Как и другие либеральные идеи той эпохи, вопрос о женских правах вызывал жесткое неприятие со стороны власть предержащих. Сам Александр III, будучи женат на чопорной датской принцессе, был убежденным сторонником семьи и неодобрительно смотрел на частную жизнь своего отца. Он не питал симпатии к идее любого расширения границ женских возможностей и с готовностью встал на сторону тех членов правительства, которые выступали против женского образования. Наиболее влиятельным из них был К. Победоносцев, вошедший в европейскую историю XIX в. как образец истинного реакционера. Он открыто угрожал тем, кто пытался разрушить священные институты Святой Руси — Церковь, Государство, Собственность и Семью. Его ненависть к любому проявлению сексуальной эмансипации (а, в действительности, к любой форме личной эмансипации) нашла свое выражение в призыве ко всему русскому народу «не растрачивать нашу силу на массу общих утверждений и стремлений, а выбрать себе, работу и сферу деятельности в соответствии с нашими традициями». Медицина, и в особенности политика, не соответствовали его представлениям о женщине. Как мы увидим в дальнейшем, его действия говорили даже более красноречиво, чем слова[328].
Тем не менее, в России не сложилось организованного антифеминистского движения, которое поддержало бы эти идеи. Вопросы, касающиеся сексуальных отношений и избирательного права, вызвали шквал противоречивых мнений, но только после 1905 г. Что касается «женского вопроса» как общефилософской проблемы, то здесь консерваторы ограничились переизданиями и переводами европейских работ[329]. Основным исключением был антифеминизм Л. Толстого. Не считая мрачного аскетизма, который Толстой проповедовал в произведениях подобных «Крейцеровой сонате», он незадолго до своей смерти достаточно ясно выразил свои взгляды в беседе с женой И. Репина. Он не сказал ничего нового, ограничившись догматическим утверждением о слабости и общей неполноценности женщин. Допуская возможность улучшения правового статуса женщины, Толстой настаивал на ее нравственном подчинении мужчине. В заключение своих рассуждений он посоветовал женам самим стирать, если их муж не желает нанять прачку[330]. Эти замечания Толстого вряд ли заслуживали бы цитирования, если бы не то обстоятельство, что в течение двух последних предреволюционных десятилетий он оказывал огромное влияние на российское общество. Феминисткам, которые опубликовали содержание этой беседы, делает честь, что, несмотря на его эксцентричные взгляды на женский вопрос, они не переставали восхищаться этим человеком.
Те же, кто придерживался феминистских убеждений, также не смогли добавить что-либо существенное к классическим аргументам XIX в. Либерально настроенные ученые и педагоги продолжали приводить медицинские и антропологические «доказательства» пригодности женщин к работе и профессиональной деятельности, которые служили феминисткам доводами для опровержения аргументов традиционалистов. Единственная достойная внимания идея, возникшая из этого скучного набора расхожих клише, содержалась в убедительном ответе В. М. Хвостова на тезис Мишле об «извечной болезни» женщин. Профессор философии и права Московского университета Хвостов выдвинул простую и здравую мысль о том, что женщина подвержена не только привычной «болезни» — менструации и беременности — но и не менее обычному выздоровлению, которое делает ее более сильной и жизнеустойчивой, чем мужчина. Увы, но к этому времени (1914 г.) фактически никто в русском обществе не был заинтересован в этих доводах, и он был вынужден в одиночестве искать доказательства силы и способностей русских женщин[331].
В известном смысле эпоха «женского вопроса» осталась в прошлом: он был настолько широко освещен в 1860-1870-х гг., что уже нечего было добавить к нему как к проблеме общего характера[332]. Результаты этого освещения были поистине впечатляющими: реформа женского образования, яркая плеяда революционерок, принятие интеллигенцией идеи женского равноправия. Отныне было готово начаться «женское движение» или, лучше сказать, «женские движения», так как их будет два: одно феминистское и другое социалистическое. Оба они неуверенно стартовали в середине 1890-х гг., но затем (1905) решительно стали продвигаться вперед. Лидеры обоих движений в основной своей массе были представительницами интеллигенции; и оба они стремились заручиться расположением женщин-«тружениц» — работниц, служанок и даже крестьянок.
