[190]. В особенности Цитович был обеспокоен тем фактом, что каждая школьница и каждая студентка хорошо знала книгу и «считалась дурой, если бы не ознакомилась с похождениями Веры Павловны». Из этого, без сомнения, верного наблюдения, он заключал, что женщины-подсудимые недавних политических процессов — это и есть воплощенные героини книги Чернышевского[191].
Консерваторы единодушно приписывали роману открытую пропаганду сексуальной распущенности. Понятие «свободная любовь», которое также использовалось во всем западном мире в качестве аргумента против эмансипации, определялось здесь как абсолютный промискуитет. Однако, конечно же, ни «свобода сердца» Жорж Санд, ни версия свободной любви по Чернышевскому не имели с этим ничего общего. В их понимании это означало, что молодой женщине должно быть позволено следовать своим романтическим (а не просто физическим) влечениям, включая, если это необходимо, и уход от одного мужчины к другому. Отношения вступающих в любовную связь людей должны сопровождаться такими же, если не большими, обязательствами, как узы законного брака. Свобода может быть лишь следствием любви. Даже Анфантен ограничивал полигамное поведение своих «донжуанских» типов. Однако большинство консерваторов не могли или просто не хотели учитывать это обстоятельство. Как отмечал Плеханов несколько лет спустя, циничные мракобесы хорошо поняли настоящую мораль романа, которая представляла угрозу их филистерскому образу жизни тайных любовных связей и «будуарных похождений». Таким образом, отождествление моральных постулатов «Что делать?» с наихудшим видом разврата и плотской разнузданности стало отличительным признаком антинигилистского критицизма в последующие десятилетия[192].
В «прогрессивном» же лагере отзывы на роман в большинстве своем были благоприятными. В своей наиболее влиятельной работе, «Мыслящий пролетариат», Писарев радушно принял героев Чернышевского в мир русской литературы, восхваляя Веру Павловну как «новую женщину». Он защищал героев романа от обвинений в аморальности, противопоставляя этим нападкам их благородное поведение по отношению к Сторешникову — обычному хаму, похотливо мечтающему соблазнить Веру. Между тем, Шелгунов был не так восторжен. Он рассматривал Веру Павловну как неразвитую женщину, как промежуточный тип, все еще находящуюся подобно героиням Тургенева и Жорж Санд в утонченной атмосфере любви и приученную, в отличие от «новой женщины», к любви, а не к работе. Несмотря на то, что Шелгунов сам был одним из реальных прототипов романа, он нашел недостатки и в «рыцарских взаимоотношениях» его главных героев. «Даже наши лучшие люди еще не способны избавиться от своих лживых отношений с женщинами…» Среди же простых людей, считал он, существуют и простые желания, основанные на физиологии, а не на возвышенной и чрезмерно «женственной атмосфере» этой книги[193].
Между тем, в подавляющем своем большинстве молодые радикалы и нигилисты разделяли мнение Писарева. Скабичевский вспоминает воздействие, которое оказал на его кружок роман Чернышевского: «Мы читали роман, чуть ли не коленопреклоненно, с таким благочестием, которое не допускает ни малейшей улыбки на устах, с каким читают богослужебные книги. Влияние романа было колоссально на наше общество. Он сыграл великую роль в русской жизни, всю передовую интеллигенцию направив на путь социализма, низведя его из заоблачных мечтаний к современной злобе дня, указав на него как на главную цель, к которой обязан стремиться каждый». Водовозова вспоминала как дворянство, возвратившись осенью 1863 г. со своих летних дач, было встречено повсеместными дискуссиями о романе «Что делать?» Молодые девушки были готовы заплатить до 25 рублей за подшивку «Современника», в котором был напечатан роман. И хотя большинство его идей были уже достаточно распространенными, писала Водовозова, их синтез в литературном произведении открывал людям глаза и «дал мощный толчок интеллектуальному и нравственному развитию российского общества». Много лет спустя, историк литературы Овсянико-Куликовский заметил, что «Вера Павловна символизировала женское движение 1860-х годов; и что в ее устремлениях и предприимчивости отразился тот уровень, которого женский вопрос достиг к этому времени»[194].
