[59], залитой солнцем набережной желтоводной реки, где в ряд стояли знакомые туристам таверны с яркими фасадами. До этого она быстро нашлась на улицах Флоренции (в таких делах она соображала быстро) и уверенным шагом свернула с небольшой площади на подступах к мосту Святой Троицы. Двинулась дальше влево, в сторону моста Понте Веккио и остановилась перед одним из отелей с видом на эту восхитительную постройку. Достала небольшую записную книжку, из нее – визитную карточку и карандаш, подумала немного и записала несколько слов. У нас есть привилегия заглянуть ей через плечо, и ежели мы таковой воспользуемся, то прочитаем краткий вопрос: «Могу ли я ненадолго встретиться с вами этим вечером по важному вопросу?» Генриетта добавила, что завтра ей предстоит ехать в Рим. И, вооруженная этим небольшим посланием, обратилась к носильщику, который в аккурат занял пост у двери: спросила, дома ли мистер Гудвуд. Носильщик ответил – как всегда отвечают носильщики, – мол, упомянутый господин вышел минут двадцать назад; после чего Генриетта вручила ему визитную карточку и попросила передать это ему по возвращении.
Она покинула таверну и направилась вдоль набережной к простому и безыскусному портику Уффици, пройдя под которым, наконец достигла входа в знаменитую картинную галерею. Пройдя же внутрь, поднялась по длинной лестнице, ведущей в верхние палаты. Длинный коридор, стекленный с одной стороны и заставленный античными бюстами с другой, давал допуск к этим залам. Он и привел мисс Стэкпол в пустую комнату, где яркий свет зимнего солнца играл бликами на мраморной поверхности. В галерее очень холодно, и в середине зимы ее редко кто посещает. Мисс Стэкпол могла показаться куда более горячей искательницей художественной красоты, чем мы могли подумать до сих пор, но, как выяснилось, у нее имелись собственные предпочтения и предметы любования. К последним относилось полотно Корреджо [60] в зале Трибуна: Дева на коленях перед священным младенцем, что лежит на соломенной подстилке; она хлопала в ладоши, в то время как он радостно смеялся и гулил. В этот раз на пути из Нью-Йорка в Рим Генриетта провела во Флоренции всего три дня и, тем не менее, напомнила себе, что они не должны пропасть без визита к любимому творению. Имевшееся у нее большое чувство прекрасного во всех отношениях накладывало огромное обязательство перед искусством. Генриетта как раз собиралась пройти к «Поклонению» [61], когда навстречу ей вышел джентльмен. Она издала негромкий возглас, узнав в нем Каспара Гудвуда.
– Я только что была в вашем отеле, – сказала она. – Оставила вам карточку.
– И оказали мне большую честь, – изображая искренность, ответил Каспар Гудвуд.
– Я отнюдь не стремилась оказать честь. Я заходила к вам прежде и знаю, что вам это не нравится. Просто хотела коротко поговорить кое о чем.
Он бегло взглянул на шпильку в ее шляпке.
– Буду очень рад выслушать все, что вы имеете сказать.
– Вам не нравится говорить со мной, – напомнила Генриетта, – однако меня это не волнует. Я не развлекать вас собираюсь. В записке была просьба о встрече, но раз уж мы свиделись, то можно переговорить и здесь.
– Как раз думал уходить, – сказал Гудвуд, – но, так и быть, задержусь.
Он говорил учтиво, но без энтузиазма. Генриетта, впрочем, не ждала, что он станет рассыпаться в любезностях, к тому же разговор предстоял серьезный. Она потолковала бы в любых условиях. И тем не менее первым делом поинтересовалась, все ли картины видел Гудвуд.
– Все, какие желал. Я пробыл тут час.
– Интересно, видели ли вы моего Корреджо? – спросила Генриетта. – Я пришла намеренно с целью взглянуть на него.
Она прошла в Трибуну, и Гудвуд не спеша проследовал за ней.
– Полагаю, я его видел, просто не знал, что он ваш. Картины я не запоминаю, особенного такого рода.
Генриетта указала на любимое полотно, и он спросил, не о Корреджо ли она хотела поговорить.
– Нет, – ответила Генриетта, – о чем-то менее гармоничном! – В небольшом прекрасном зале, роскошном собрании сокровищ, они были совершенно одни; только хранитель хлопотал над статуей Венеры Медичи. – Я бы хотела просить об услуге, – продолжила мисс Стэкпол.
Каспар Гудвуд слегка нахмурился, однако смущения по поводу отсутствия у себя рвения не проявил. Его лицо являло собой лицо человека старше того, кого мы уже давненько знаем.
– Уверен, мне не понравится, – довольно громко произнес мистер Гудвуд.
– Да, сомневаюсь, что вам это понравится. Иначе какая же это услуга!
– Ну что ж, давайте выслушаем, – продолжил он тоном того, кто сознательно терпит неудобства.
– Можно сказать, причин для вас оказывать эту услугу нет. Мне известна лишь одна: тот факт, что если вы позволите, я сама с радостью послужу вам. – В ее тихом, четком голосе без покушений на увещевания слышалась предельная искренность; ее собеседник, хоть и был с виду очень суров, не устоял и был тронут. Впрочем, он редко показывал, когда его что-то трогало, посредством привычных знаков: он не краснел, не отводил глаз, не выглядел смущенным. Только взгляд его становился пристальней, а мысль – непоколебимой. Продолжала Генриетта без надежды на успех: – Сейчас время кажется мне подходящим, и я могу сказать, что ежели когда-либо раздражала вас (думаю, порой мне это удавалось), то все потому, что с готовностью испытала бы раздражение от вашего имени. Я, несомненно, доставляла вам хлопоты, но и сама похлопотала бы ЗА ВАС.
