Вера Фигнер не являлась членом новой партии. Действительно, понадобилось долгое время, прежде чем она, вопреки желаниям своего консервативно настроенного мужа, присоединилась к кружку «Фричи». На ее решение повлиял указ. Став членом кружка, она начала переосмысливать свое положение и осознала, что медицина способна лишь залечить раны и «временно ослабить» болезни русской цивилизации. Требовалось фундаментальное изменение общественного и экономического порядка; и в результате профессия врача, некогда казавшаяся ей столь высокой, теперь предстала как простое ремесло. Она вспоминала, как медленно в нее проникало понимание того, что ничто, кроме социализма, не исправит зла «железного закона заработной платы», и ничто не приведет к возникновению социализма, кроме организации и пропаганды его идей среди «рабочего класса и народа». Вооружившись этой простой смесью лассальянства и лавризма, Фигнер, в конце концов, приняла решение стать революционеркой[282].
Таким образом, к лету 1873 г. женщины «Фричи», подобно остальным русским в Цюрихе, пришли к тем же идеям, к которым пришли и их сестры в кружке Чайковского в России. Они отвергли учебу, самосовершенствование и профессиональную карьеру ради поисков своей женской и человеческой идентичности. Феминизм и нигилистское самовыражение остались позади. Как вспоминала Фигнер, «заграничные студентки, в массе, не были поборницами „женского вопроса“ и относились с улыбкой ко всякого рода напоминаниям о нем». «Мы приехали, не думая о каком бы то ни было пионерстве, не для того, чтобы способствовать фактическому разрешению женского вопроса; он не казался нам даже и требующим утверждения. Это было дело прошлое: равенство мужчины и женщины, как принцип, был приобретением еще 60-х гг., передавшим последующим поколениям богатое наследство демократических идей»[283].
Начавшись весной 1874 г., великое «хождение в народ» явилось первым широкомасштабным проявлением того, что было названо «народничеством» — страстным желанием жить среди крестьян, чтобы разделить их страдания и тяжелый труд, а также внушить им те идеи, которые проросли в душах целого поколения интеллигенции. Лавров, один из его создателей, выразил дух этого движения в нескольких словах: «Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения». Его слова особенно подходили для характеристики радикалок. «Хождение в народ» было для них средством, воплотить свои возвышенные мечты и подавить давнишние сомнения относительно своей человеческой полноценности. К тому же это давало практическую возможность увидеть своими глазами объект своего сочувствия и благоговения, без чего служение революции было бы фальшивым. Как и товарищи-мужчины, они разделяли настроения того студента, который жаждал отбросить книги, чтобы вкусить жизнь.
Друзья, дадим друг другу руки
и смело бросимся вперед.
Пора нам бросить все науки
и дружно двинуться в народ[284].
«Хождение в народ» не было спонтанной акцией. Оно долго готовилось идеологически и было предварено рядом небольших пропагандистских акций среди крестьян и рабочих в 1860 — начале 1870-х гг. Общее развитие событий в движении 1874 г. было разработано предыдущей зимой и весной в более чем двадцати кружках, находившихся в крупнейших городах. Кружки были демократическими и независимыми друг от друга, у них не было центрального руководства, хотя между некоторыми из них и существовала связь. Общей целью летней кампании было проведение разведки в сельской местности с тем, чтобы вновь собраться вместе осенью, обменяться опытом и планами будущих действий[285]. Женщины, составлявшие, по-видимому, менее пятой части от общего числа кружковцев, были активно вовлечены в эту деятельность. Осознавая, что женщины-пропагандистки могут столкнуться в деревнях со значительными трудностями, некоторые кружки обсудили вопрос целесообразности их участия. Большинство молодых пропагандистов, в том числе женщин, считали, что принцип равенства полов в революционной деятельности (к тому времени уже установленный факт) не должен нарушаться и в этом случае. «Отправляйте тех женщин, — говорили они, — которые могут идти в народ, как это делают мужчины, в крестьянской одежде; и позвольте им избежать, насколько возможно, всех неприятностей, которые ассоциируются с представительницами прекрасного пола»[286].
