Возникшая вновь проблема проституции стала неприятным сюрпризом для советской интеллигенции, так как считалось, что с проституцией покончено еще во времена революции и Гражданской войны. Хотя Временное правительство и отменило ненавистную систему врачебно-полицейского надзора и желтых билетов, на практике ликвидировать саму проституцию не удалось, что и предсказывалось защитниками этой системы. Примерно в это время к возмущенному Сорокину на улице в Петрограде пристала размалеванная девица со словами: «Товарищ! Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Пошли ко мне домой». Джон Рид утверждает, что в канун Октябрьской революции «проститутки в драгоценностях и мехах разгуливали по городу, наводняя кафе». Прасковья Куделли видела «женщин и девочек, почти детей, с размалеванными лицами, полупьяными глазами и сигаретами в руке». Однако во время Гражданской войны проститутки, кажется, исчезли с улиц советских городов, в то время как в белых центрах — Омске, Ростове, Владивостоке — открыто расцветали публичные дома. Этот порок не исчез, как считала Коллонтай и другие, но определенно пошел на спад. Когда «произошла Октябрьская революция, — писала одна проститутка на страницах „Правды“, — заработки наши пали. Чем это объяснить — свободой ли браков или закрытием разных мест встреч, я не могу сказать». Этот спад был результатом ряда обстоятельств, позднее проанализированных советскими врачами — нехватка денег, устройство некоторых проституток на работу, бегство богачей, национализация и закрытие гостиниц, кафе и других мест свиданий. Лишенная необходимых компонентов — денег, клиентов, сутенеров и мест свиданий — проституция утратила былой размах[758].
С установлением нэпа вновь появились предпосылки для возникновения проституции, и торговля телом стала процветать, как и раньше. Согласно советской статистике, к 1921 г. в Петрограде насчитывалось 17 000 проституток, а в Москве — 10 000. В следующем году в Петрограде эта цифра выросла до 32 000, подтверждая тот факт, что проблема опять обрела дореволюционные размеры. Хотя публичные дома и были объявлены вне закона, неофициальные дома свидания все равно существовали. Вольфсон насчитал 446 таких заведений в 8 белорусских городах и 80 в Омске. Если не позволяли условия, свидания происходили в комнатах девушек, внутренних двориках, садах и лесах. «Одиночки», которых до революции презирали работавшие в публичных домах проститутки, теперь стали основным контингентом старых притонов, находившихся на Трубной площади и Тверском бульваре в Москве и на Литовском и Невском проспектах в Ленинграде. В Ленинграде существовали описанные в художественной литературе казино, клубы и бары, которые часто посещали иностранцы и нэпманы. Развлечения, которые они предлагали — наркотики, азартные игры, дешевая любовь. Виктор Серж ярко описывал бар в гостинице «Европейской» с грязными скатертями, пыльными лампами и официантками с непроницаемыми лицами. «30 размалеванных девушек бродили около бара „Европейской“, — писал Серж. Дочери Рязани и Волги, дочери голода и революции, которые могут продать только свою молодость, они слишком хотят жить, чтобы попасть в список самоубийц». Демонстрируемая в этом случае гордость была пародией на себя прежних[759].
Кем же были советские проститутки? По оценке Вольфсона 43 % московских проституток происходили из крестьян, 14 % — из рабочего класса и 42 % — из так называемых «бывших», из которых 21 % представлял буржуазию, 14 % — мещанство и 7 % — дворянство. Эти цифры являются ярким свидетельством того, насколько сильно социальный переворот потряс традиционные устои имущих классов. Оставшуюся недифференцированную часть проституток составляли безработные, незамужние, необразованные, беспартийные крестьянки и работницы в возрасте от 18 до 25 лет (в соотношении 3:1 соответственно). Как и раньше, железнодорожные станции и ночлежки были источником пополнения рядов проституток из числа новых иммигрантов из провинции[760]. Детская проституция, побочный продукт проблемы сиротства, вновь появилась в еще большем количестве, чем раньше до революции, когда она составляла только 2 % от общей проституции. В соответствии с данными исследования, посвященного бездомным детям, приблизительно от 60 до 80 % всех девочек-правонарушителей были в 1920 г. проститутками, а 88 % были проститутками к моменту образования комиссии по делам несовершеннолетних. К началу 1920-х гг. тысячи детей ежемесячно вливались в криминальную среду Хитровского рынка, где мальчиков обучали мелкой краже и хулиганству, а девочки изучали «науку улиц»[761]. Клиенты проституток принадлежали к двум основным категориям. К первой группе относились люди, вписавшиеся в условия нэпа «рыцари частного капитала», высокооплачиваемые чиновники и специалисты, содержавшие девушку «в шелковых чулках» или «совдаму», воссоздавая таким образом дореволюционные нормы социополовых отношений. Вторая категория не была новой — студенты и рабочие, которые пользовались дешевыми проститутками из-за нехватки времени, денег или сил. Когда одного комсомольского активиста спросили, что он думает о визитах к проституткам, он ответил: «Что вы имеете в виду? Это социальное зло, вызванное экономической нестабильностью. Когда она приглашает меня, почему я не должен идти? Она зарабатывает деньги, а я удовлетворяю нужду. Я слишком занят, чтобы заниматься соблазнением или любить»[762].