Гудвуд помедлил.
– Вы сейчас хлопочете.
– Да, немного. Хочу, чтобы вы подумали: не будет ли вам лучше, в целом, отправиться в Рим.
– Я ждал, что вы это скажете! – довольно бесхитростно ответил он.
– Так вы об этом думали?
– Конечно, думал, сдержанно. Рассмотрел идею со всех сторон. Иначе бы не стал заходить так далеко и торчать два месяца в Париже. Я все обдумывал.
– Боюсь, вы думали только о себе. Поддались сильному влеченью и решили, что так лучше.
– Лучше для кого? Для вас, имеете в виду? – требовательно спросил Гудвуд.
– Что ж, в первую очередь, для вас, а уж потом – для миссис Осмонд.
– О, ЕЙ добра от этого не ждать! Тут я обольщаться не стану.
– Не причинит ли это ей вреда? Вот в чем вопрос.
– Не понимаю, как сие касается ее? Я для миссис Осмонд ничто. Хотя, ежели хотите знать, правда желаю увидеть ее лично.
– Да, и вот потому вы едете.
– Разумеется. Разве могла быть иная причина?
– Как это вам поможет? Вот что хотелось бы знать, – сказала мисс Стэкпол.
– Вот этого я вам уже сказать не могу. Об этом я в аккурат и размышлял в Париже.
– Это принесет вам еще больше неудовольствия.
– В каком смысле «еще больше»? – довольно грубо спросил Гудвуд. – С чего вы взяли, будто я недоволен?
– Что ж, – немного помедлив, проговорила Генриетта, – после нее вас ни одна дама больше не заботила.
– Откуда вам знать о моих заботах? – сильно покраснев, вскричал он. – Прямо сейчас меня заботит поездка в Рим.
Генриетта молча посмотрела на него грустным и вместе с тем ясным взглядом.
– Что ж, – заметила она наконец, – я лишь хотела поделиться мыслями, и это было у меня на уме. Разумеется, вы думаете, что дело не мое. Однако, ежели так думать, никому не следует лезть ни в какие дела.
– Очень мило с вашей стороны, я очень обязан за выказанный вами интерес, – сказал Каспар Гудвуд. – Я отправлюсь в Рим и не стану чинить неприятностей миссис Осмонд.
– Возможно, вреда вы ей не причините, но поможете ли? Вот в чем по правде дело.
– Ей требуется помощь? – медленно спросил он, проникновенно взглянув на мисс Стэкпол.
– Она требуется почти всегда, большинству женщин, – нарочито уклончиво и грустнее обычного сказала Генриетта. – Ежели едете в Рим, – прибавила она, – то надеюсь, будете самоотверженным другом, не своекорыстным!
С этими словами она отвернулась и принялась рассматривать картины.
Каспар Гудвуд не стал задерживать ее и следил, как леди-корреспондент перемещается по залу. Вскоре он снова присоединился к собеседнице.
– Вы что-то слышали о ней здесь, – продолжил он. – Мне бы хотелось знать, что именно.
Генриетта еще ни разу в жизни не кривила душой, и хотя на сей раз, возможно, это было бы уместно, она решила, поразмыслив несколько минут, не делать сиюминутных исключений.
– Да, слышала, – признала она. – Но, так как я не желаю, чтобы вы ехали в Рим, то и говорить ничего не стану.
– Как вам угодно. Я сам все увижу, – сказал Гудвуд, а потом, неожиданно для самого себя, добавил: – Вы слышали, что она несчастна!
– О, такого признания вы не дождетесь! – воскликнула Генриетта.
– Надеюсь, что нет. Когда отправляетесь?
– Завтра, вечерним поездом. А вы?
Гудвуд помедлил. Он не испытывал желания ехать в Рим в компании мисс Стэкпол. Его безразличие к подобной радости отличалось от равнодушия Гилберта Осмонда, однако в тот самый момент проявилось в равной степени отчетливо. То была, скорее, дань уважения достоинствам мисс Стэкпол, нежели намек на ее недостатки. Гудвуд полагал ее очень незаурядной, очень умной и, по идее, не имел ничего против класса, к которому она принадлежала. Леди-корреспонденты казались ему естественной деталью схемы вещей в прогрессивной стране, и хотя он не прочел ни единого их письма, все же считал, что они как-то да способствуют общественному процветанию. Однако именно их высокое положение убеждало его в том, что мисс Стэкпол слишком уж многое принимает как должное: к примеру, для нее естественно было думать, будто бы во всех его мыслях присутствует миссис Осмонд. Так было и в Париже, спустя шесть недель после его прибытия в Европу; и при каждом удобном случае она повторяла это свое предположение. Однако у него не имелось ни малейшего желания всюду видеть миссис Осмонд; он НЕ думал о ней постоянно, совершенно точно. Он был самым сдержанным и наименее болтливым из мужчин, а эта любопытствующая авторша то и дело совалась с факелом в тихий мрак его души. Вот бы она не интересовалась им так живо. Пусть это грубо, но лучше бы она оставила его в покое.