Большевики, как и большинство других социалистов, враждебно относились к Женским батальонам, которые они называли «позорными батальонами», и противились их созданию. Однако их враждебность была направлена не против участия женщин в сражениях, а против того дела, которое эти батальоны защищали. Между тем сами большевики, как и все левые революционные группы, начиная с 1870-х гг., весьма охотно пользовались услугами женщин в проведении вооруженных акций. Большевички, равно как анархистки и эсерки, уже давно доказали свою ценность в качестве бойцов, террористок, организаторов мятежей и помощниц в уличных боях. В более широком масштабе свои подвиги 1905–1907 гг. они повторили в сентябре 1917 г., при подавлении мятежа Корнилова[630], и в во время Октябрьского восстания. Вскоре после Февральской революции к созданным группам рабочей милиции (позднее названным Красной гвардией) были присоединены медицинские подразделения, состоявшие из работниц, обученных студентками-большевичками. В октябрьские дни наспех обученные петроградские медсестры и санитарки заняли позиции вокруг осажденного Зимнего дворца, чтобы оказывать помощь штурмовавшим его красногвардейцам. После захвата власти эти объединения были соединены в Пролетарский Красный Крест, а позднее вошли в состав Красной Армии. В войсках, окруживших Зимний, было и несколько женщин. Количество жертв с каждой стороны было незначительным, однако, следует отметить, что вооруженных большевичек, принимавших участие в событиях 25 октября, было больше, чем участниц Женского батальона[631].
Более активную роль женщины играли во время Московского восстания 1917 г., когда шли уже настоящие бои. Ряд работниц и интеллигенток занимали важные административные позиции в Совете, в партийной организации, в Военно-революционном комитете и в так называемом Боевом партийном центре. Среди них были старые подпольщицы Землячка и Яковлева, а также будущие лидеры Женотдела Смидович и Варенцова. Когда начались столкновения, работницы трамвайного депо готовили санитарные, разведывательные, броневые вагоны и, используя преимущества своей профессии, производили разведку вражеских позиций вблизи Кремля. Большинство принявших участие в восстании женщин работали в медицинских пунктах, в пунктах по раздаче пищи, по оказанию технической поддержки и связи. Во время работы в одном из таких пунктов была убита студентка-большевичка Люсик Люсинова — первая жертва революции. Подобные вещи происходили и в других, охваченных восстанием индустриальных центрах, особенно в городах Московской губернии, принадлежавших к текстильному поясу[632]. Все это было не только кульминацией деятельности большевичек в 1917 г., равно как и традиции женского воинственного духа в революционном движении, который первыми продемонстрировали еще Засулич и Перовская, но также и прелюдией к великой эпической поэме о милитаризме, жестокости и доблести русских женщин на полях Гражданской войны.
«Женщины везде подчинены; везде они борются за свои права. Женщины из Америки и Англии приехали сюда и полностью с нами солидарны, желают нам добра в нашей борьбе. Мужчины не могут защитить наши права; они нас не понимают». В этом одном из последних официальных заявлений русской феминистки содержится резюме тех взглядов, которые отделили феминисток от большевичек. Произошло это через несколько недель после смены власти — 12 ноября 1917 г. на первой конференции работниц петроградского региона. Цель собрания, организованного сотрудницами «Работницы», — склонить собравшихся женщин проголосовать на выборах в Учредительное собрание за список большевиков, а не Лиги равноправия женщин. Выступавшая от Лиги врач Дорошевская начала свою речь с утверждения, что она не тунеядка, а работающая мать, которую бросил муж. Здесь хорошо видна тесная связь между личными проблемами и социально-политическим взглядами, связь, которая была более широко распространена в истории, чем это иногда представляется. Однако пафос Дорошевской вряд ли был достаточен для того, чтобы прислуга и работницы, с неохотой слушавшие ее, поддержали предложенную ею программу эмансипации женщин. Торжествующая Коллонтай убедила собравшихся выслушать феминистку до конца, чтобы узнать «нашего врага». В сущности, данная речь обозначила конец русского феминизма[633].
