Исконно враждебными к сексуальной распущенности были российские деревни, где для сельских женщин каждодневные хозяйственные дела были важнее, чем размышления о независимости, современности и равенстве. В дебатах 1926 г. юрист Красиков выразил мнение крестьян: «Брак создает семью и трудовой союз и требует, чтобы его основы укреплялись и сам он провозглашался публично, чтобы все знали, что эти два человека — супружеская пара». Женщина-депутат заявила, что в деревне нет места любовным похождениям и что все женщины должны единодушно отказывать во внимании деревенским Ромео. Развод, говорила она, в крайнем случае можно допустить, если супружеская несовместимость обнаружится после года совместной жизни. Но как быть, если супруги прожили вместе 20 лет и имеют пятерых детей? Другая женщина-крестьянка высказывалась так: «Да, хорошо говорить о разводе, но как я смогу кормить своих детей? Два кормильца лучше, чем один, если уж на то пошло. Алименты? Да, я знаю о них, — но что мне с того, если я знаю, что у мужа ничего нет, чтобы платить мне. Если мой муж уйдет и я получу где-нибудь землю, как я смогу ее обрабатывать одна? Вместе мы как-нибудь справились бы». Похожие настроения зависимости и сотрудничества присутствовали в работе А. Яковлева «Участь крестьянки» (1926). «Крестьянская семья похожа на повозку: ты в упряжке и должен тянуть ее пока есть силы, и никакого удовольствия. Это не похоже на жизнь на фабрике, мы должны думать о земле»[783].
Ко времени выхода нового семейного кодекса высшее партийное руководство уделяло много внимания вопросам семьи, хотя и не всегда учитывало все нюансы. Например, старый большевик Лядов, ректор Коммунистической академии, заявил своим студентам, что коллонтаевская теория любви об Эросе является лишь апологией эгоистического желания, хотя он и признавал, что не знает, какого эроса она восхваляла — «крылатого» или «бескрылого». Рязанов, знаменитый ученый-марксист, был справедливее к Коллонтай, но все же его ответы на ее вопросы не оставили сомнения в том, на чьей стороне он стоял. «Мы должны учить наших молодых комсомольцев, что брак — это не личное дело, — говорил Рязанов, выступая против нового семейного кодекса, — а акт огромного социального значения, требующий вмешательства и регулирования со стороны общества»[784]. Интересно, что именно нарком просвещения Луначарский был инициатором строжайшего соблюдения моногамии в те годы. Говоря о необходимости восстановить демографический уровень 1913 г., он настаивал на том, что государство не сможет заботиться о новом поколении детей, так как оно не справляется с сотнями тысяч уже живущих беспризорников. Это не смогут делать и одни матери без постоянной помощи мужей. Он писал: «В нашем обществе единственно правильной формой семьи является прочная парная семья. Такой союз во имя жизни рождает и воспитывает детей, это единственная форма, которая нам нужна, и тот, кто хочет полностью выполнить свой долг политический, трудовой и человеческий, должен строить только такую семью. Развод возможен только в исключительных случаях, к нему следует прибегать лишь раз или два. А тот, кто злоупотребляет им, является „контрой“ наших дней»[785].
Во многом благодаря своим рядовым членам комсомол часто критиковался за распущенное поведение, поэтому комсомольские лидеры приложили все усилия, чтобы отделить себя от них. Два комсомольских писателя присоединились к кампании против «аномалий» сексуальной жизни, против «крылатого Эроса», безответственности, цинизма, промискуитета, предсказывая их последствия. Они писали: «Советской власти нужны техники и инженеры, чтобы построить социалистическую промышленность, нужны хорошие и культурные кооператоры, педагоги, чтобы ликвидировать безграмотность и невежество, нужны общественные работники, нужна смена, чтобы продвигать революцию дальше, к социализму. Можем ли мы все это создать, если молодежь — этот культурный резерв социализма — будет много внимания уделять вопросам любви, брака и т. д.?»[786]. На Выборгской районной конференции 1929 г. широко использовались устаревшие дореволюционные клише: «отвратительные вопросы», «обломовщина». На конференции был сделан вывод, что «жизнь без контроля» должна быть возвращена в русло социального регулирования. «„Свободная любовь“, которую склонны восхвалять многие мужчины и женщины, часто трансформируется в свободную развращенность» — сделали заключительный вывод организаторы конференции. «У человека физически и духовно здорового, строящего новую полноценную, интересную общественную и личную жизнь, нет времени для низменных желаний»[787].
