— Не извиняйтесь ужъ! — съ горечью говорила она: — знаемъ мы васъ! Мужчинѣ съ именемъ, небось, нашли бы мѣсто. A мы, женщины, несчастныя: всюду намъ — вторые номера. Работаешь-работаешь цѣлую жизнь, a нѣтъ тебѣ хода впередъ. Такъ на второмъ номерѣ и сиди до смерти.
— Вотъ, — слышалъ я отъ нея въ другой разъ — вы хоть откровенны: прямо признаетесь, что не любите нашего женскаго письма, считаете его своего рода литературнымъ made in Germany. Быть можетъ, вы и правы. Но согласитесь: можетъ ли быть иначе? Возьмемъ въ примѣръ меня. Я пишу давно, издала не одинъ десятокъ романовъ, множество повѣстей, разсказовъ, писала для театра. Имѣю литературное имя. На моихъ сочиненіяхъ сколько издателей нажилось. Но — въ концѣ-то концовъ — что же? Тотъ же вѣчыый пятакъ, пятакъ и пятакъ, и необходимость слѣпить изъ пятака три-четыре тысячи рублей въ годъ, нужныя, чтобы жить въ Петербургѣ не вовсе бѣдно и поддерживать своихъ близкихъ. Такъ удивительно ли, что начиваешь расплываться въ made in Germany, топить въ ремесленныхъ строкахъ природный талантъ? И, при томъ, эта страшная неувѣренность въ заработкѣ, эта всегдашняя готовность вашего брата, журналиста, отодвинуть насъ, женщинъ, на задній планъ. Легкое ли дѣло писать романъ, a — тѣмъ временемъ въ головѣ стучитъ мысль: куда я его дѣну? Здѣсь, положимъ, благосклонно примутъ, тамъ — съ удовольствіемъ возьмутъ «почитать». А вдругъ туда Чеховъ повѣсть дастъ? сюда Немяировичъ-Данченко романъ напишетъ? Ну, и получай, Калпитолина Валерьяновна, дѣтище свое обратно и неси его на какой-нибудь литературный погостъ, гдѣ издатель-могильщикъ скупаетъ «имена» чуть не на фунты, по вѣсу манускрипта. Рабство!.. Вы говорите: made in Germany. Да какъ же иначе-то? Вѣдь — помимо всякихъ психологій творчества, станьте-ка на почву экономическаго разсчета. Чтобы заработать рубль, Немировичу-Данченко нужно написать три-четыре строки, a мнѣ двадцать. Стало быть, — опять-таки, оставляя въ сторонѣ и размѣры талантовъ, и симпатію публики, и взгляды, — намъ, женщинамъ, чтобы жить литературою, наравнѣ съ мужчинами, надо имѣть вшестеро, всемеро сильнѣйшую производительность, энергію, устойчивость труда. Васъ въ состояніи прокормить уже часъ работы въ сутки, трудиться больше — ваша добрая воля, a я, если не буду гнуть спивы надъ писъменнымъ столомъ съ утра до вечера, такъ и сыта не буду. Какъ же, при такихъ условіяхъ, не развестись женскому литературному made in Germany.
Соглашаясь съ замѣчаніями К. В., я, однако, указалъ ей на дорого оплачиваемый трудъ нѣкоторыхъ русскихъ женщинъ-писательницъ, напр., Смирновой, Микуличъ, произведенія которыхъ отнюдь не подходятъ и подъ уровень made in Germany.