Возможно, как считают некоторые наблюдатели, на душу населения в России было меньше проституток, чем в любой другой стране Европы[763], тем не менее в 1920-х гг. попытки большевиков снизить их количество оказались тщетными. Одна из причин этого — неоднозначное отношение к самой проститутке. Кто она: паразит или жертва? Правоохранительные органы склонялись к первому. Они преследовали проституток во время Гражданской войны и позже предложили создать «милицию нравов», хотя, что именно под этим понималось — простой милицейский патруль или создание врачебно-полицейского надзора, не ясно. По крайней мере, один доктор (Залкинд) считал, что проститутки относятся к так называемому «клиторному типу» и поэтому неизлечимы. Однако государственная политика отвергала эти консервативные подходы и руководствовалась указанием Ленина: «Возвратите проститутку на работу и найдите ей место в общественном производстве», хотя опыт трех поколений феминисток, социальных и медицинских работников показал, что сделать это труднее, чем сказать[764].
Поскольку проституция была непосредственно связана с венерическими заболеваниями, Советы решили покончить с ней прежде всего как с медицинской проблемой — традиционный путь, который избирали все правительства, озабоченные данным вопросом. Таким образом, комиссариат здравоохранения создал Центральный совет по борьбе с проституцией. Профилактическая часть его работы состояла в обеспечении возможности для женщин работать и учиться, в проведении пропагандистских кампаний против этого порока и прямом заимствовании старых филантропических методов вроде встречи приезжающих крестьянок на городских железнодорожных вокзалах. Предполагалось, что проститутка должна быть защищена от насилия и плохого обращения. Официально она рассматривалась как жертва обстоятельств, равно как и ее клиенты, однако вопрос о последних оставался открытым. Сводники и владельцы борделей и домов свиданий должны были приговариваться к тюремному заключению. В 1924–1925 гг. были совершены облавы более чем на две тысячи злачных мест, которые были в результате закрыты. Главная заслуга Советов состояла в создании сети профилакториев, сочетавших в себе черты вендиспансеров, мастерских и приютов. В них инфицированные проститутки могли получить медицинскую помощь, профессиональную подготовку и в конце концов направление на работу[765].
Эти меры, отличавшиеся по духу от бессердечной системы царского государственного регулирования, без сомнения имели успех. Но их масштаб был слишком мал для полного решения проблемы. Число профилакториев было незначительным, местные советы — медлительными, а бюджет — таким маленьким, что доктор Фридланд сравнивал эти меры с «вычерпыванием моря ложкой» — излюбленной метафорой дореволюционных социалистов по поводу филантропии. Кроме того, сами общежития и профилактории часто вызывали насмешки и неприятие со стороны их обитательниц. «Позвольте мне жить там, где я буду свободной, так как я люблю гулять по улицам, — говорила одна из них, — кому нужны ваши швейные машины?»[766]. Это был болезненный удар по утопическим прожектам Чернышевского со стороны реалий советской жизни. Большевики, являясь наследниками той интеллигенции, которая на протяжении трех поколений высмеивала благотворительные подходы к проституции и видела выход в создании утопий и артелей, обнаружили, что ими же созданный синтез этих двух традиций, поддерживаемый государством, недостаточен для выхода из жестокого социального кризиса, решить который можно, лишь ликвидировав его более глубокие причины: женскую безработицу, отказ от детей, супружескую измену, бедность, квартирный вопрос, перенаселенность городов и наличие среди всего этого социального убожества мужчин с деньгами и женщин без них.
«Любопытный факт: в каждом крупном революционном движении вопрос о „свободной любви“ выступает на передний план. Для одних это — революционный прогресс, освобождение от старых традиционных уз, переставших быть необходимыми; для других — охотно принимаемое учение, удобно прикрывающее всякого рода свободные и легкие отношения между мужчиной и женщиной»