.
Довольно трудно найти свидетельства об «успешных» коммунистических браках. Существует достаточное количество подтверждений того, что давнишняя мечта Веры Павловны и Коллонтай о «собственной комнате» стала реальностью, благодаря революции. Так же как и революционные пары до 1917 г., некоторые супруги жили раздельно в одном городе или — реже — в разных городах: один в Москве, другой в Ташкенте или Хабаровске, что не всегда было обусловлено их выбором, а чаще диктовалось силой обстоятельств (учеба, работа, отсутствие жилья). Некоторых женщин такое положение дел вполне устраивало. Одна из работниц, с которыми беседовала Элла Винтер, хотела иметь свою комнату, работу и свободу, а также сохранить свою фамилию; когда же ее муж воспротивился этому, она его оставила. Другая объяснила свою позицию так: «Я не хочу, чтобы Юра жил со мной в моей комнате. У меня только одна комната, и я не хочу стирать, готовить и штопать для него. Конечно, я не против того, чтобы он пришел вечером и вымыл свою тарелку и чашку, но я не хочу, чтобы он все время здесь находился. Я хочу, чтобы каждый раз это была новая победа». Супруги, которые жили вместе, иногда делили между собой домашние обязанности. «Когда я прихожу домой, — говорил некий исключительный муж-коммунист, — я не боюсь женской работы. Я мою посуду и пол». Одна, идеалистически настроенная пара организовала свою семейную жизнь по образцу «научной организации труда» — американской системы эффективного распределения времени, ставшей затем популярной в советских промышленных районах[742].
Но гораздо больше информации мы можем найти о неудачных браках. Традиционными «причинами» развода были мужской алкоголизм и измена. Опрос 1929 г. показал, что водка была причиной 53 % несчастных браков. По свидетельству одного иностранного наблюдателя, ленинградские домохозяйки, жившие в Краснопутиловском районе, просили партию отчислять им часть зарплаты их мужей, дабы те ее окончательно не пропили, а одна комсомолка призналась, что в день получки ей приходится покупать бутылку своему мужу, чтобы удержать его дома. Внебрачные связи после революции участились, особенно среди мужчин. По данным статистики, те мужья, которые рано начали половую жизнь, были склонны к тому, чтобы вести беспорядочный образ жизни и после женитьбы. Однако это не было новостью: еще Толстой в «Крейцеровой сонате» сокрушался по поводу этого очевидного явления, присущего предыдущему поколению. Более серьезные опасения вызывал тот факт, что после революции резко снизился возраст вступления в половую жизнь[743].
Значительно больший интерес вызывают те супружеские проблемы, которые непосредственно были связаны с эмансипацией женщин. Социолог Вольфсон говорил о «брачных ножницах» — ситуации, в которой муж был более политически развит, нежели его жена, хотя в действительности это была старая проблема в новой форме. Гораздо серьезней представлялась обратная ситуация или даже та, в которой жена просто стремилась к гражданскому равноправию с мужем. В работе «Работница и крестьянка в Советской России» Коллонтай упоминает о мужчине, который жаловался на то, что его жена, «новая женщина», игнорировала дом и детей ради общественной деятельности, и о другом, который был настолько разгневан работой своей жены в женотделе, что сжег все ее служебные бумаги. Множество жалоб высказывалось мужьями и на конференции по нравственности, проходившей в Выборгском районе. «Зачем я женился?» — вопрошал один из них, потому что по возвращении домой его не ждал ужин. Другие же, когда их спросили, какой вид брака они предпочитают, ответили: «когда жена готовит» или когда «жена менее развита, чем муж». Для многих мужчин, с прискорбием отмечали организаторы конференции, «чистая пара носков значит больше, нежели духовный рост жены». Когда же жены восстают против такого к ним отношения, их зачастую бьют и заставляют бросить общественную работу[744].
Однако были случаи и успешного сопротивления со стороны женщин. Еще до революции большевики стремились защитить работниц от оскорблений и побоев. Эта работа с еще большим рвением и последовательностью была продолжена Женотделом, который оказывал юридическую помощь в судебных делах, связанных с семейными спорами. «Бабу не колоти, бабу работать не заставляй и, упаси Боже, бабе перечить, — вздыхал герой книги Кочина „Девки“ (1929), — об этом особый закон в Москве вышел». Некоторые жены рассматривали эти «специальные законы» (на деле лишь рабочие постановления Женотдела) как их величайшее достижение после революции. «Мы больше не боимся, — говорила одна из них. — И это главное. Мы не боимся своих мужей. Нам не приходится каждый раз спрашивать разрешения для того, чтобы что-то сделать»[745].