Сотни женщин пошли в народ, выдавая себя либо за странствующих ремесленниц, либо за поденщиц. Их дилетантское подражание крестьянским манерам, вкупе с крестьянской подозрительностью, привело к тому, что к концу лета около 1600 человек были арестованы. Реально к суду было привлечено только 770, среди которых было 158 (около 20 %) женщин. Мы мало что знаем о них — лишь то, что 40 из них предстали перед судом. Это были ветераны «чайковцев» и других кружков, бывшие цюрихские студентки, а также выпускницы гимназий и женщины низших слоев. Граф Пален в своем часто цитируемом докладе о деятельности пропагандистов отмечал, что женщины играли довольно заметную роль в некоторых координационных центрах движения, и был огорчен тем, что многие из них вышли из семей, имевших большие связи в высшем обществе[287]. Типичной представительницей таких женщин была Софья Лешерн фон Гертцфельд, тридцатидвухлетняя дочь богатого генерал-майора из Новгорода, чья семья имела значительные придворные связи. Выучив в институте иностранные языки, Софья страстно увлеклась западной социальной литературой, и в одной из отцовских деревень открыла школу. Когда школа была закрыта властями, она отправилась в столицу, где ее быстро вовлекли в радикальные круги. Она вышла замуж за Ф. Н. Лермонтова, студента-анархиста крестьянского происхождения, и вместе с ним пошла в народ. Позднее она стала известна как первая женщина, осужденная на смерть за революционную деятельность[288].
Типичной и наиболее известной представительницей тех, кто ходил в народ, была Екатерина Брешко-Брешковская (1844–1934), известная трем поколениям западных читателей как «маленькая бабушка русской революции». Вряд ли можно найти менее демократическую родословную, чем у нее. Ее отец, происходивший из польских дворян, был помещиком в западной России; мать — выпускницей Смольного института. Уже в раннем возрасте Катю начали мучить сомнения относительно ее положения, и она всегда занимала сторону домашних слуг, когда их наказывали. «Начиная с восьми лет, — вспоминала она, — вопросом, беспокоившим меня, было, как найти справедливость». Она сублимировала свои великодушные материнские импульсы в «кормление» куста, который представлялся ее детскому воображению детенышем. Ее сильное чувство инаковости, которое обычно питает склонную к благотворительности личность, могло быть усилено и физическим недостатком — врожденным искривлением шеи. Однако в отличие от своих будущих соратников, она дала выход своим гуманистическим устремлениям в продолжительном участии в либеральном дворянском движении — в работе в земстве и крестьянских школах, обойдя стороной нигилизм и, увлекшись радикализмом, когда ей было около тридцати лет[289].
В бесплодных попытках сотрудничать с властями она утратила веру в либеральные «малые дела» и призвала своего мужа, земского либерала, присоединиться к пропагандистской работе. Когда он отказался, она рассталась с ним, порвав все семейные связи (хотя и она была беременна), и отправилась в Киев, чтобы там присоединиться к «делу». Непостоянной Брешковской быстро наскучили сложные для понимания идеи Лаврова, и она увлеклась учением Бакунина, окрестив себя «искательницей огня». Пребывая в таком состоянии, она родила ребенка, и сразу же передав его на руки брата, отправилась по Днепру «в народ», сея среди крестьян идеи равенства и справедливости. Вместе со своими товарищами она была арестована полицией и отправлена в столицу для того, чтобы предстать перед судом[290]. Дальнейшее сотрудничество Брешковской с партией социалистов-революционеров, ее обширные связи в Америке, ее деятельность в 1917 г. в уже преклонном возрасте — все это способствовало созданию мифа о том, что она была некой ключевой фигурой в революционном движении. В действительности ее радикальная деятельность была достаточно ординарной. Сильная воля, жизнерадостность и уверенность в себе, граничащая с самонадеянностью, — это все сделало ее легендой и было типично для большинства русских революционерок. В тюрьме она «видела сны о свободе и активной деятельности. Вера в мои собственные силы возросла. Я знала, что готова осмелиться и вынести что угодно». Она воплощала живой пример веры в то, что революция делается «людьми с высокими умственными и нравственными стремлениями», а также «личностями с выдающимися характерами»[291].
В 1874–1875 гг. женщины «Всероссийской социал-революционной организации», бывшие некогда членами кружка «Фричи», начали пропагандистскую деятельность на фабриках. «Московские амазонки», как их назвали на суде, пошли на московские фабрики, чтобы «разделить страдания народа». Бардина работала по 15 часов в день и жила в квартире, полной вшей. Каминская, притворившись солдатской женой, каждый день вдыхала пыль в не проветривавшейся мастерской, а по ночам оказывалась втиснутой в холодный и зловонный женский барак. Перебравшись на текстильную фабрику, она обнаружила, что не может преуспеть в своей пропагандисткой деятельности среди работниц, которые использовали любое свободное время для того, чтобы бегать к мужчинам. А мужчины в свою очередь пытались завлечь в кабак молодую Каминскую. Однако со временем она добилась от рабочих доверия и внимания тем, что ясно и красноречиво рассказывала им о разнице между их жалкой нищетой и богатством их господ. Живописуемые ею социальные картины зачастую заставляли рабочих оставаться на ее беседы даже после гудка об окончании работы. Для Каминской это были самые счастливые дни в ее жизни. Конец этому наступил весной 1875 г., когда она и другие пропагандистки были арестованы