[218]. Одним из решений данной проблемы стали кооперативы в различных вариантах.
Наиболее известной коммуной, возникшей еще до появления романа Чернышевского, была «коммуна Греча». По словам Николая Лескова, который запечатлел ее в «Загадочном человеке», некоторые журналисты, поддерживавшие идею женской эмансипации, решили претворить свои теории в жизнь и протянуть руку помощи многочисленным безработным образованным женщинам столицы, наняв их к себе на работу в качестве машинисток, переводчиц и писцов. Однако большинство этих мужчин, считал Лесков, бывший довольно-таки тенденциозным свидетелем, были заинтересованы главным образом в соблазнении своих подопечных. Исключение составлял Артур Бенни, британский подданный польского происхождения, который в 1860-х гг. то входил, то выходил из радикальных кружков, и который погиб в 1867 г. в боях Рисорджименто[219]. В 1862 г. ему в голову пришла идея нанимать женщин в качестве переводчиц и учредить для них в своих апартаментах (в меблированных комнатах Греча) «коммуну» — отсюда и название «коммуна Греча» или «фаланстер Греча» — с распределением между коммунарами расходов за проживание и работы по дому. Опять же, по словам Лескова, члены коммуны уделяли гораздо больше времени обсуждению женского вопроса и меньше собственно работе — переводам. Бенни был вынужден выполнять значительную часть работы сам и платить женщинам из своего кармана. До тех пор, пока он мог это делать, коммуна существовала, затем она распалась[220].
Гораздо более известной была коммуна, организованная другом Бенни Василием Слепцовым (1836–1878), автором повести «Трудное время». Его страстное желание помочь «рабочим массам» сочеталось с возросшим интересом к женскому вопросу. Слепцов играл ведущую роль в кампании за предоставление молодым женщинам столицы образования, работы и независимости. Некоторые критики подчеркивали, что его внимание привлекали только лишь молодые столичные женщины, однако другие свидетельства не подтверждают этого. Слепцов организовал общедоступные для женщин лекции по различным наукам. Они привлекали к себе множество людей, до тех пор пока слухи о полицейских облавах и враждебность отдельных посетительниц по отношению к присутствующим на лекциях аристократкам (то есть хорошо одетым дамам) не снизили количество слушательниц. Кроме того, он организовал переплетную мастерскую для женщин и учредил общественный фонд помощи для обеспечения ее дешевым кредитом. Короче говоря, Слепцов, хотя и не был первым, как утверждала его мать, кто занимался проблемой женской независимости, но являл собой наиболее яркий пример передового мужчины 1860-х гг., который старался помочь женщинам без тени покровительства[221].
Вдохновленный романом «Что делать?» и отчасти Фурье, чьи работы о женщинах он без сомнения изучал, Слепцов учредил в 1863 г. жилищную коммуну. В коммуну, размещавшуюся в огромных апартаментах на Знаменской улице, вошли семь мужчин и женщин. Каждый из членов коммуны имел свою спальню и вносил свою долю на расходы по проживанию, питанию и разного рода домашние работы. Две представительницы этой коммуны были охарактеризованы Корнеем Чуковским, написавшим ее историю, как настоящие, воинствующие нигилистки. Первая из них, Александра Маркелова, была незамужней женщиной, имеющей ребенка; вторая, Екатерина Макулова, иронически прозванная «княжной», была вульгарной, непривлекательной женщиной, абсолютно неспособной добывать средства к существованию[222]. Другие две женщины были иного сорта. Мария Коптева вышла из хорошей семьи и была выпускницей Института благородных девиц, но из-за своего «бурного воображения» сбежала из родительского дома и приехала в Петербург, чтобы самой себя содержать. Екатерина Ценина, впоследствии Жуковская, прошла типичный путь для передовой женщины 60-х годов: уход из семьи с помощью замужества, затем уход от мужа, случайная работа в провинции, работа переводчицей в Петербурге для «Экономического указателя» Вернадского. В поисках дополнительной работы она через Маркелову познакомилась со Слепцовым и была приглашена в коммуну. Довольная тем, что сократила свои жилищные расходы, она, тем не менее, с самого начала держала себя довольно обособленно и относилась ко всему с подозрением. Когда Слепцов, приветствуя ее в коммуне, попытался поцеловать ей руку, она раздраженно отдернула ее и заявила: «Я должна предупредить вас, что даже абстрактно я не присоединяюсь к теориям Фурье о сексуальных взаимоотношениях; и я также предупреждаю вас, что если кто-нибудь из членов коммуны намеревается воплотить эти теории в жизнь, я отказываюсь присоединяться»[223].