Когда Чернышевского в 1864 г. вели из Петропавловской крепости на место его гражданской казни, две молодые женщины, одна из которых была сестрой Людмилы Шелгуновой, бросили ему под ноги букет цветов[195]. Это проявление признательности и восхищения символизировало веру многих русских женщин 1860-х гг. в то, что он указал им «правильный путь» к будущему освобождению. Разрабатываемые Чернышевским темы и методы борьбы уже были известны молодому поколению, однако он предложил исчерпывающий набор ответов на современные «жгучие вопросы». Даже Шелгунов признал, что Чернышевский в «Что делать?» не создавал, а изображал жизнь. То, что Сергей Аксаков, Гончаров и Тургенев сделали для описания этоса дореформенного дворянства, Чернышевский сделал для будущих разрушителей данного этоса. Герцен, хотя и не был в это время (1866) большим поклонником Чернышевского, отметил его и Михайлова как тех, кто внес наибольший вклад в дело освобождения женщин от унизительного ига семьи[196].
Рискуя вызвать возражения со стороны специалистов по культурной антропологии, я полагаю, что концепцию этничности не следует использовать только по отношению к национальным, региональным или лингвистическим группам; она может применяться и к любой другой категории людей, образующих определенное культурное сообщество, имеющее четко выраженные границы в окружающем мире. Действительно, применительно к сообществам с гомогенной культурой — политической, социальной или религиозной — данная концепция может иметь гораздо большее значение, чем когда она используется для концептуализации таких сложных категорий как «евреи», «южноафриканцы» или «ирландские католики». Понятие «нигилисты» долгое время использовалось как их сторонниками, так и критиками для обозначения многочисленной, но неоднородной группы русских, возникшей в конце 1850-х — начале 1860-х гг. и породившей радикальное течение — нигилизм. Было предпринято множество попыток дать определение русскому нигилизму, но, я считаю, наиболее близко к истине подошел Николай Страхов, когда сказал, что «нигилизм, по нашему мнению, едва ли существует, хотя нет никакого сомнения, что существуют нигилисты»[197]. Нигилизм являлся не столько сводом убеждений и официальных программ (подобно народничеству, либерализму, марксизму), сколько совокупностью воззрений и общих ценностей, а также определенным образом жизни — манерой поведения, стилем в одежде, образцом дружбы. Короче говоря, он был этосом.
Происхождение термина «нигилистка» также трудно проследить, как и слова «нигилист». Несомненно одно — оно являлось производным от слова мужского рода, войдя вслед за ним в повседневный язык. Однако как нигилисты существовали до популяризации этого слова в романе И. Тургенева «Отцы и дети», так и женщины-нигилистки появились задолго до того, как они были высмеяны в образе Кукшиной в том же романе. Несмотря на то, что это слово и прежде использовалось в русской публицистике[198], именно в 1860-х гг. оно приобрело привычное нам значение. «В те дни национального возрождения, — писала Елизавета Водовозова, типичная представительница поколения 1860-х гг., - молодой интеллигенцией двигала пылкая вера, но не огульное отрицание»[199]. Для многих молодых женщин 1860-х гг., стесненных реальными или вымышленными общественными ограничениями и недовольных темпом развития феминизма, философские положения и общественные воззрения нигилистов были весьма привлекательными. Казалось, лишь они могли воплотить в жизнь грандиозные идеи равенства и социальной справедливости, которые проповедовали публицисты предшествующих лет.
Лев Дейч, известный революционер и пионер русского марксизма, заметил следующее: «Отрицая устаревшие обычаи, восставая против неразумных взглядов, понятий, предрассудков, не признавая авторитетов и т. д., нигилизм прокладывал путь идее о равенстве всех без различия людей. Ему, между прочим, Россия обязана тем общеизвестным замечательным фактом, что в нашей малокультурной стране женщины, стали раньше, чем в самых цивилизованных государствах, стремиться к высшему образованию, а затем и к равенству в правах с мужчинами — факт, который уже [в 1926 г.] имел огромное значение, а в будущем, вероятно, сыграет еще большую роль в судьбах нашей родины, да, быть может, и всего цивилизованного мира».
«Идея о равенстве всех без различия людей» являлась тем магнитом, который притягивал в «нигилистский» лагерь большое количество молодых женщин-идеалисток. Когда стало ясно, что нигилизм — единственное интеллектуальное течение, которое предусматривает идею эмансипации женщин, тогда и был открыт путь к совместному участию в движении представителей обоих полов[200].
Хотя нигилистки различались по возрасту и внешнему облику, их точка зрения на проблему прав женщин была единой и отличалась от феминистской. Если феминистки хотели изменить лишь некоторые стороны этого мира, то нигилистки желали изменить весь мир, причем необязательно политическими способами. Демонстрация их воли и энергии была более заметна; а их отношение к благотворительности было таким же, как у Торо — лучше быть хорошим, чем делать хорошее