Должностные обязанности женщин, принимавших участие в движении, варьировались от уборки, выполняемой необразованной Грязновой[317], до руководящих ролей, осуществляемых такими женщинами, как Фигнер и Перовская. За исключением Марии Ошаниной, прозванной мадам Якобсон (намек на ее якобинские настроения), в движении не было женщин-теоретиков. Однако она не смогла навязать свои взгляды Исполнительному комитету, встретив сопротивление со стороны Перовской и других[318]. Однажды Фурье высказал мнение, что «излюбленная страсть женщин — это страсть к интриге; они чрезмерно увлечены кознями, соперничеством и другими, большими или меньшими проявлениями интриги»[319]. Но это ни в коей мере не касалось членов «Народной воли». Пожалуй, женщины не были такими неискренними, как мужчины, особенно во времена раскола. Они выполняли свою работу спокойно и умело, независимо от того, были они «женами» на конспиративных квартирах, выступали в роли невест заключенных, или имели дело с динамитом и печатным станком. Равное участие входившие в Исполнительный комитет женщины принимали и в принятии решений. В прочитанной мною литературе, посвященной революционному движению, я обнаружил лишь один незначительный пример противостояния тому, чтобы женщины занимали ответственные посты — письмо 1880 г., написанное восемнадцатилетним И. Г. Ширяевым, в котором он выражал недовольство тем, что из числа арестованных женщин вербовалось огромное количество полицейских осведомителей[320].
Будучи формально равноправными в революционном движении, женщины все больше и больше испытывали к себе такое же, как и к мужчинам, отношение со стороны полиции и судов. Они дорого заплатили за деятельность 1870-1880-х гг. Вплоть до суда над Перовской смертные приговоры, вынесенные женщинам, всегда заменялись на более мягкие. После же этого множество революционерок оказались на виселице или пали перед расстрельной командой. Особенно в течение 1880-х гг. огромное число женщин познакомилось с застенками Крестов, Петропавловской крепости, харьковского «дома террора», зловещих Лубянки и Бутырки, еще большее число испытали всю тяжесть каторжных работ в Карске и безлюдных сибирских поселениях. Двадцать лет Фигнер изнывала в камере Шлиссельбургской крепости, которая вселила в меня чувство клаустрофобии после пятиминутного пребывания там. Отношение к женщинам-заключенным, в общем-то мягкое, иногда доходило до жестокости — в бесчисленной тюремной литературе можно найти истории изнасилований, принудительного раздевания, физического насилия и устных оскорблений. К примеру, народоволка греческого происхождения, Надежда Сегида, подверглась 100 ударам за то, что отшвырнула от себя надзирателя; спустя два дня она умерла. Множество находившихся в тюрьме женщин, не обладая стоицизмом Фигнер, сошли с ума, другие (около трети от числа мужских самоубийств) покончили жизнь самоубийством[321].
Таким мрачным и драматичным способом Россия выделилась из остальной Европы, где борьба за права женщин была едва ли к тому времени на поколение старше. Множество русских женщин, минуя ее, влились в ряды яростного, решительного и исторически значимого революционного движения. Последняя вспышка французского женского радикализма, зародившегося в 1789 г., проявилась в Парижской Коммуне. Великобритания не видела таких неистовых женщин вплоть до начала нашего века, и то в случаях борьбы за специфические женские права. Другие страны вообще не знали подобного развития событий. Перовская и ее товарищи олицетворили собой уникальный феномен социальной истории Европы XIX в. И, что более важно, они явили собой прецедент для множества женщин, которые присоединились к революциям 1905 и 1917 гг. «Из опыта всех освободительных движений, — писал в 1918 г. Ленин, — замечено, что успех революции зависит от того, насколько в нем участвуют женщины»[322]. Важность этого заявления не в том, кто его произнес, а в том, что оно разделялось всеми русскими революционерами. Последующие события более чем подтвердили их веру.
