довольно отважно сражалась со своей судьбой, в согласии с которой ей выпал брак с неуживчивым флорентинцем. Супруг настоял на том, чтобы обосноваться в его родном городке, и там пользовался уважением, какого удостаивается господин, не имеющий смелости искоренить в себе таланта проигрываться в карты. Графа Джемини не любили даже те, кто его обыгрывал, а имя его было подобно монете старых итальянских государств – имея некоторую ценность при местном хождении, оно было совершенно бесполезно в соседних областях. В Риме же он слыл обычным простофилей, и потому, естественно, не рвался туда, где его простота требовала бы лишних и унизительных оправданий. Зато взгляд его супруги Рим притягивал магнитом, и горем жизни была для нее невозможность жить в Вечном городе. Ей стыдно было признаваться в том, как редко удается побывать там, и небольшой отрадой ей служил тот факт, что некоторые представители флорентийской знати не видывали Рима сроду. Ей оставалось рассказывать, мол, она мотается туда, едва выпадет такая оказия. И все. Или же почти все, однако ведь графиня не грешила против истины. Сказать она могла бы много больше и часто перечисляла поводы для неприязни ко Флоренции и желания окончить свои дни в тени собора Святого Петра. Нас же сии причины не занимают, хотя суммировались они в одном простецком заявлении, мол, Рим – Вечный город, а Флоренция – милое местечко, ничем не лучше и не хуже прочих.
Очевидно, между вечностью и увеселеньями имелась некоторая связь, видимая графине. Та убежденно верила, будто в Риме общество бесконечно интереснее и там всю зиму на приемах можно общаться с его сливками. Во Флоренции же известных персон не было, во всяком случае, тех, чье имя на слуху. С тех пор же, как женился ее брат, нетерпение многократно усилилось: графиня верила, будто ее невестка ведет жизнь несоизмеримо более блестящую, чем она. И пусть умишко ее был скудней, чем у Изабеллы, его хватало на то, чтобы по достоинству оценить Рим: ежели не руины с катакомбами и даже не памятники с музеями, не церковные обряды и пейзажи, то все остальное – так уж точно.
Графиня много слышала о том, как припеваючи живет невестка, и однажды, пользуясь гостеприимством Палаццо Рокканера, имела шанс убедиться в том лично. Гостила она там в зиму первого года совместной жизни Изабеллы с Осмондом, однако после повторить сие приятное времяпрепровождение ее не приглашали. Осмонд ее не ждал, в том она не сомневалась, однако, в конце концов, на Осмонда чихать хотела и приехала бы все равно. Графиню не пускал супруг, а денежный вопрос для нее всегда стоял остро. Изабелла же была с ней очень мила, и графиня, которой невестка понравилась сразу же, не дала зависти к ее личным качествам себя ослепить. Она давно заметила, что лучше ладит с умными женщинами, чем с глупыми: глупым было не под силу оценить ее мудрость, тогда как умным – по-настоящему умным, – была открыта ее глупость. И пусть они с Изабеллой разнились внешне и в образе жизни, все же должен был иметься некий пятачок общей почвы, на котором они когда-нибудь сошлись бы. Невеликий, зато плотный участок, который сразу станет им понятен, едва они его достигнут. А далее она и миссис Осмонд продолжат жизнь, определенную сей приятной неожиданностью. До тех же пор графиня Джемини томилась ожиданьем, что Изабелла обратит на нее свой взор с небес, однако радостное событие все откладывалось. Графиня спрашивала себя, когда же, ну когда это случится, словно в предвкушении потешных огней, Великого поста или оперного сезона. Не то чтобы она сгорала в нетерпении, ее всего лишь озадачивало, в чем причина задержки. Невестка взирала на нее ровно, выказывая презрения не больше, чем восторга. Изабелла вообще прониклась бы к ней презрением не скорее, чем стала бы порицать кузнечика. Она отнюдь не была равнодушна к золовке, всего лишь побаивалась ее. Удивлялась, полагая ее просто постижимой. Этакой бездушной, пустой и яркой, редкой ракушкой, отполированной до блеска, с приметной розоватой кромкой; встряхни такую – и внутри, может статься, что гулко задребезжит слетевшей гаечкой. Какой-нибудь завалящий моральный принцип. Настолько странные люди не вызывают ненависти, их даже не с кем сравнивать – такие они ненормальные.