— Да это не профессіоналки, это гастролерши, — возразила Назарьева, — онѣ пишутъ полтора раза въ годъ и не отъ литературы получаютъ главныя средства къ жизни. Ахъ, если бы я имѣла возможность прожить нѣсколько лѣтъ, не нуждаясь въ литературномъ заработкѣ, разсматривая его, лишь какъ прибавку къ доходу! Повѣрьте, что и я сумѣла бы отшлифовать нѣсколько повѣстей и разсказовъ, послѣ которыхъ строка моя ужъ, конечно, не въ пятачокъ бы цѣнилась. Вы посмотрите: какъ много изъ насъ, женщинъ, блистательно начинаютъ, и какъ мало хорошо продолжаютъ и кончаютъ. Это потому, что обыкновенно начинаемъ-то мы еще спокойными, сытыми дилеттантками, либо съ жалованьемъ супруга, либо съ попечительными папашею и мамашею за спиною, a продолжать-то и кончать приходится уже нищими профессіоналками, трепещущими за кусокъ хлѣба, изнывающими въ роковой конкурренціи и между собою, и съ мужскимъ трудомъ. Дама-писательница! дама-романистка! Сколько насмѣшекъ, сколько обиднаго снисхожденія!.. Тяжело, A. В.! И — что удивительнаго, если многія изъ насъ на корню вянутъ, a бываютъ и такія, что, стараясь облегчить себѣ трудъ, перерабатываются въ авантюристокъ печати, плагіаторшъ подъ шумокъ и т. д. Виновны, но заслуживаютъ снисхожденія. Не будемъ называть именъ, но одна изъ моихъ коллегъ, напр., чуть не половину раз сказовъ Мопассана передѣлала на русскіе нравы подъ своимъ именемъ. Переутомленная голова не работаетъ, сюжетовъ нѣтъ, a ѣсть надо, и башмаки рваные: достань двадцать рублей, откуда хочешь, — стало быть, четыреста строкъ хоть роди да подай. Ну, и пошла переряживать «Mademoiselle Fifi» въ «Поручика Фифкина», a «Maison Tellier» въ «Заведеніе купчихи Телкиной». Снесетъ эти лохмотья въ какое-нибудь журнальное захолустье поневѣжественнѣе, — точно перекрашенную собаку на рынокъ сведетъ. Получитъ деньги, — рада. A напечатаютъ разсказъ, — трясется недѣли двѣ, ни жива, ни мертва: уличатъ въ плагіатѣ или нѣтъ? Господи! помоги, чтобы не уличили!.. Вотъ какой проклятый хлѣбъ! А Ю. — Капитолина Валерьяновна назвала очень извѣстное имя, — какія художественныя вещи привезла она съ собою, когда только что появилась въ Петербургѣ изъ провинціи! Вѣдь ей Салтыковъ рукоплескалъ, Михайловскій пророчилъ, что она русскою Жоржъ-Зандъ будетъ. И что же теперь? Выбрасывала-выбрасывала строки, какъ машина, и дописалась до того, что даже русскую грамоту позабыла, слогъ потеряла, пишетъ: «Проходя мимо деревни, острые глаза незнакомца обрѣли въ расщелинѣ мѣстности прелестную голубоглазую блондинку съ черными, какъ смоль, волосами»…
Надо отдать справедливость самой К. В.: при всемъ ужасномъ, каторжномъ, можно сказать, многописаніи своемъ, она сберегла и слогъ, и технику сочинительства — въ гораздо большей мѣрѣ, чѣмъ большинство ея товарокъ по ремеслу. Недостатками ея работъ были вялый, шаблонный объективизмъ, отсутствіе нерва, личной возбудимости темою, что накладывало на ея статьи оттѣнокъ тусклости и трафаретной прямолинейности. Не было новизны, свѣжести чувства, искренней находчивости, красокъ, изобрѣтательности, образности. Читаешь ее; бывало: выражаетъ она радость, скорбь, негодованіе, — и все, какъ будто, не сама она это радуется, негодуетъ, но только справясь въ кодексѣ литературныхъ приличій, повторяетъ оттуда наизусть исконную формулу радости, скорби, негодованія, въ данномъ случаѣ принятую и давностью освященную. Беллетристка въ К. В. пропала несомнѣнно очень хорошая. Даже при проклятыхъ условіяхъ made in Grermany, ея романы, написанные красиво, осмысленно, безъ вычуръ декадентства, въ мягкихъ акварельныхъ тонахъ, читались среднею публикою не только съ занимательностью, но и съ пользою. Въ нихъ дрожали, хотя и слабымъ, но постояннымъ отраженіемъ, свѣтлые лучи шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ, — перо Назарьевой не осквернилось проповѣдью эгоистическаго «сверхчеловѣчества», сословной и расовой ненависти, сочувствіемъ мракобѣсію и грубой силѣ. Это была труженица скромная, но честная, гуманная. Миръ ея праху!.. Вѣчный покой ея бѣднымъ, усталымъ надъ бумагою глазамъ! Вѣчный покой этому грустному и боязливому взору работницы неудачницы, которой вся жизнь была сплошною борьбою за существованіе, которая всю жизнь, изнемогая, катила въ гору Сизифовъ камень, и наконецъ онъ все-таки сбросилъ бѣднягу подъ гору въ раннюю могилу, раздавилъ ее и накрылъ, какъ грозно-насмѣшливый памятникъ въ честь скорбей и печалей, переживаемыхъ русскимъ женскимъ трудомъ.