Женский радикализм был тесно связан с историей женской эмансипации в России, несмотря на тот парадоксальный факт, что революционерки отказывались от какой-либо прямой деятельности в ее поддержку. Во-первых, русская интеллигенция быстро усвоила идею равенства полов, что позволило женщинам войти в движение на равных с мужчинами. Кроме того, из литературы, посвященной женскому вопросу, женщины черпали чувство уверенности в себе, которое служило им в качестве психологической опоры в революционной борьбе. В 1870-х гг. революционная деятельность была единственной сферой, открытой для женщины, в которой ее встречали как равную, позволяя полностью раскрыться ее талантам и достичь вершины. Только здесь раскрепощались и находили применение ее сила, характер и навыки. Революционеры доказали, что женщина способна на такие дела, которые с традиционной точки зрения на женщину и представить было невозможно. Ирония в том, что в год рождения Перовской русский врач В. В. Дерикер написал, что «по природе, деятельность, требующая проявления героизма или актов насилия, не может быть открыта для женщин»[323]. Русское революционное движение, подобно Армии Спасения, достаточно рано поняло, что равенство полов не мешает ни дисциплине, ни идеологической чистоте[324]. Это мнение, подкрепленное длинным перечнем погибших революционерок, составило наследие русских женщин XX в., вне зависимости от их политических взглядов. Женская радикальная традиция унаследовала еще две дополнительные вещи: революционный антифеминизм — идею о том, что общее дело противоречит и должно вытеснять любое специфически женское дело, и революционную сублимацию, суть которой как лучше всех выразила Александра Коллонтай, отдавшая должное Софье Перовской за ее «смелый мужской ум» и умение подчинить делу революции и свое женское «я», и «свое любящее, горячее сердце»[325].
С другой стороны, если феминисток можно обвинить в игнорировании революции и фокусировании своего внимания только лишь на женщинах, то радикалки виновны в противоположном грехе. Они отреклись от феминизма (хотя некоторые из них пришли к радикализму именно через феминизм) и полагали себя революционерками, равными мужчинам. Однако они также игнорировали огромную массу крестьянок, которые однажды, если только революция имела какой-нибудь смысл, должны были приобщиться к плодам цивилизации. Пропагандистки, которые устанавливали связи с крестьянками на фабриках и в деревнях, по-видимому, не предпринимали каких-либо «специальных усилий» и не пытались использовать в своей работе аргументы, адресованные исключительно женщинам. Результатом послужило фактически полное отсутствие контактов между образованными пропагандистками (за исключением медицинской деятельности) и крестьянками — недостаток, к исправлению которого наследники народников — эсеры — не приложили должных усилий. В дореволюционные времена в деревнях не существовало никакого эквивалента марксистского «пролетарского женского движения»; и контакты радикальных кругов с женщинами русской деревни были отложены до 1920-х годов.
Часть третьяЖЕНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ(1881–1917)
Глава VIНОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Ирина. Лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно!
Тузенбах. …Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь двадцать пять — тридцать лет работать будет уже каждый человек. Каждый!
«Сейчас Россия находится в ситуации спокойного и медленного распада, — написал в 1880 г. Константин Леонтьев, — когда имеет место один из тех Великих русских процессов, которые предшествуют глубинным историческим сдвигам — крещению киевского народа в Днепре, петровскому разрушению национальных традиций, и, в конце концов, нынешнему состоянию дел, а по существу, переходу к чему-то иному». Правление Александра II началось с реформ, а закончилось их свертыванием и его гибелью. Царствование его сына наступило, по словам Ариадны Тырковой, с «затемнения социальной и интеллектуальной жизни», и закончилось тогда, когда Россия переживала значительный экономический рост, который подготовил почву для политических и революционных движений последующего поколения. Для прогрессивных людей, живших в «мрачных восьмидесятых», как определил данный период Керенский, этот рост казался несбыточным и далеким, а мрак реальным. Внешнюю форму этого периода критик Семен Венгеров назвал «победоносцевщиной» (по имени К. П. Победоносцева) — бюрократическим презрением к человеческому достоинству; а внутреннюю форму — «чеховщиной», подразумевавшей равнодушие и смирение русского общества, которые так верно были отражены в произведениях Чехова. Казалось, по крайней мере на первый взгляд, исчезли все проявления радикализма, а российская интеллигенция, утратила веру в возможность значительного улучшения русской жизни[326].
Одним из немногих исключений из общего настроения безысходности был смелый, но не имевший серьезных последствий поступок одной из активных феминисток 1870-х гг., Марии Цебриковой, в 1890 г. написавшей длинное и пылкое письмо Александру III. Избегая критиковать самого царя или самодержавие, она открыто подвергла критике «бюрократический анархизм» его правления и просила уничтожить стену чиновничьего произвола, стоящую между ним и Россией. Только тогда, писала она, общество сможет избавиться от преобладающих в нем коррупции, глупых и бесчеловечных традиций. Она заклинала царя остановить бессмысленную растрату государственного бюджета и направить деньги на искоренение нищеты, голода, невежества, грязи и болезней в изнывающих под этим бременем деревень. В ответ недоумевающий самодержец только спросил: «Ей-то какое дело?» и повелел выслать Цебрикову в Вологодскую губернию. Ее письмо, изданное отдельной брошюрой, еще долгое время ходило в подпольных кругах