[767]. Эти слова Энгельса свели воедино три силы, порождаемые европейскими социальными революциями: 1) естественное и здоровое высвобождение подспудной человеческой энергии; 2) экстремистское стремление превзойти этот уровень освобождения и двигаться по направлению к утопическим или анархическим крайностям; 3) уравновешивающая сила, часто называемая «термидором», которая возникала из дореволюционного социального контекста, эта сила, возникающая первоначально для борьбы с крайностями, постепенно превращает свой оборонительный потенциал в наступательный и затем идет против освобождения в целом. В российской революции Коллонтай, Женотдел, основная масса горожанок и большое число мужчин-большевиков считали, что «свободная любовь» — часть «революционного прогресса» по Энгельсу. Однако огромным количеством мужчин — студентов, рабочих, молодых большевиков — «охотно принимаемое учение» использовалось, чтобы оправдать и защитить низменные и эгоистичные формы сексуального голода.
Нельзя отрицать влияния этого учения на сексуальное поведение в первые годы экспериментирования. В начале 1923 г. Л. Троцкий писал, что «коммунистическая теория опережает нашу каждодневную жизнь на десять лет, в некоторых отношениях на век». Теории, которые нельзя было применить в условиях нищеты и разрухи, искажались и неправильно трактовались. Через год Ланселот Лоутон писал: «Никто не считал, что лидеры большевиков одобряют безнравственность, но некоторые учения их последователей были такими безрассудными, что их неверное понимание приводило к плачевным результатам»[768].
С другой стороны, историк Э. Карр отрицает важность теории. Он считает, что нравственный беспорядок и разруха были в значительной степени результатами войны и революции и что они были «оправданы „социалистической доктриной“ с оглядкой на прошлое»[769]. Эта личная точка зрения Карра не выдерживает хронологической проверки, так как работы Коллонтай, которые он называет «социалистической доктриной», были изданы позднее, чем начался процесс нравственного распада. Сексуальная революция, какие бы формы она не принимала, была хорошо подготовлена теоретически и психологически предшествующими поколениями представителей российской мысли и литературы, а не «оправдана с оглядкой на прошлое». Сказав это, было бы глупо, однако, отрицать точность замечания Карра по вопросу о более глубоких причинах сексуального переворота. Именно атмосфера героического безрассудства и насилия последних лет породила авантюризм в сфере любви и секса; и именно результаты насилия, рассматривавшиеся как созидательные и значительные, возвестили приход эпохи, когда «освобождение от старых традиционных уз» было низведено до примитивных форм сексуальной жизни и мышления.
Смешивал ли термидорианский импульс эти учения и крайности или боролся против них обоих? Морис Хиндус — проницательный исследователь советской повседневной жизни, размышлял над этой проблемой в 1929 г., в особенно критический момент русской истории. Если бы, считал он, сексуальная революция привела к меньшей беспорядочности в связях, то есть, если бы «в российских условиях свободы уменьшилась распущенность», то результатом стало бы появление новой, более возвышенной формы моногамии и нравственности. Однако, если сексуальная революция будет развиваться в направлении полигамии, то «тогда, без сомнения, русские будут обуздывать свободу личности в вопросах секса» и будут вводить «дисциплинированность», «социальную цензуру» и «общественный контроль»[770]. Именно так и произошло, однако элементы термидора появились задолго до их предсказания Хиндусом.
В советской историографии, касающейся вопроса сексуальной революции в советской истории, обычно говорится о впечатлении, которое произвела внезапность установившегося периода «термидора» или реакции (в середине 1930-х гг.). Это была исключительно сталинская инициатива, навязанная против воли людей, и поэтому оценивавшаяся как негативное явление. Все эти предположения безусловно требуют доказательства. Настроения термидора родились вместе с революцией, и впервые о нем заговорил сам лидер революции. Точка зрения Ленина, уходившая корнями в традиции революционной интеллигенции, нашла отклик среди большого числа его влиятельных последователей в 1920-1930-х гг. Несмотря на то что Сталин принимал и проводил в жизнь свои решения достаточно жестко, он действовал с согласия широкого круга большевистской интеллигенции обоих полов. Более того, хотя его меры, возможно, и обуздали сексуальную энергию многих людей, они способствовали ограничению сексуального насилия и сексуальной эксплуатации, распространившихся в российском обществе с установлением советской власти.
Впервые против крайностей сексуальной революции Ленин высказался в часто цитируемой беседе с Кларой Цеткин, которая состоялась в 1920 г.[771] Хотя ее содержание было опубликовано лишь пять лет спустя, когда ее тепло приняли те, кто придерживался консервативных взглядов в вопросах секса, ленинская точка зрения была высказана еще в конце Гражданской войны, за три года до того, как коллонтаевская Женя («Любовь трех поколений») выдвинула свое пресловутое оправдание сексуальной свободы. Эту работу Ленин, очевидно, никогда не читал и, конечно же, никогда не комментировал. Свою критику Ленин направил на свободное сексуальное поведение в годы Гражданской войны — того «бескрылого Эроса», который так возмущал Коллонтай. Несмотря на некую неясность и двусмысленность, взгляды Ленина на сексуальный вопрос (первые высказанные в его письмах военной поры к Инессе Арманд) демонстрируют его негативное отношение к «ненормальной» и «чрезмерной сексуальной жизни» и откровенно враждебный взгляд на «озабоченность» сексуальной проблемой даже в целях ее обсуждения. «Я не доверяю тем, кто постоянно размышляет над сексуальным вопросом, как индийский святой над своим пупком», — говорил он Цеткин, признавая, что «копаться во всем, что касается секса», для него отвратительно. Отношение молодежи к сексу он охарактеризовал как «болезнь современности». «Беспорядочность в вопросах секса — это буржуазное явление, — заявил он, — это признак вырождения». И, предвосхищая главный тезис предстоящих дебатов, он предупредил, что секс «растрачивает здоровье и силу» молодых людей.
