Уже беглый взгляд на появившуюся после 1978 г. научную литературу говорит, как широко женская проблематика стала разрабатываться. Большинство новейших работ написаны американцами. Советские исследователи не столь оперативно откликнулись на злобу дня, однако в настоящее время и в России наблюдается заметный рост интереса к женской истории. Коллектив американских историков готовит публикацию сборника статей по русской истории со времен Киевской Руси до советского времени[865]. Среди его многочисленных достоинств отметим то, что несколько статей посвящено жизни женщин в допетровской России — в период, до сих пор совершенно игнорировавшийся историками. Для воссоздания полной картины семейной жизни, сексуальности и обрядов в древней Руси Наталья Пушкарева — единственный советский автор — смогла объединить отрывочные свидетельства летописей и законодательных актов с данными этнографии и фольклора[866]. В исследовании Евы Левин, посвященном проблемам деторождения в средневековой Руси, показывается, как медицина и религия, объединив свои усилия, создали систему, которая, несмотря на все свои недостатки, действительно защищала женщин. Кроме того, Левин вновь убедительно подтвердила патологическую враждебность православного духовенства в отношении сексуальности и самой прокреации — враждебность, которая на протяжении всей российской истории постоянно всплывала на поверхность, принимая самые причудливые формы[867]. Традиционная картина повседневной жизни в средневековой Руси, основанная на анализе «Домостроя», трансформируется в статьях Дэниела Кайзера и Нэнси Коллман, благодаря тому, что они исследуют проблему подавления женской личности в Московском государстве на данных новых источников о праве наследования и владения имуществом, о юридическом статусе женщин и об общем отношении к женской добродетели[868].
Несмотря на то, что в XVIII в. происходила радикальная трансформация культуры высших сословий, этот период все еще недостаточно изучен. По-прежнему больше внимания привлекает эпоха, предшествовавшая краху империи, — 1801–1917 гг. В 1988 г. на английском языке вышли сразу два перевода книги Надежды Дуровой (1783–1866) «Записки кавалерист-девицы», которые познакомили нас с жизнью известной женщины первой половины XIX в., до сегодняшнего дня фактически неизвестной в Советском Союзе и за его пределами, и чьи приключения в русской армии проливают свет на гендерные отношения той эпохи[869]. В ряде новых работ предприняты попытки рассмотреть зарождение в России женского вопроса. Первой за последние 50 лет серьезной советской работой по данной проблеме явилась монография Григория Тишкина. Привлекая широкий круг источников, включая архивные, он добавляет новые штрихи к юридическому статусу русских женщин и истории их борьбы за образование в период Великих реформ. В отличие от американских авторов Тишкин мало симпатизирует феминисткам, не принадлежавшим к радикальному течению, однако он объективно оценивает западную литературу по этой теме. Его тщательно выполненное исследование представляет весь спектр проблем, существовавших в феминизме тех лет[870].
Проблема женского высшего образования была рассмотрена в небольших работах, посвященных университетам и медицине[871]. В работе А. Коблиц о Софье Ковалевской с большим искусством описывается, как сочетание любви к науке, личной свободы и стремления к социальной справедливости приводили женщин в классную комнату, освободительное движение или и в то, и другое[872]. Проблема выбора между «дипломом и революцией» исследуется в книге Элеоноры Павлюченко[873]. Автор впервые в советской историографии попыталась охватить в рамках одной книги всю историю участия женщин в общественной борьбе (за права, образование и переустройство государства) от восстания декабристов до конца 1880-х гг. и краха народничества. В целом это серьезное, богатое конкретными наблюдениями, прекрасно иллюстрированное исследование, хотя оно и страдает некоторой узостью в постановке проблемы и не учитывает западные исследования. В отличие от предыдущих советских историков Павлюченко большее внимание уделяет традиционным феминисткам, но ее основной интерес — радикальная традиция, что отражено в самом названии книги: «Женщины в русском освободительном движении: от Марии Волконской до Веры Фигнер». Новаторство книги состоит в том, что автор чаще цитирует семиотика Юрия Лотмана, чем Ленина.
Из четырех западных работ по той же проблематике наиболее серьезным и оригинальным представляется исследование Барбары Энгел «Матери и дочери»[874]. Значительно лучше, чем другие (включая и исследование Павлюченко), оно очерчивает связь между «личным и политическим», проливая свет на гендерное измерение женского радикализма с необычной точки зрения. Советские историки, если они хотят избежать провинциализма, по-прежнему присутствующего в их работах, должны будут считаться с книгой Б. Энгел или по крайней мере спорить с ней. Историография этого и более позднего периода истории женского освободительного движения обогатилась биографиями Веры Засулич и Александры Коллонтай (кроме того, планируется переиздать воспоминания Веры Фигнер). Не так давно появился и ряд новых изданий романа Чернышевского «Что делать?», который является основополагающим документом по истории женского вопроса в России[875].
