скренно того желающий, может отдать с пользою свои силы на служение родине»[87].
По прочтении Герцена молодая институтка записала в своем дневнике (1861): «Я не знала, что в России так много зла. Как бы я желала когда-нибудь и чем-нибудь содействовать общественному благу». Энтузиазм, царивший среди молодежи, был заразительным и самонадеянным. Молодые люди и те, кто был их ненамного старше, не вопрошали «можно ли что-нибудь сделать?», а спрашивали «что делать?», «какой путь мне избрать?» и «какой путь верный?» Широко распространенной была вера в то, что существует всего лишь одно верное решение всех жизненных проблем, всеобъемлющее решение, которое (если только кто-нибудь его найдет) обеспечит разрешение всех современных насущных вопросов. Когда приятельнице Водовозовой, молодой девушке, ее старомодная тетушка сказала, что невозможно изменить положение женщины, та сердито ей ответила: «Если природа женщины так суетна и ничтожна, если ее помыслы преимущественно направлены на пустоту, эту природу нужно стараться изменить к лучшему»[88].
Дискуссия о том, стоит ли улучшать женское образование, вскоре на страницах прессы сменилась вопросом насколько стоит его менять. Мнения по этому поводу отныне приняли форму реакции на конкретные события и реформы. Первой из них была реформа среднего образования для девочек. Официальные круги России не обошли вниманием волнение общества по этому вопросу, возникшее в конце Крымской войны. Новый министр просвещения Авраам Норов, хотя и не был либералом был, тем не менее, обеспокоен бедственной ситуацией в женских институтах. В своем меморандуме, представленном Александру II, он упомянул о тепличной атмосфере, царившей в институтах, и предложил открыть общедоступные училища для приходящих учениц из разных социальных слоев[89]. После того как царь согласился с его предложением, Норов провел подготовительную инспекцию чиновников и педагогов с тем, чтобы выяснить каким образом такие учебные заведения могут быть организованы, укомплектованы учительским составом и обеспечены финансированием. Отклики на подобные мероприятия могут послужить небольшим уроком тем историкам, которые измеряют глубину общественного мнения по обсуждаемому вопросу исключительно по тем откликам, которые оно получило в прессе. Если «лучшие люди» России апеллировали к аргументам Пирогова и Михайлова, то национальная образовательная система, а также родители, чьи взгляды она отражала, демонстрировали практическую осмотрительность, которая всегда не доверяет «новой» идее.
Сопротивление, с которым столкнулся Норов, было не просто демонстрацией бюрократической «обломовщины». Оно являло собой местный пример общественной реакции на всеобщее образование, характерной для Европы XIX в. в целом. Представители привилегированных слоев негодовали на то, что к образованию допускался простой народ; а налогоплательщики — на расходы, которые за этим последуют. Некоторые русские чиновники, после того как они полностью усвоили смысл плана Норова, высказали опасение, что родители откажут в финансовой поддержке тем учебным заведениям, в которых предполагается смешать учениц из разных слоев общества, и предложили создать училища для разных сословий по старому образцу. Директор одной из одесских гимназий искренне считал, что нельзя позволить маленьким девочкам посещать дневные учебные заведения, так как зимы в Одессе очень холодные, а улицы грязные. Он полагал, что родители будут возражать против того, чтобы подвергать детей таким опасностям внешнего мира и «предпочтут сохранение чистой нравственности окончательному воспитанию своих дочерей и дальнейшему их умственному развитию». Другой педагог в порыве откровенности заявил, что «современные девочки слишком много учатся»[90]. Завершающим возражением были финансовые соображения: министр внутренних дел Ланской, который все считал своим делом, заявил, что Империя не может себе этого позволить.
Надо отдать должное реформаторскому рвению Норова в преодолении этого сопротивления. Законами 1858 и 1860 гг. были основаны училища для девушек всех сословий, хотя в документах их называли «городскими жителями со средним достатком». Женские училища должны были финансироваться из общественных и частных фондов. Они были двух уровней: так называемый I разряд (впоследствии — гимназия) с шестилетним обучением; и II разряд — с трехлетним обучением (прогимназия). Не было сделано никаких уступок концепции равенства полов: цель этих училищ заключалась в том, чтобы предоставить ученицам «религиозное, нравственное и умственное образование, которое требуется каждой женщине, в особенности будущей матери». Между тем, учебный план для тех времен был достаточно насыщенным и серьезным: религия, русский язык, арифметика, геометрия, физика, география, естественная история, история, рисование, шитье, современные иностранные языки на выбор, музыка и танцы. К 1870 г. таких училищ было открыто около 150, с общим количеством учениц 10 000. Свои собственные средние учебные заведения для девочек («мариинские гимназии») открыло и осуществлявшее около века контроль над женскими институтами «четвертое отделение» — Ведомство учреждений Императрицы Марии, которое также реформировало шесть своих институтов. Даже Смольный, последний оплот девичьей аристократии, почувствовал на себе веяния реформ[91].