К 1929 г. фанфары возмущенного протеста трубили в коридорах Коммунистической академии, комиссариатов и университетов. Когда в том же году Вильгельм Райх посетил Россию, он обнаружил здесь среди медицинских и социальных работников то, что назвал «буржуазным морализаторством». Самую консервативную позицию занимала бывшая руководитель Женотдела Смидович. «Каждая молодая комсомолка… — выражала она свое недовольство, — каждая рабфаковка или другая студентка, на которую пал выбор того или иного парня или мужчины — откуда эти африканские страсти берутся среди нас на севере, я не знаю, — должна исполнять все его желания, иначе ее будут считать „мелкобуржуазной!“» Райх сообщал, что статья Смидович была расклеена на афишных тумбах в Германии как пример официальной коммунистической сексуальной идеологии. По другому поводу Смидович предложила свое понимание яркой революционной любви, которую она противопоставляла современной моде на «революционный секс». «Конечно, мы, старшие коммунисты, считаем, что лучше любить одного человека и оставаться с ним. Нам труднее, чем другим, измениться полностью, потому что наши узы крепче. Нелегко разрушить союз, который всю жизнь основывается на совместной борьбе за единую цель. В первую очередь мы ищем товарища, чьи мысли и чувства мы сможем разделить. Если чувство взаимной любви уходит, то брачные отношения нужно прекратить»[788].
Накануне индустриализации общественное мнение было встревожено проблемами сексуальной революции, однако единодушия в вопросе об исправлении очевидных злоупотреблений не было. Все чаще опросы общественного мнения показывали, что женщины предпочитают любовь физиологии, длительные отношения — краткосрочным, одного мужчину — множеству любовников, и брак — всему остальному. В то время как поведение мужчин показывало, что они предпочитали обратное. Официальная позиция властей склонялась к женской точке зрения, но точных директив, направленных на улучшение ситуации не было. Некоторые, как например доктор Фридланд, настаивали на тюремном заключении мужчин, эксплуатирующих женщин. Но были и другие, как например Бухарин, которые считали, что вмешательство партии в семейные дела было «мещанской накипью». Многие общественные деятели видели нравственную анархию везде, но их предложения по улучшению ситуации были вполне традиционными — половое воспитание, физическая культура, молодежные клубы и здоровая нравственная атмосфера в семье. Несмотря на обеспокоенность, советское общество было не готово расстаться с сексуальной и семейной свободой, завоеванной в ходе революции. Этот неустойчивый баланс сил ярко демонстрирует статья в «Правде» от 23 июня 1923 г. Она призывала к борьбе на двух фронтах: против неограниченной полигамии и свободной любви «магометан» и против пуританской моногамии «католиков»[789].
Неудивительно, что власти в конце концов стали предпринимать какие-то меры по поводу сексуальной невоздержанности и вытекающих из нее проблем. Удивительно, что сексуальный термидор принял достаточно сдержанные и косвенные юридические формы — был принят закон, отменяющий свободу аборта и ужесточающий процедуру развода. После этого некоторые наблюдатели пришли к циничному выводу, что режим был заинтересован в повышении только рождаемости, а не нравственности. Но учет лишь демографической ситуации не объясняет резкой кампании в прессе против безответственности в сексуальной жизни. Эта кампания предшествовала принятию законов и сопровождала их. Одной демографической ситуацией нельзя объяснить и теоретическое переосмысление семьи, которое дало идеологическое обоснование принимаемым законам. В начале 1930-х гг. вопросы пола, брака и семьи выкристаллизовались в умах партийной верхушки, хотя на базе имеющихся источников нельзя сказать, как и при каких обстоятельствах.
Отношение Сталина — неоспоримого лидера государства и партии — к женщинам, сексу и семье не дает полного представления о том, какими были эти представления у партийной элиты. Он был воспитан на грузинском мужском добродушном презрении к женскому полу. Он цинично смотрел на тех женщин, которые, подобно Коллонтай, смешивали любовь с революцией. Он был грубым человеком и убежденным антифеминистом. С другой стороны, Сталин был большевиком и разделял партийные взгляды на женщину как на рабочую единицу и на потенциального соратника мужчины в производственной жизни страны, идущей по пути индустриализации, и он без сомнения продемонстрировал свое отношение к ним как к равным в жестоких репрессиях, развязанных в середине 1930-х гг. Сталин был сверхпрактичным мужчиной, и для него женщины, как и другие советские граждане, были всего лишь человеческим материалом, которому он придавал форму согласно своим целям — строительству экономической базы социализма и авторитарной политической системы под его руководством. В одном из редких замечаний по поводу женщин и социализма, сделанных в 1923 г., он сказал, что женщины смогли бы помочь продвинуть промышленность вперед или помешать этому, могли бы помочь развить сельское хозяйство или затормозить его развитие. При наличии достаточного уровня сознательности они могли бы способствовать функционированию советской политической жизни, а при его отсутствии помешать ему. Как мать женщина смогла бы воспитывать достойных советских граждан или, наоборот, калечить их дух. Этот двойственный взгляд на женщину как на активное экономическое и политическое действующее лицо общества и как на мать и воспитателя новых коммунистов остался неизменным. Этот взгляд был основой политики Сталина, направленной на сдерживание сексуальной энергии революционного поколения