частично измененный в СНК. Мнения, появившиеся в ходе этих дискуссий, были разнообразны[749].
Курский неоднократно и недвусмысленно заявлял, что данный проект является средством «защиты более слабой группы» (женщин и детей) и что законы 1918 г. на практике работали «против интересов женщин». Он напоминал своим слушателям, что незарегистрированный брак — это уже существующий в российской жизни факт (в то время около четверти миллиона супругов жили в фактическом браке), и отказать в юридических и экономических правах женщинам, которые во всем, кроме официального статуса, являлись женами, было бы ужасной несправедливостью. Коллега Курского — Бранденбургский, отстаивая ту же позицию, отвечал в совершенно несвойственной юристу манере, что «создание продолжительных и стабильных браков не может быть функцией закона». Городское население, по свидетельству Курского, преимущественно выступало за новый кодекс. Из других же источников становится ясно, что в отличие от женщин-горожанок, жившие в городах мужчины были от него не в восторге[750].
На отрицательное отношение к этому кодексу крестьянского населения повлияла распущенность городских нравов и высокий уровень разводов, а также финансовая уязвимость крестьянского хозяйства в случаях распада брачного союза. Земельный кодекс 1922 г., с целью сохранения экономической и юридической сплоченности крестьянского двора, предусмотрел ответственность последнего за оказание помощи и выплату алиментов любому из его членов в случае расторжения законно зарегистрированного брака. Кодекс 1926 г. распространил эту ответственность и на фактический брак. Что случилось бы с хозяйством и собственностью, если бы какая-нибудь старая «баба» вступила бы в фактический брак? Крестьянки рисовали в своем воображении яркие картины дележа коровы на три части или же раздела семейного имущества во имя удовлетворения этого желания. Консервативные настроения крестьянских депутатов были весьма показательны. Украина, оплот крестьянства, вообще отказалась принять этот кодекс, сохранив разделение между зарегистрированными и фактическими браками[751].
Другая точка зрения на кодекс 1926 г. состояла в том, что кодекс недостаточно обеспечивал юридическую защиту незамужних женщин. В соответствии с законопроектом, фактический брак признавался властями состоявшимся по следующим показателям — совместное проживание и ведение хозяйства и свидетельские и документальные подтверждения этого. Короче говоря требовалось открытое внешнему миру «семейное лицо». Некоторые же считали, что данный список показателей должен быть больше. Юрий Ларин напомнил всем, что множество пар, живущих врозь из принципа или по необходимости, не могут таким образом подпадать под определение фактических супругов. Одна женщина из Вятки возражала против того, что в новое законодательство не были включены «случайные» браки, и настаивала на том, что подобные союзы в случае их распада являются источником роста количества беспризорников. В ряде своих статей Коллонтай убеждала, что необходимо узаконить все сексуальные отношения и что общество должно отвечать за детей, которые являются их продуктом. Одна из представительниц женотделов, выразившая общее мнение по этому вопросу, была не удовлетворена узким определением фактического брака. Ведь такая форма брака была более распространена среди городских женщин — «белых воротничков» — основных жертв безответственности и неверности мужа. Несмотря, однако, на эту жалобу, Женотдел официально поддержал новые законы[752]. Изменение процедуры развода вызвало такой же интерес, как и вопрос о фактическом браке. Декрет Гойхбарха 1917 г. был разработан с целью упразднения старой системы, при которой, по его словам, «чужие люди были привязаны друг к другу, как пленники к тачке». Новая процедура стала проще: по обоюдному согласию развод совершался на месте; по желанию одного из супругов могло быть проведено короткое судебное слушание. Не было ни разбирательств причин развода, ни споров, ни доказательств, ни свидетелей, а также горечи и взаимных обвинений, по крайней мере на виду у всех. Вопрос опеки и помощи детям решался через суд в индивидуальном порядке. Отменив понятие вины, унизительные проволочки и огласку, а также разрешив включать пункт о передаче имущества в завещание одного или обоих супругов, Советская Россия стала единственной страной в мире с полной свободой развода. Лишь мексиканский штат Юкатан в 1923–1926 гг. мог сравниться с Россией по степени либеральности. Эта мера вызвала всеобщее одобрение у российской городской интеллигенции и тех, кто презирал лицемерие царских и западных буржуазных законов о браке[753]. Когда разрабатывался кодекс 1926 г., было решено еще больше упростить процедуру развода. Поскольку фактический брак имел полулегальный статус, то его началом считалось совместное проживание, сексуальные отношения, совместное ведение хозяйства и помощь друг другу, поэтому логично было узаконить и разрыв таких отношений. Таким образом, «зарегистрированный развод» стал доступен для фактических супругов. Так как разработчики Кодекса хотели сделать зарегистрированные браки столь же привлекательными для потенциальных супругов, что и свободные отношения, с этого времени семейные пары (по обоюдному согласию) могли официально развестись в ЗАГСе. Если на расторжении брака настаивал один из супругов, а другой не являлся в ЗАГС, его извещали о разводе по почте — так называемый «развод по почте».