Исключительный интерес для истории борьбы за женское равноправие представляет анализ Уильяма Вагнера реформы семейного законодательства, особенно по облегчению процедуры развода и наделению женщин правом владения собственностью, за которую боролись юристы XIX в.[876] Автор убедительно доказывает, что юристами руководили не только профеминистские настроения, но и желание пробить дорогу к дальнейшей реформе законодательства, расширить сферу влияния закона за счет патримониального государства, а также желание разработать проект «гуманной семьи» в качестве модели для всех общественных слоев. Понятие эгалитарной семьи, возникшее среди интеллигенции, было полностью отторгнуто государственными деятелями в 1930-х годах. Возрождение этого понятия является одной из основных целей вновь возникшего феминистского движения.
Нельзя сказать, что историки игнорировали художественную литературу как источник по реконструкции эмоционального и духовного мира, однако они (в том числе и я сам) больше основывались на образах мужской литературы (например, на образе «сильной женщины»), чем на тех, которые содержались в произведениях писательниц. Это упущение пытается исправить новая волна феминистской критики, которая дешифрует художественные и нехудожественные произведения женщин XIX в., чтобы выяснить, что эти женщины, по крайней мере образованные, думали о гендере, политике и своей повседневной жизни. Пионером в этой области исследований является Барбара Хелдт; ее работы предлагают проникновенный взгляд на женскую психологию сквозь призму художественной литературы и мемуаров[877]. Такой подход существенно обновляет наши представления о женской личности XIX в., создает картину бесконечного разнообразия общественной и частной жизни женщин, принадлежавших к различным классам и находившихся в различных обстоятельствах.
Изучение последних лет существования Российской империи сопровождается бурным развитием городской и социальной истории, за которым последовало повышение интереса к культурной истории. В 1978 г. увидел свет сборник «Семья в имперской России» под редакцией Дэвида Рансела. Его авторы рассматривают российскую семью под разным углом зрения. В главе «Женщины России» Рансел, уделяя повышенное внимание сравнительному анализу, показывает причины высокого уровня смертности детей в русских семьях, живших в Поволжье. Тщательную подборку документов, касающихся крестьянской семьи, можно найти в работе Кристины Воробек. Автор изменяет традиционное представление о крестьянской бабе как исключительно домохозяйке и работнице, показывая вместо этого широкий спектр ролей, которые играла крестьянка в семье, сельском хозяйстве, деревенском ремесле, домохозяйстве, на фабрике, в деревенской медицине и даже в проституции[878]. Образец изучения трудящейся женщины дает исследование Розы Гликман, посвященное женскому пролетариату[879]. Книга освещает каждодневную жизнь работниц на фабрике и дома, разрушает миф о равноправии «женской половины пролетариата» в социалистической борьбе, а также вскрывает некоторые недочеты в процессе освобождения женщины с самого начала советской власти.
Первый полноценный анализ дореволюционной российской проституции принадлежит Лоре Бернштейн, которая рассматривает в тесной связи проблемы публичных домов, здоровья общества, низкой эффективности бюрократии, государственного контроля и инспектирования проституток, а также усилия общества (в том числе феминисток), направленные на упразднение врачебно-полицейского надзора и запрет проституции[880]. В настоящее время Лора Энгельштейн осуществляет новаторское исследование сексуальности в дореволюционной России[881]. Энгельштейн расширила словарь российской социальной истории, включив в него понятие «гендер», которое она проанализировала в свете профессионализации, модернизации, элитарности, санитарного контроля, юриспруденции, культурных настроений и особенно в свете тех сексуально-культурно-классовых недомоганий, которые завладели либеральной и радикальной интеллигенцией России после революции 1905 г. Краткое перечисление проблем, поднятых в ее работе — аборты, изнасилования, проституция, гомосексуализм, мастурбация, девиантность, не может отразить той степени исторического воображения, богатства и строгости анализа, которые она привнесла в свое исследование. Она разрушает стереотипы, показывая, что многие женщины, как например жертвы изнасилований, нарушители сексуальной морали и проститутки, находились под строгим контролем полиции и были юридически отчуждены от остального общества, а другие, например крестьянки, были мифологизированы как образцы добродетели. Столь же важным представляется и анализ мужчин. Работа Энгельштейн изменяет наши представления о классах, законах и обществе старой России.