Мало что известно и о последующей судьбе других руководительниц феминистского движения. Ольга Волькенштейн осталась жить в Советской России и умерла в блокадном Ленинграде в 1941 или 1942 г. В России также осталась и самая старая и консервативная феминистка Анна Шабанова. По-видимому, она вновь вернулась к педиатрии, а в 1926 г. вышла ее последняя работа по женскому вопросу. В эмиграции положение сохранили лишь незначительные фигуры феминистского движения, то есть те феминистки, чья основная деятельность лежала в какой-нибудь другой сфере. Кускова эмигрировала в 1922 и умерла в 1958 г. Милюкова некоторое время возглавляла лондонский комитет Российского Красного Креста и умерла в Париже в 1935 г. Покинувшая Россию в марте 1918 г. Тыркова сотрудничала с Русским освободительным комитетом в Лондоне и написала язвительное исследование большевизма «От свободы к Брест-Литовску». Впоследствии она была корреспондентом «Times»[634] и умерла в 1962 г. О судьбе Покровской ничего не известно. Шишкина-Явейн эмигрировала в Болгарию во время Гражданской войны. Во время эпидемии тифа с мужем и двумя детьми она переехала в Эстонию, где у ее семьи (или семьи мужа) было поместье. Найдя его разоренным, она пыталась устроиться на работу в карантинную зону, но, как русской беженке, ей в новом Эстонском государстве не позволили заниматься медициной. В 1921 году умер ее муж, и она оказалась с детьми в крайне тяжелом материальном положении. В 1920 г. от имени своей Лиги она написала последнее официальное приветствие Женевскому съезду Международной женской суфражистской ассоциации, на котором не было ни одной представительницы от России. После этого никаких упоминаний о Шишкиной-Явейн, о Лиге, либо какой другой феминистской группе мы не встречали[635].
Скудность и малочисленность источников не позволяют сравнить количество эмигрировавших феминисток и тех, кто подобно Шабановой остался жить и работать при советском режиме. По-видимому, большинство эмигрировавших женщин были замужем. Сотни из них перенесли лишения, особенно в первые годы жизни за границей. Улицы Стамбула видели утонченных и образованных русских женщин (некоторые, возможно, боролись с проституцией в дореволюционной России), продававших себя, чтобы накормить ребенка или нетрудоспособного мужа. Впоследствии многие русские эмигрантки смогли обогатить культуру приютивших их стран более приемлемыми способами. Из свидетельств о жизни эмигранток на Западе в ту эпоху становится совершенно ясно, что многие из них сумели сохранить чувство гордости, достоинства и независимости, которое на протяжении множества поколений служило отличительным знаком русских образованных женщин. Ф. Нансен и его коллеги, определявшие юридический статус русских эмигранток, достойны признательности за то, что сохранили им их имущественные права, которыми они традиционно пользовались по российскому законодательству, даже если они жили в таких странах, как Франция, чей свод законов в значительной степени отличался от русского[636].
История эсерок и других старых народниц более разнообразна. Засулич, которая остаток жизни провела в основном в эмиграции, от 1870-х гг. унаследовала непогрешимую честность народников, но при этом полностью разочаровалась в народничестве в целом и терроре в частности. Под влиянием Плеханова она постепенно обратилась к марксизму и вплоть до революции оставалась его верным союзником. Из-за твердой приверженности нигилистскому этическому кодексу, своей скромности и принципиальному подходу в оценке товарищей Засулич получила прозвище «Сократ русской социал-демократии». Эти черты определили ее резкое неприятие декаданса и любых форм сексуальной распущенности, а также идеализм и презрение к «буржуазному» материальному благосостоянию. Ирония судьбы заключалась в том, что пиком пропагандистской деятельности Засулич стала статья, написанная для «Искры» в 1901 г., в которой легендарная террористка прошлого решительно осудила индивидуальный террор как оружие политической борьбы. Всегда следовавшая за Плехановым Засулич была настолько далека от большевизма, насколько это вообще возможно для социалистки. Она умерла в Петрограде 8 мая 1919 г. и была похоронена рядом со своим наставником на Волховом кладбище. Извещая о смерти революционерки, которая 40 лет своей жизни посвятила рабочему классу, «Правда» писала: «В последние годы В. И. Засулич порвала с революционным пролетариатом. Но пролетариат ценит ее великие заслуги в прошлом. Рабочие никогда не забудут ее имя». В итоге в историю Засулич вошла как террористка, а не как ученый-марксист[637].
Вера Фигнер попала в Шлиссельбургскую крепость, когда ей было 32 года; спустя 20 лет, в 1904 г., она вновь появилась на политической арене уже пожилой женщиной, желавшей начать «третью жизнь». Продолжительное тюремное заключение нанесло серьезный ущерб ее психике. Она уныло скиталась под надзором полиции по просторам России с одного места ссылки к другому. По иронии судьбы в 1905 г. восставшие крестьяне сожгли дотла ее родовой дом под Казанью. Во время краткого визита Фигнер в Москву ее чествовали интеллигентки, толпы «бестужевок» и Союз равноправия женщин. Как и Засулич, она была дезориен