Открытие сети общедоступных училищ для девочек оказалось весьма успешным нововведением. К середине 1870-х гг. их посещали около 27 000 девочек[92]. Однако в этой общей картине были и свои недостатки. Может показаться банальным утверждение, что практически всегда эти училища находились в бедственном финансовом положении, и потому всегда страдали от недостатка учителей — в какой школьной системе, в какой эпохе и культуре мы не встретим подобных жалоб? Между тем, как официальные, так и частные лица продолжали выражать свое недовольство по поводу женских гимназий на протяжении всей имперской эпохи. И хотя старые пансионы исчезли и вместо них появились новые образовательные учреждения, основанные на более здравых принципах, все равно вплоть до революции в них господствовало лишенное всякого воображения обучение и бессмысленно жесткая дисциплина. Для честолюбивых учениц подобного рода школы означали крушение всех надежд. Что же касается университетского образования, то оно по-прежнему было закрыто для женщин[93].
Со времени создания в начале века Александром I системы университетов, женщинам не разрешалось в них поступать. Жесткие предписания, изданные в правление Николая I, касавшиеся профессоров и студентов, в еще большей степени затруднили женщинам доступ в университеты. Однако с воцарением Александра II и наступившей вслед за этим более либеральной атмосферы, многие из этих деспотических мер были отменены или же просто игнорировались. После смены министра просвещения — когда на место ретрограда Ширинского-Шихматова пришел Норов — были назначены новые университетские кураторы, а студенты получили возможность издавать свои журналы, возобновилась и старая практика публичных лекций. Среди постоянных посетителей лекционных аудиторий появились молодые девушки. Первой из них была дочь архитектора Наталья Корсини, желавшая послушать знаменитого юриста Константина Кавелина. После того как она получила разрешение, ректор Плетнев лично проводил ее в аудиторию и сказал перед студентами несколько благосклонных слов о женщинах, посещающих университетские курсы. Скромно одеваясь, Корсини продолжала посещать лекции, не привлекая к себе особого внимания. Вслед за ней последовали и другие, и вскоре женщины-слушательницы стали обычным явлением в университетских аудиториях. Как много их было неизвестно, но один из студентов вспоминал, что в 1860–1861 гг. на некоторых курсах студенток было столько же, сколько и студентов[94].
Мнения профессоров по этому поводу разделились: одни приветствовали нововведения, другие же были против. Михайлов вспоминал, как один профессор «с циничной ухмылкой» на одной из своих лекций преуспел в том, чтобы смутить молодых девушек, детально описывая деликатные аспекты естествознания. Однако студенты, за редким исключением, принимали женщин дружески. Так весьма тепло была встречена Елизавета Юнге, пришедшая послушать своего кумира Костомарова. Чернышевский утверждал, что студентки оказывали здоровое влияние на студентов, которые до этого были знакомы только с проститутками. «Молодые женщины и девушки чувствуют потребность в учебе, — писал Писарев, суммируя мнения студентов и интеллигенции, — внутри них просыпается умственная деятельность. Вопрос в том дать или не дать в их руки книги и пустить их в университеты. Этим мы, мужчины, в действительности ничего не делаем. Мы просто ослабляем свое влияние на них и снимаем с себя ответственность. Не делая этого, мы грубо посягаем на чью-то еще свободу. Скажите мне: в каком образованном обществе подобный вопрос вообще возможен? Это похоже на то, как во всеуслышание спросить: „Может ли кто-нибудь бить женщин кулаком или нет?“»[95]
Однако медовый месяц университетов и власти был непродолжительным. Новые идеи и настроения студенчества неуклонно вели его к политической активности. Разочарование в манифесте, освободившем крестьян, а также кровавые события в Бездне[96] и в далекой Польше вылились в демонстрации и новые требования. Это был протест против новых правил и ограничений. Женщины, посещавшие курсы, также были быстро втянуты в предшествующие актам протеста дискуссии. А так как многие из них открыто симпатизировали и поддерживали студентов, нарушавших порядок, то тем самым они скомпрометировали себя в глазах чиновников, причем не только реакционеров. К примеру, Дмитрий Милютин (известный в консервативных кругах как Мирабо или даже «красный») описал этих девушек как «революционерок в кринолинах, наиболее фанатичных из всех»