«Доля ты, русская долюшка женская, вряд ли труднее сыскать», — писал в своей широко известной поэме «Кому на Руси жить хорошо?» Некрасов. Он говорил о представительницах крестьянства, которое как класс составляло в 1897 г. более трех четвертей от всего населения. В среде крестьян с радостью и гордостью принималось рождение сына, в то время как появление на свет дочери встречали с печалью или в лучшем случае с безразличием. Основной заботой родителей было как можно скорее выдать ее замуж, в основном по достижении ею шестнадцати лет. В идеале замужняя женщина должна была быть безмолвной работницей, служанкой и сексуальным партнером мужа, что в некоторых областях России символизировалось свадебным обрядом, когда невеста дарила своему новому хозяину постельные принадлежности и хлыст. Если молодая жена жила в патриархальной семье, то иногда она была вынуждена вступать в половые отношения со своим свекром — практика, известная как «снохачество», которая была результатом длительного отсутствия мужей. Более широко распространенным было дурное обращение со стороны свекрови. Деревенские девушки зачастую становились жертвами особой истерии и быстро старели под грузом тяжелой полевой работы и постоянных беременностей. Поскольку в деревнях никто никогда не слышал о способах контроля над рождаемостью и поскольку девушки выходили замуж в юном возрасте, то уже к 25 годам у них было от пяти до шести беременностей, а к 45 годам — около девяти. В соответствии с данными на 1908 г., 25 % сорокапятилетних крестьянок перенесли более десяти беременностей, четвертая часть которых заканчивалась выкидышем. Типичным был пример 55-летней женщины, жившей 35 лет в замужестве, которая 24 раза была беременна. Выжили у нее только два ребенка. В крестьянской среде выкидыши, детская смертность, послеродовые осложнения, были настолько обычными явлениями, что их едва замечали[333].
Ужасная картина, несмотря на то что многие из вышеописанных явлений в то время было принято объяснять отсталостью деревенской жизни. Между тем была и обратная сторона медали. Крестьянка имела право на приданное и заработанные ею деньги — хорошо известный «женский сундук». После различных постановлений 1880-1890-х гг. домашняя собственность была определена как семейная, на которую мужчина, глава семьи, не мог претендовать в качестве единоличного собственника; и женщина могла быть признана законным главой хозяйства, если это соответствовало местному обычаю. «Женщины без господина» — овдовевшие или покинутые мужьями — не только принимали участие в деревенских собраниях, но в некоторых областях и управляли ими в отсутствие мужчин[334]. Даже большая семья не всегда могла воспрепятствовать появлению более свободных супружеских хозяйств. Патриархальные хозяйства редко достигали обобществления в полной мере, и исследователи деревенской жизни отмечали, что некоторые жены отдельно от других готовили кашу на общей печи, кормили своих детей и вытирали «свои» участки стола. Молодые жены, которых раздражало авторитарное давление со стороны родни мужа, спешили довести этот семейный атомизм до своего логического конца и создать свое отдельное «бабье хозяйство», более соответствующее их интересам. Начало этому положили жены, которые зачастую демонстрировали большую предприимчивость (и больший эгоизм), нежели их мужья. Не случайно Петербургское сельскохозяйственное общество[335] выразило надежду, что деревенские женщины будут играть основную роль в обновлении русского сельского хозяйства[336]. Именно поэтому в начале первой русской революции женское население деревень стало привлекать к себе внимание политических партий не только своей ужасающей отсталостью, но и как активная социальная сила.
К описываемому времени большое количество крестьян покинули деревню. Основная причина заключалась в экономическом кризисе, оказавшем в конце XIX в. влияние на большинство крестьян. Существует очень мало исследований, которые помогли бы нам определить численность переселенцев, мотивы и способы миграции в города, масштаб которой постоянно увеличивался в те годы. Ясно лишь одно: «социальное фантазирование» или соображения нравственного плана не имели к этому никакого отношения. Крестьянка была настолько же аполитичной, насколько и неромантичной, и ее единственной заботой был хлеб насущный. Небольшая часть девушек сумела ускользнуть от деревенской жизни при помощи древнего способа — ухода в монастырь. Число монахинь с 1855 по 1911 г. увеличилось с 7 000 всего лишь до 47 000, несмотря на пример, поданный сестрой императрицы Эллой[337], вдовой убитого великого князя Сергея. Другие пытались использовать для этого сезонные работы, которые, увы, иногда включали в себя работу проституткой в ближайшем городе или на ближайшей ярмарке. Нужда превратила многих сельских женщин в батрачек, которые в 1897 г. составляли около 25 % от всех наемных работниц. Между деревенским и городским рынками труда расстояние было всего лишь в один шаг, и вскоре на железнодорожные станции крупнейших российских городов стали прибывать крестьянки