О ревности
1
Убійство въ Царскомъ Селѣ баронессою Врангель сестры своей, Чернобаевскій процессъ въ Москвѣ и рѣчи и ходатайства женскаго конгресса въ Парижѣ заставили печать и общество снова разговориться на тему о ревности, мирно спавшую въ архивѣ чуть ли не со временъ «Крейцеровой сонаты».
Признаюсь откровенно. Говоря о ревности, я буду писать о чувствѣ, мнѣ совершенно неизвѣстномъ, которое я могу вообразить себѣ лишь вчужѣ, отвлеченно, по конфиденціямъ добрыхъ друзей и знакомыхъ изъ разряда Отелло, да по романическимъ книжкамъ съ исторіями о ревности или съ анализомъ ея психологіи. Я, словомъ, знаю, что есть такое скверное чувство въ разрядѣ страстей человѣческихъ — ревность, знаю, какъ она выражается внѣшнимъ образомъ въ поступкахъ человѣческихъ, понимаю ея источники и мотивы; но рѣшительно не въ состояніи вообразить ее въ субъективномъ примѣненіи. Мнѣ никогда не случалось ревноватъ, — думаю, что и не случится, развѣ что къ дряхлой старости натура человѣка, говорятъ, иной разъ мѣняется до корня, и удовольствіе испытать муки Отелло или Позднышева сохранено для меня благодѣтельною природою лѣтъ на 70–75. Но старческая ревность, обыкновенно, относится къ разряду комическихъ явленій жизни, a не трагическихъ; она обычный сюжетъ для водевиля, но рѣдко возвышается до трагедіи. Такъ что удивить міръ ревнивымъ злодѣйствомъ я, кажется, пропустилъ всѣ сроки. такимъ образомъ, могу говорить о ревности — «какъ старый дъякъ, въ приказахъ посѣдѣлый, добру и злу внимая равяодушно, не вѣдая ни жалости, ни гнѣва».
Прошу извиненія за субъективный и даже автобіографическій тонъ выше напечатанныхъ строкъ. Но такія сомнительныя, неопредѣленныя чувства, какъ ревность, всегда анализируются y насъ въ субъективной примѣркѣ. Читаешь разсужденія о ревности россійскихъ Платоновъ и — такъ и видишь въ промежуткѣ общихъ фразъ, обвиняющихъ или оправдывающихъ, глядя по убѣжденіямъ автора, какъ онъ мысленно прикидываетъ теорію на свой личный практическій салтыкъ:
— A что, молъ, если бы сбрендила моя Марья Ивановна?! О!!!..
И точки. Много много выразительно-кровавыхъ точекъ. Или наоборотъ:
— A вотъ, кабы отъ меня сбѣжала Пульхерія Андреевна, — ужъ показалъ бы я міру, какъ гуманно и рыцарски долженъ относиться къ подобнымъ происшествіямъ истинно интеллигентный и порядочный человѣкъ.
— Ахъ, если бы онъ измѣнилъ мнѣ, я бы убила ero!.. ее!.. всѣхъ!!!
— A я… я пожертвовала бы собою для ихъ счастія и потомъ… умерла бы!
Мнѣ кажется, что сильное развитіе половой ревности въ нашемъ современномъ обществѣ, - a развитія этого отрицать нельзя, — происходитъ отъ романической привычки удѣлять ей вниманія гораздо больше, чѣмъ она того заслуживаетъ, a вниманія больше заслугъ удѣляется ей по романическому же предразсудку считать ревность чувствомъ возвышеннымъ, благороднымъ, украшающимъ любовь и представляющимъ непремѣнный ея признакъ, чуть не доказательство ея истинности.