рова, в качестве сеновала. Так что она могла по закону считать, что дом её, хотя уже и не могла по здоровью им владеть, и землей тоже. И если не было такого закона, то надо такой закон ввести.
И тут вдруг она заметила, когда проходила мимо сельсовета, городскую женщину. Генриетта была учительница; но в то же время она была уже старая, хотя и сохранила здравый рассудок, но не в той мере, чтобы не путаться иногда, что отчасти объясняет предыдущее. Так что никто ей не помешал бы утверждать, что сразу почувствовала нелады: хотя сразу она не почувствовала ничего, то, что женщина была городская — ничего не означало, в сельсовет могла приехать из районного центра. Но если она приехала из райцентра, почему ей не войти в сельсовет, а не стоять и крутить головой, как кукушка? Все остальное быстро произошло: не успела Генриетта выйти из дома, чтобы посмотреть, где там ее коза (всего одна у нее была коза, а не козы. И ту прокормить зимой в ее годы было затруднительно) — как увидела эту женщину, уже ходящей вокруг директорского дома.
Тут Генриетта слегка съехала с глузду, как говорили раньше, или, как теперь говорят, у нее поехала крыша. Она решила, что женщина дом этот хочет купить. И она захотела этот дом продать: и хотя она при этом не переставала отчетливо понимать, что дом чужой, и никаких документов у нее на него нет, — но почему ей не сторговать чужой дом для родственников умершего директора, и не позвонить им об этом? И хотя она продолжала отлично сознавать, что звонить ей некуда, и не станет она никому звонить — но это было уже лишнее. Потому что после этого она забыла всех родственников и самого директора Иосифа Илларионовича, и даже козу свою забыла, и стала вести себя так, как будто это действительно ее (второй, не нужный ей) дом — а перед ним действительно его покупатель. И направилась к нему, то есть к ней.
Женщина поздоровалась первой, и Генриетта согласилась: — Здравствуйте, — сварливым по привычке тоном, каким она гоняла пьяниц. Но тут же спохватилась и немножко умягчила голос, разговаривать сразу о продаже не годилось: — Издалека приехали?
— Из города, — ответила та, как будто на свете всего был один город. А Генриетта была учительницей географии, и биологии по совместительству тоже. Еще когда было много учеников и не хватало учителей, а не как теперь: 15 первых на 30 последних. (Потому что учителям хоть что-то платили, и зарплату не задерживали, что сильно всех потрясло последний раз все с того же 98го года.)
Но тут городская сломала Генриетте сразу весь кайф, потому что объявила: — Это дом моих родителей. Вы не знаете, что тут случилось?
— Ты что — Валя? — сказала Генриетта с подозрением, потому что не могла сразу отвыкнуть от мысли, что дом не придется продать. Валю она знала.
Но тут в голове ее окончательно прояснилось, потому что Вале было бы едва ли не столько же лет, сколько ей — разница на какой-нибудь десяток в этом случае несущественна. Или, точнее, более чем существенна даже на два года, но сейчас не о том. Генриетта разом прозрела и угадала точно: — Валина дочь?
— Точно, — подтвердила городская, и при этом улыбнулась. — Валя умерла, вы меня не помните? Я вас помню, я здесь была, когда в наследство вступала.
— Ничего не помню, — отрезала Генриетта, потому что махом ахнули все ее иллюзии. И чтоб не пришлось еще сразу решать, что теперь делать с сеновалом, завернулась и пошла. Так первая встреча Ирины Петровны с местными жителями вышла неудачной. Она осталась стоять с разинутым ртом, и, верно, по первому порыву, поехала бы обратно, если бы ей было куда ехать. К рушащемуся городскому дому — от провалившейся в деревне печки! А Генриетта пошла искать своих коз.
У берега стояли лодки — не очень много, но стояли; у одного дома стояли целых три лодки, одна, моторная, явно на ходу, так рассудила Ирина Петровна, не успев ничего решить, но к ней направляясь. Сюда ее перевез перевозчик с того берега, Валентин Иванович Чугреев, вряд ли старший ее годами, но хорошо поживший с виду; перебираясь в лодку и выдирая свои городские ботинки (а она думала — деревенские) из береговой грязи, Ирина Петровна повизгивала, как девица. Каждый вопрос он спрашивал по три раза; он знал ее деда, и знал ее мать, и знал и ее в детские годы. Ну, значит, он знал про нее больше, чем она сама. Она была здесь один-единственный раз в своей жизни двадцать лет назад. Непотопляемый интерес Чугреева к ее семейному положению остался неудовлетворенным; пассажирка сидела, словно метр проглотивши, с тревогой следя, как они — едут? плывут? уже долго короткими ударами вёсел почти параллельно берегам. Все прояснилось, когда в середине реки они попали в мощное течение, которое стало их сносить и снесло аккурат на песчаную отмель на той стороне, против которой они находились, когда выезжали. Она спросила: — Сколько с меня?