В деревнях революция в браке совпала со старыми традициями «бабьего» сопротивления. Первая взбунтовавшаяся крестьянка в Советской литературе — это «Мария большевичка» из одноименного рассказа Неверова (1921), которая прежде была смиренной женой, затем выучилась читать, стала активисткой женотдела и восстала против своего мужа. Исследования деревенской жизни в 1920-х гг. свидетельствуют о борьбе поколений, расколе семей и бунте жен и дочерей. «Сейчас у нас Советская власть / И мужа своего я не боюсь» — звучали слова популярной деревенской песни. Джессика Смит слышала о случаях избиения крестьянками своих мужей, которые потом шли в женотделы жаловаться на жестокое с ними обращение. Самым известным примером организованного сопротивления жен грубости мужей была состоявшаяся в середине 1920-х гг. в Брянской области сексуальная стачка. В традициях Лисистрата и Мирабо измученные женщины предложили своим мужьям следующий ультиматум. «Мы согласны работать дома и помогать мужьям, но требуем взамен, чтобы нас не подчиняли желаниям наших мужей, требуем, чтобы они не распускали руки и не называли нас „старая карга“, „сука“, „шлюха“ и другими нецензурными словами. И еще мы хотим добавить, что мы не разойдемся и не вернемся к нашим мужьям, пока они все не подпишутся под этим документом»[746].
К сожалению, в большинстве случаев женщины оказывались в проигрыше. Общественное внимание было привлечено не к качеству брака, а к последствиям его расторжения, к супружеским проблемам, жертвами которых становились дети. Тревогу вселяли так называемые беспризорники — осиротевшие, заброшенные, бездомные и отвергнутые дети. Это явление не было новым порождением революции. Его основные черты, как например места обитания беспризорников, были хорошо известны в дореволюционной России. В значительной степени количество довоенных беспризорников увеличилось из-за разрушительной войны, социальной борьбы и голода, а в 1921 г. их численность возросла до 7 000 000. К середине 1920-х гг. эта проблема приобрела характер первостепенной важности: шайки озлобленных и одичавших бездомных детей, вооруженные оставшимся с войны оружием, бродили по стране в поисках пропитания; другие же населяли грязные городские трущобы как, например, Хитровский рынок в Москве[747].
Бездомные дети были непосредственными жертвами тех жестоких социальных переворотов, которые начиная с 1914 г., сотрясали Россию. Однако ряды беспризорников постоянно пополнялись за счет детей, брошенных матерями или обоими родителями, которые были не способны или просто не желали о них заботиться. На рост численности беспризорников не оказали заметного влияния ни контрацепция, ни закон, разрешавший аборты. Когда в семье рождался ребенок, отец бывало выгонял свою жену, отказывая в помощи ей и ребенку. Те женщины, которые не могли самостоятельно заботиться о своих детях, часто бросали их или отдавали в приюты, многие из которых были переполнены. Поскольку семейный кодекс 1918 г. исключил положение об усыновлении, то тысячам детей ничего не оставалось, кроме как идти на улицу. Для юристов и социальных работников, которые занимались делами семьи, отказом от детей и их содержания, связь между семейной нестабильностью и ростом числа беспризорников была вполне очевидной[748].
Для реформаторов законодательства основная проблема заключалась в неопределенном и уязвимом статусе жены, находившейся в так называемом «фактическом браке». Заключение подобных союзов было широко распространено среди представителей революционной интеллигенции, которые предпочитали их церковным бракам или же состояли в них из соображений конспирации. В кодексе 1918 г. об этих союзах не упоминалось; однако они получили распространение среди городского населения, так как в моральном (если не экономическом или юридическом) плане имели для него ту же ценность, что и те, которые регистрировались в ЗАГСе. Несмотря на то что брак было достаточно легко зарегистрировать, многие (в особенности мужчины) предпочитали обходиться без регистрации. Закон можно было легко обойти. Хотя отец и был ответствен за материальное содержание ребенка, но в незарегистрированном браке было весьма трудно доказать отцовство, и поэтому объем помощи был меньше. В начале 1920-х гг. жертвами семейного кодекса стали также и те женщины, которые находились в зарегистрированном браке (частично из-за закона о разделе имущества), однако импульсом к реформированию в 1926 г. института брака послужило недостаточное юридическое признание фактического брака и защита со стороны закона женщин, состоявших в нем.
Группу реформаторов возглавил сам комиссар юстиции Дмитрий Курский, его целью был пересмотр семейного кодекса 1918 г. и расширение юридической базы для фактических браков посредством признания их равными зарегистрированным по признаку ведения совместного хозяйства. Предполагалось, что в случае развода супруги, находившиеся в фактическом браке, будут иметь те же права на алименты и раздел имущества, что и законные, дабы работающий муж не мог уйти от зависимой от него жены, оставив ее ни с чем. Для поощрения зарегистрированных браков (которым юристы отдавали предпочтение) была упрощена процедура развода. Проект реформы в октябре 1925 г. был представлен в ЦИК Советов и вызвал оживленные дебаты. Некоторые депутаты и председатель ЦИКа Калинин считали, что данный вопрос должен обсуждаться в масштабе всей страны; что и было сделано. После года широких общественных дискуссий на собраниях и в прессе Центральный Исполнительный Комитет собрался вновь, чтобы пересмотреть проект,