Картина как ограничений, так и возможностей для женщин в профессиональной жизни была бы не полной, если бы мы не упомянули журналистику. В традициях Вернадской, Конради, Лихачевой и Евреиновой все больше русских женщин с сильным характером и духом издавали журналы и газеты, писали и публиковали статьи. Как профессия, журналистика не требовала специального обучения и, несмотря на это, давала огромное интеллектуальное удовлетворение. Из постоянно растущего числа женщин-публицистов можно выделить выпускницу Бестужевских курсов Любовь Гуревич, вышедшую из семьи известных педагогов. В 1890-х гг. она стала редактором и издателем «Северного Вестника». Работая с Лесковым, Чеховым и Толстым (жена последнего однажды обвинила его в любовной связи с Гуревич), она была вовлечена в занятия литературной критикой и вскоре заинтересовалась социальными вопросами. После 1905 г. она стала активной феминисткой[372].
Новые возможности для женщин открылись в результате быстрого процесса индустриализации России и постепенного усложнения структуры общества. В 1905 г. только в одном Петербурге существовало более 50 различных институтов для женщин, предоставлявших широкий спектр курсов по искусству, науке и торговле. Даже апатичные и враждебно настроенные чиновники признали пользу женщин, и в 1900 г. академический совет Министерства просвещения учредил «секцию по женскому профессиональному образованию». К началу Первой мировой войны для женщин открылся широкий круг гражданских должностей в конторах, тюрьмах, на железных дорогах, школах и лабораториях. Основная сохранившаяся проблема заключалась в том, что правительство нанимало женщин на работу в центральные административные учреждения, но запрещало им работать в провинциальных отделениях. Одним из последствий подобной политики была концентрация образованных женщин в двух столицах, что в свою очередь сократило организационные проблемы для женского движения, возникшего после 1905 года[373].
Существовала ли в России женская интеллигенция? Если она и существовала, то, конечно же, она не была замкнутым кругом образованных и профессионально подготовленных женщин, основные черты которых мы только что обрисовали. Кроме равнодушных, не стремившихся к интеллектуальному совершенствованию людей, которые всегда существовали, были и истинные интеллектуалы и эстеты, чья преданность искусству или знанию препятствовала их размышлениям над социальными вопросами и отстраняла от гражданских действий. Талантливая писательница Зинаида Гиппиус, за исключением короткого увлечения социальными проблемами, осталась чуждой подобным тревогам и заботам, критикуя женское движение. Анна Павлова — полуеврейка и незаконнорожденная дочь прачки и солдата — так и не пришла к демократическим взглядам, несмотря на резкий контраст между ее происхождением и блестящей средой, окружавшей ее на пике карьеры танцовщицы. Дух русского искусства начала века был настолько наполнен стремлением к личному самовыражению и зачастую ницшеанским презрением к массам, что отдельным личностям было невыразимо трудно преодолеть разрыв, который возникал между общественным сознанием и самовыражением художника. Интеллектуалка, а впоследствии выдающаяся деятельница партии меньшевиков, Софья Дубнова в своих воспоминаниях объясняет эту проблему тем, что для молодых людей ее круга наиболее болезненной дилеммой было разрешение конфликта между двумя основными интересами — политикой, которая означала для них социализм, и культурой Серебряного века. Эти две крайности приходили между собой в столкновение по любому актуальному вопросу[374].
Женская интеллигенция не обязательно была социалистической или даже политической; она была «социальной», то есть ориентированной на общество. В действительности по своей народнической, не признающей насилия и по-своему религиозной сути она походила на «толстовство». Начиная с 1860-х гг., ее моральный кодекс и мировоззрение практически не изменились — она по-прежнему была оптимистичной, прогрессивной и полной энтузиазма. Любимыми писателями студенток, оставивших Маркса и Ницше далеко позади, были Тургенев, Достоевский и, в особенности, Толстой. Отныне их изголодавшиеся умы и созревающие души питали философия и интеллектуальная история, которые наконец-то свергли с престола естественные науки[375]. Несмотря на то, что слой образованных, социально ответственных женщин был невелик, он, как и само общество, был слишком сложен для того, чтобы составить о нем более точное общее представление. В его основе лежали глубокие экономические и философские противоречия, которые неизбежно привели бы к возникновению конфликтующих друг с другом идеологий. Однако даже после того как это случилось, внимательный наблюдатель смог бы по-прежнему найти следы солидарности, которая характеризовала женскую интеллигенцию.