Роли поменялись: Чугреев не спешил отвечать; он выволок на песок лодку, обхлопал сапоги, и как бы каким-то отсутствующим зрителям с хмыком молвил: — Сколько не жалко. — Покопавшись и поскупившись в последний момент, она дала две сотни (она хотела дать триста). Чугреев не выказал удивления (такса здесь была — тридцатник) и не стал уговаривать вызывать его, когда она соберется назад — найдется здесь кому проинформировать ее о ценах на водно-транспортные услуги. Но попрощались приветливо. А однако дело клонилось к вечеру.
Во дворе дома с лодками людей и собак не обнаружилось, а когда она, толкнув калитку, прошагала к двери, то увидела на ней висячий замок. В глубочайшем раздумьи Ирина Петровна вырулила обратно. Положение ее открылось ей со всей ужасной прямотой: вдали цивилизации, одна, среди людей (где люди?), с которыми даже и приблизительного представления не имеет на каком языке разговаривать (на интернациональном языке денег?). На том берегу, пока не натолкнулась на Чугреева, во всей огромной деревне одна лесопилка на въезде подавала признаки жизни. Выйти здесь ее надоумил шофер автобуса. В предыдущий единственный раз она добиралась через районный центр. Ездила на машине.
Тут внимание ее отвлекла следующая живописная сцена.
По косогору, продолжавшемуся от домов и речки вверх, взбирался на карачках мужичок. За ним, тем же макаром, оскальзываясь на тропе и помогая себе руками, следовало нечто, что, по издаваемым ею звукам, можно было принять за женщину. Хватаясь за ивы и ветлы, облегчавшие подъем, она успевала однако ткнуть кулаком следующего впереди — раз в поясницу, а другой раз под коленку.
— Отдавай деньги! — кричала она. Останавливалась, разгибалась и, отдышавшись, продолжала погоню, сопровождая новый удар восклицанием: — Только приди на работу! Я тебя бензином оболью и в печь засуну!
Мужичок выбрался на ровную поверхность, обернулся, погрозил кулаком — и, скошенный пулеметной очередью, скрылся наконец, вместе с женщиной, из обозрения. Пораженная увиденным, Ирина Петровна избрала пологий путь, и, снова пройдя мимо с разрушенною печкой дома (к определению «мой» она прибегнуть уже не решалась), поднялась к мосту, а от моста направо по накатанной дороге к магазину, в который войдя, обратилась к продавщице. Через пять минут она сидела на деревянной лавке в пустом просторном помещении, соединенном стеной с магазином, с непременной печью в виде круглого столба в одном конце, и деревянным же столом — в другом, и пыталась постигнуть рассудком причинно-следственную связь, по которой местом ее сегодняшнего ночлега выходила жесткая конструкция под ее задом, а через двадцать минут в помещение, называемое «подстанцией», вошел тот самый мужичок.
Сперва дверь без стука отворилась и в нее просунулась физиономия, выразительная не индивидуальным, а общевидовым выражением — общим, например, с Чугреевым, — тем, которым она, готовый продукт столичной прессы, и ожидала бы увидеть отмеченными лица аборигенов, — если бы она хоть чего-нибудь в этом роде ожидала. В городе она не колеблясь определяла подобный тип: «бездомные»; здесь это определение корректировалось по факту: бездомная была как раз она.
Физиономия пропала — с тем, надо полагать, чтобы убедиться, что снаружи не идентифицируют его исчезновение — и наконец, меньше обращая внимания на Лянскую, чем на место своего спасения, гость — или хозяин, как сказать, протрусил к столу и только тогда к ней обратился с чем-то, показавшимся ей верхом бессмыслицы и невнятицы.
— Что? — спросила Лянская, подавленная непосильным для интеллекта стечением обстоятельств.
Отвесив ей взгляд укоризны, он повторил — или продолжил, во всяком случае теперь она различила:
— Можно я здесь с вами сяду?
Ответ на такой вопрос «нет» допустим в случае, если ты твердо уверен, что «здесь» это «с вами». Лянская же окончательно потерялась: выданный ключ, которым она забыла закрыть дверь, неприкаянно валялся на столе. Своей она ощущала только сумочку, которую тискала, как теля соску, — в сумке была немалая сумма, прихваченная для самоуверенности и не предполагаемая к полной растрате. Ни разу содержимое, с вычетом Чугреева, ей не пригодилось. Даже ключ получила «за так» — с условием, что завтра явится с ним в администрацию, и там уже что ей скажут. Магазин на ее глазах продавщица закрыла. Купить она там ничего, перепуганная грозящей неустроенностью, не сообразила. То есть, она еще и голодная была — как волк.
Лянская ощутила, что выделяет, приноровившись то ли к диалектическим особенностям, то ли по вынужденной необходимости — в околесине, которую несет мужичок, отдельные островки смысла, — и значительно приободрилась.
— Стакан у вас есть? — спросил он.
Он вышел, погремел чем-то в предбаннике, через который и она попала сюда входом, противоположным от магазина, и вернулся не с одним, но с двумя стаканами. — Можно я здесь с вами выпью? — спросил он.
Она вспомнила случай, которому оказалась свидетелем, и спросила:
— А жена вам разрешила? Я слышала, вы у нее какие-то деньги украли.