Знаменская коммуна просуществовала около четырех лет и устала общеизвестным и любимым местом петербургских интеллектуалов — Лаврова, Сеченова и Панаева. Бенни ухаживал за Коптевой, а экономист Юлий Жуковский добился руки Цениной. Между тем, разногласия в коммуне росли, отчасти потому что никто из женщин не желал принимать участие в домашней работе, но в основном из-за глубокой вражды между двумя группировками: Коптева и Ценина с одной стороны, все остальные — с другой. Первые две смотрели с презрением на очевидно искреннюю попытку социального экспериментирования Слепцова. К тому же они сохраняли светские манеры в одежде и привычки, привитые им с детства, в то время как две другие женщины имели более обычный для нигилисток внешний вид. Поэтому Ценина назвала себя и Коптеву «аристократическими нигилистками», а Маркелову и «княжну» — «неряшливыми нигилистками». Чтобы осознать фундаментальное различие их взглядов, достаточно вспомнить, что Чуковский характеризовал их как «меньшевиков и большевиков нигилизма». К тому же коммуна вызывала в городе различные сплетни. Николай Успенский прозвал ее «магометовым раем» султана Слепцова; Салтыков-Щедрин провел соответствующие аналогии с Менильмонтаном и Анфантеном. Лесков утверждал, что Слепцов входил в комнату Коптевой полуодетым. Однако исследователи, так же как и некоторые современники, без сомнения были правы в том, что на самом деле коммуна была монашеской. Реальная причина ее распада заключалась в личной вражде, вынашивании разного рода матримониальных планов, а также в обычных слухах о полицейском облавах[224].
Иным социальным экспериментом, также осуществленным под воздействием романа «Что делать?», стала артель-прачечная для женщин, организованная весной 1864 г. мадам Гаршиной. Полная энтузиазма патронесса, видимо, стремясь превзойти Веру Павловну, переплачивала женщинам (и платила если даже они вообще не работали) и принимала в штат проституток с тем, чтобы перевоспитать их с помощью полезного труда. Результаты оказались столь же плачевными, как и комичными. Ее работницы, подозрительно отнесясь к высокой заработной плате и хорошему обращению, отказались слушать проповеди Гаршиной о взаимопомощи, потребовали окончательного уравнения зарплат и, подражая проституткам, стали пьянствовать и кутить с солдатами в помещениях артели. Кроме того мадам Гаршина столкнулась с лицемерием либеральных интеллигентов, которые симпатизировали женским правам, но никогда при этом не оплачивали счетов из прачечной. Подобные социальные эксперименты отмечались и в других частях России[225].
Водовозова вспоминала, как молодые люди сидели за столом с экземпляром «Что делать?» и старательно составляли план артели. Одно из таких предприятий потерпело крах вследствие противоречивого толкования романа. Так, организатор одной из артелей, намереваясь извлечь из нее огромные прибыли, настаивал на том, чтобы помещение было роскошно меблировано. «Новые люди», по его мнению, были эгоистами, но отнюдь не аскетами. Однако, когда он, ссылаясь на любовь Веры Павловны к Крюковой и Жюли Letellier, привел в артель нескольких проституток, то утонченная вдова, служащая у него управляющей, уволилась, и артель села на мель. Вера Засулич вспоминала, что подобные предприятия росли как грибы после появления романа «Что делать?» и описывала одну из таких артелей, в которой швеи при увольнении требовали выдачи им швейных машинок, исходя из принципа, который они только что выучили — «машины принадлежат рабочим»[226].
В 1860-х гг. коммуны и артели стали своего рода модой. Илья Репин некоторое время жил в одной коммуне художников; Модест Мусоргский — в другой. Однако их кумиром, как с легкой иронией напоминает нам Чуковский, был Флобер, а не Фейербах. Идея коммун получила дополнительную поддержку в 1866 г., когда в России появился перевод работы Эдуарда Пфейфера «Zur Genossenschafttum» (1865)[227]. Однако после 1866 г., с началом реакции, мода на них умерла, и артели с коммунами сохранились практически только в радикальных кругах.
Если ведущие публицисты 1860-х гг. были благосклонны к «новой женщине», то большинство деятелей литературы были настроены против нее. Толстой, питавший сильнейшее отвращение к идеям Жорж Санд, написал антинигилистскую пьесу «Зараженное семейство»[228]. Писемский, Лесков, Гончаров, Достоевский писали романы, критиковавшие нигилизм и его учения о женщине. Эти романисты, как и менее значительные представители этого жанра, рассмотрены в работе Чарльза Мозера «Антинигилизм в русском романе 1860-х годов»[229]. Его исследование демонстрирует насколько глубоко вышеназванные русские писатели (которые несомненно выражали настроения большой части «общества») были потрясены безнравственным, с их точки зрения, фиглярством нигилистов. Мозер также демонстрирует, насколько искаженными по сравнению с реальной действительностью и непоследовательными были их взгляды на поведение нигилистов.