Изабелла пригласила бы ее снова (без мужа, разумеется), однако Осмонд без зазрения совести так прямо и сказал, мол, Эми – дура, каких поискать, гениальная в своей необузданности. Позднее заявил: у нее нет сердца, присовокупив к тому пояснение, будто бы она раздала его по кусочкам, как глазированный свадебный торт.
Само собой, отсутствие приглашений стало еще одним препятствием для посещения ею Рима, но в пору, о которой идет рассказ, графиню позвали провести несколько недель в Палаццо Рокканера. Причем звал ее сам брат, предупредивший, однако, с ходу будь-де готова вести себя тише тихого. Не берусь судить, восприняла ли она предостережение, зато засобиралась сразу же. Тем паче что ею двигало жгучее любопытство, ведь в прошлый визит у нее сложилось впечатление, что братец ее таки нашел себе ровню. До свадьбы графиня жалела Изабеллу и даже всерьез – если она вообще к чему-либо могла бы отнестись всерьез – за нее переживала. Потом, конечно же, позволила опасениям развеяться и вскоре стала свидетелем кое-чему радостному: Осмонд как был, так и остался высокомерным, да, но и его жена оказалась не такой уж и легкой добычей. Графиня чуть ошибалась в оценке Изабеллы, зато теперь ждала, что невестка выпрямится во весь рост и сбросит Осмонда с пьедестала. То-то будет повод для веселья.
За несколько дней до отъезда в Рим слуга принес ей визитную карточку с заурядной строкой «Генриетта Стэкпол». Графиня прижала пальцы ко лбу, силясь припомнить, откуда может знать какую-либо Генриетту. Слуга же заметил, что гостья просила передать: ежели графине не знакомо ее имя, то наверняка она узнает ее при встрече. И верно, приняв гостью, хозяйка вспомнила прием у миссис Тушетт, где видела литераторшу – единственную в своей жизни, а вернее, единственную из современных, поскольку сама была дочерью покойной поэтессы. Она признала мисс Стэкпол моментально, тем паче что та как будто бы совсем не изменилась. Графиня, само добродушие, почла за благо, что к ней наведалась такая выдающаяся личность. Поинтересовалась, не по поводу ли ее матери приехала мисс Стэкпол – не слыхала ли она об американской Коринне? Ее мать была совершенно непохожа на подругу Изабеллы, в которой с первого же взгляда опознавалась леди намного современнее. У графини возникло впечатление, что – главным образом, в далеких странах, – в характере (профессиональном) дам-литераторов наметились улучшения. Мать носила римскую шаль, прикрывая плечи, стыдливо выглядывающие из-под плотного черного бархата (ох уж эти старинные наряды!), и золотой лавровый венок поверх копны лоснящихся кудрей. Говорила тихо и томно, с акцентом, как сама низменно признавалась, «креольских» предков; только и делала, что охала, и не отличалась ни каплей предприимчивости. Зато Генриетта, заметила графиня, застегивалась под самое горлышко и волосы носила заплетенными в тугую косу. Было в ее внешности нечто такое бойкое и деловое, а в манерах – какая-то такая нарочитая фамильярность. Вообразить ее жеманно вздыхающей было так же невозможно, как письмо, отправленное без адреса. Графиня невольно ощутила, что корреспондент «Интервьюера» живет куда подвижнее американской Коринны.
Генриетта объяснила, что обращается к графине, ибо во Флоренции других знакомых у нее нет, а в новом городе любила находить нечто большее, чем видят непритязательные путешественники. Она знала миссис Тушетт, однако миссис Тушетт гостила в Америке, но даже будь она здесь, Генриетта не обратилась бы к ней, поскольку была от нее не в восторге.
– Хотите сказать, что вы в восторге от меня? – благосклонно спросила графиня.
– Что ж, мне вы нравитесь больше, – признала мисс Стэкпол. – В прошлый раз вы показались мне очень занятной. Не знаю, правда, вышло ли так случайно или же вы всегда такая. Как бы там ни было, меня тогда сильно поразили ваши слова. Позднее я использовала их в материале.
– Боже правый! – воскликнула графиня, чуть встревоженно вытаращившись на нее. – Вот уж не думала, что сказала нечто примечательное! Жаль, не знала этого тогда.