Но основные нападки Ленин направил на теоретическое обоснование такого поведения — так называемую теорию «стакана воды». «Вы должны знать из известной теории, — говорил он Цеткин, — что в коммунистическом обществе удовлетворение сексуальных желаний, любви будет таким же простым и незначительным делом, как выпить стакан воды. Эта теория „стакана воды“ свела нашу молодежь с ума. Она оказалась пагубной для многих молодых людей и девушек. Ее приверженцы утверждают, что она марксистская». Поскольку Ленин не указал происхождение этой «известной теории», и поскольку ее часто и неправильно приписывают Коллонтай, то в этом вопросе необходимо разобраться. Описания этой теории нигде не найдено, кроме как в беседе Ленина с Цеткин, но ее основная идея прослеживается в русской интеллектуальной традиции по поводу секса и любви. Примером тому может служить как взгляд с психологической точки зрения на данную проблему Гиероглифова времен нигилизма, так и разнообразные сравнения сексуального наслаждения с дегустацией, поглощением обеда, смакованием десерта, питьем, дыханием, принятые в декадентской литературе 1905–1914 гг. (см. Гл. VI, 2). Образ утоления жажды не был новым в утопических теориях о сексуальных правах. «У меня нет права владеть фонтаном, который лежит на моем пути, — писал маркиз де Сад в начале 1795 г., - у меня есть безусловно право пользоваться им; у меня есть право наслаждаться прозрачной водой, чтобы утолить жажду; точно так же я не претендую на то, чтобы обладать той или иной женщиной, но у меня есть неоспоримое право наслаждаться ею»[772]. В своей широко известной работе «Женщина и социализм» Бебель писал, что «из всех естественных потребностей человека половая потребность после потребности есть и пить самая сильная»[773]. Вероятно, теория «стакана воды» была вовсе не теорией и, конечно же, она не была новой, скорее это была довольно-таки вульгаризованная идея со ссылкой на Бебеля и естественные потребности. Возможно, она была когда-то сформулирована настолько неудачно, что вызвала возмущенный протест Ленина.
«Я считаю, что теория „стакана воды“ совершенно не марксистская», — недовольно говорил Ленин. «Конечно! Жажду необходимо удовлетворить. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет в уличную грязь и будет пить из лужи? Или из стакана, края которого засалены множеством губ? Но важнее всего социальная сторона. Питье воды — это дело действительно индивидуальное. Любовь же — дело двоих, и может возникнуть третья жизнь. В этих фактах есть общественный интерес, обязанность по отношению к обществу»[774]. Ленин не прослеживал происхождение этой идеи, но с иронией высказался об эпохе «эмансипации сердца» и «эмансипации тела» (то есть эпохе Жорж Санд и Анфантена), добавив, что это учение тогда было «более талантливым, чем сегодня». Здесь и ранее цитируемые замечания Ленина о недоверии «к женщинам, которые смешивают любовные дела с политикой», возможно, были всего лишь намеком на Коллонтай (которую он никогда не упоминает). В любом случае, он совершенно определенно говорил, что откуда бы не происходила идея коммунистического промискуитета и кто бы не проповедовал ее, «ей не место в партии, в классовом сознании борющегося пролетариата».
Ленин допускал, что революционный переворот заставил молодых людей и девушек «восстать со всей пылкостью их лет». Он признавал, что «поощрять монашеский аскетизм и святость грязной буржуазной морали» было бы неправильно. Как же тогда предотвратить опасность сексуальной распущенности среди молодежи? Как сохранить то огромное количество энергии, которое растрачивалось в необузданном удовлетворении сексуальных желаний? Выход, конечно же, был в том, чтобы направить эту энергию на что-либо другое — на самосовершенствование или на революцию. «Молодежи, — говорил Ленин, — особенно нужны жизнерадостность и бодрость. Здоровый спорт — гимнастика, плавание, экскурсии, физические упражнения всякого рода, разносторонность духовных интересов». Эта теория породила другую — знаменитую теорию революционной сублимации. Между тем Ленин не устанавливал каких-либо критериев оценки сексуального поведения мужчин и женщин. В беседе с Цеткин он выступал за «чистоту, чистоту и еще раз чистоту» в сексуальном вопросе. Недостаточность чистоты обусловила его краткое негативное высказывание по поводу сексуальной добродетели: «не монах, не Дон Жуан, но и не германский филистер как нечто среднее».