Когда Кодекс за это был подвергнут критике, Бранденбургский заявил: «Если вы возражаете против частой смены супруга, предложите, как с этим бороться. Если бы сегодня мы создали закон с теми нормами, которые вам нравятся, и с тем порядком развода, который вы выбираете, они были бы не новыми, а очень старыми». Известный юрист Стучка поддержал полную свободу развода, ссылаясь на недавно опубликованное заявление Ленина по этому поводу (впервые сделанное в 1916 г.), однако Стучку не обеспокоила двусмысленность этого заявления[754].
Новые законы были обнародованы в январе 1927 г. По сравнению с римскими и англосаксонскими законодательными традициями этот Кодекс был действительно радикальным. Западное семейное право создавалось с целью поставить в невыгодное положение внебрачные союзы посредством законов о собственности, наследстве, законнорожденных детях, а также через законы о внебрачных связях. Советы же, наоборот, признали их как укоренившийся, хотя без сомнения негативный факт, и жена — потенциальная жертва несовершенства закона о внебрачных связях, получила большие права. Создатели Кодекса считали, что так будет значительно легче взимать алименты. По требованию одной женщины-депутата в Кодекс было добавлено положение о разделе семейной собственности. Отныне было узаконено усыновление детей-сирот. Но, как отмечали некоторые депутаты, новый Кодекс был полон неясными и двусмысленными положениями, вследствие чего работа по вынесению судебных решений по семейным вопросам была возложена на неопытных работников ЗАГСов и судов. Введение большей свободы в сферу личных отношений породило также и злоупотребления ею. Когда одна депутатка выразила надежду, что суды защитят женщин от щеголей и бездельников, которые пользуются лазейками в судебной системе, раздались разгневанные женские голоса из зала: «Они все равно будут пользоваться этим»[755].
Главной проблемой до и после вступления в силу Кодекса 1926 г. стало большое количество разводов, уходов из семьи, измен женам и как результат экономический и эмоциональный кризис последних. За реформой процедуры разводов 1917 г. последовал рост их числа, освободивший огромное количество «заключенных», которые долгое время провели в «тюремных» оковах брачных уз. К 1922 г., первому году политической и экономической стабилизации, число разводов составляло 122 479, распределившихся (весьма условно) примерно так: 70 000 приходилось на столицы, 30 000 — на другие города и 20 000 — на деревни. Но в период с 1924 по 1927 гг. их число утроилось. В смысле эффекта, произведенного новым законодательством, показательны данные по Ленинграду, в котором число разводов увеличилось с 5 536 в 1926 г. до 16 006 в 1927 г. В этом отношении впереди всех был рабочий класс. В двух пролетарских районах Ленинграда (Московском и Нарвском) только лишь в декабре 1927 г. 50 браков длились один или два дня, а другие 50 — одну или две недели. В следующем году соотношение разводов и браков составляло 4:5! Один критик отмечал, что супруг мог уйти на работу женатым, а вернуться разведенным. Американский журналист написал заметку о человеке, которого арестовали за то, что он женился и разводился пять раз в течение нескольких месяцев. Эти внушавшие беспокойство цифры были характерны и для других районов[756].
В начале 1920-х гг. множество покинутых и нуждающихся женщин проживали в советских городах. К концу десятилетия ситуация потребовала вмешательства. Легализация фактических браков не способствовала их укреплению, и мужчины не стали более ответственными; наоборот, легализация поощряла безответственность женатых мужчин. 500 анкет распавшихся семей, обсуждавшихся на конференции в Выборгском районе, показали, что 70 % таких разводов были инициированы мужчинами, и только 7 % — по обоюдному согласию супругов. Из известных причин (приблизительно 66 %), 22 % были традиционными (алкоголь и другая женщина), 17 % — трения с родственниками жены и 27 % — беременность. «Если будет ребенок, — жаловались молодые мужья, — это будет конец свободе». Ожидания в отношении возрастания помощи и алиментов не оправдались. На практике пособие было трудно получить: мужья были слишком бедны, слишком больны, слишком неуловимы или слишком безответственны. Некоторых мужчин, которые извлекли чрезмерные преимущества из нового кодекса, принудили разделить скудные доходы с бывшими супругами. С горечью проанализировав нравственный кризис, организаторы конференции пришли к выводу, что он явился результатом чрезмерной свободы любви как на практике, так и в теории