Вплоть до начала революции, русская интеллигенция занималась решением философских проблем, которые требовали от нее интеллектуальной энергии и нравственного участия. В начале XX в. важное место среди них занял и сексуальный вопрос, не только потому что в сексуальных взаимоотношениях (как в браке, так и вне его) существовало неравенство, но и потому, что в обществе неравенство воспринималось как норма. Общественное внимание к данной проблеме в 1880-1890-х гг. ограничивалось анализом конкретных нарушений нравственных норм и несоответствия реальной ситуации положениям закона. С 1908 г. общественность начала отчаянную коллективную критику, что было характерно не только для России, хотя иногда подходы к данной проблеме принимали формы, характерные для русской интеллектуальной традиции. Блуждания российской общественности в этом лабиринте человеческой морали (хронологические рамки которого следует определять не с 1900 по 1914 г., а с 1890 до середины 1930-х гг.) следует рассматривать как часть всеобщего движения за пересмотр так называемого «двойного стандарта», которое в те же годы охватило образованную часть общества Северной Европы (Германию, Скандинавию и в меньшей степени Англию и Америку). Решение, найденное в конце этой одиссеи, могло бы иметь решающее влияние на характер женского освободительного движения в России.
До 1917 г. в России официально признавались лишь два сексуальных института: брак и проституция. Однако кроме них, во всех слоях общества процветали и другие виды незаконных связей. Традиционно привилегированные классы выказывали толерантное отношение к сексуальным похождениям членов своего сообщества, в особенности мужчин. Чеховский «Папаша», не возражавший против мелких шалостей своей жены, служанки, сына и домашнего учителя, являл собой воплощение добродушного принципа «живи и давай жить другим», господствовавшего в русском обществе. Однако с ростом городов и развитием экономики безнравственность стала «проблемой». В 1886 г. Владимир Михневич опубликовал «Язвы Петербурга» — объемное исследование городской нищеты, преступности и порока, ставшее первым в длинной череде негодующих описаний социальных язв города. В главе, посвященной «тайным порокам», Михневич предпринял несколько искусственную попытку классифицировать различные типы женщин, вступающих в незаконные связи. Автор отмечал, что среди образованных классов старые добрые отношения адюльтера открыли дорогу широко распространившейся практике материальной поддержки «содержанок». Эта связь, основанная на экономических отношениях, вряд ли была много лучше, чем проституция. В низших городских слоях свободные сексуальные отношения, символами которых была «душенька» или девица легкого поведения, стали образом жизни, но были в меньшей степени связаны с экономическими отношениями[376]. В 1890-х гг. незаконное сожительство стало настолько распространенным явлением, что приходские священники обсуждали меры «борьбы с этим злом»[377].
Однако большинство людей были обеспокоены не самим фактом существования внебрачных связей, а их последствиями — массой незаконнорожденных детей. По данным Бернис Мэдисон, 1884–1892 гг. их число в Европейской России составляло 111 414 или 268 на 10 000 новорожденных. Эти показатели были ниже, чем в Европе, но все же достаточно высоки. В городах сосредотачивалась основная масса незаконнорожденных; это был один из признаков грядущего разрыва между городскими и сельскими нормами сексуального поведения. Вплоть до принятия в 1902 г. закона о незаконнорожденных детях в стране не существовало какой бы то ни было защиты незамужних матерей, большинство из которых были промышленными работницами, только что приехавшими из деревень, или же служанками, считавшимися наряду с проститутками основными сексуальными партнерами студентов. Экономические и психологические препятствия, чинимые обществом незамужним матерям, приводили к тому, что многие из них отказывались от новорожденных детей или убивали их, что в свою очередь вело к росту самоубийств и увеличению количества проституток. Но больше всех от этого страдали нежеланные дети. Возникшая в эти годы сеть приютов и семей, бравших детей на воспитание за плату, была настолько несовершенной, несмотря на высоких покровителей, что, по свидетельству Мэдисон, уровень смертности приемышей составлял 75 %! Женщины, берущие за плату детей на воспитание в семью (известные как «ангельские фабрики»), приносили в официальные приюты корзины с мертвыми или полумертвыми детьми, задыхавшихся от своих собственных испражнений, чтобы получить по два рубля за ребенка[378]. Порочное сочетание внебрачной любви, мужской безответственности и огромной массы брошенных детей явилось еще одним социальным вопросом, который достался в наследство большевикам после их прихода к власти.