[39].
Основным литературным результатом этого знакомства был роман Герцена «Кто виноват?» (1846), сюжет которого частично был заимствован из романов Ж. Санд «Орас» (1842) и «Жак» (1843). Речь в нем опять шла о возникшем в провинциальной России любовном треугольнике, в котором «романтический» любовник умирает, а муж с женой продолжают жить в тоске и печали. Критика супружества, которая читается между строк романа, дополняется и дневниковой записью Герцена от 30 июня 1843 г.: «Брак не есть истинный результат любви, а христианский результат ее, он обрушивает страшную ответственность воспитания детей, семейной жизни, etc., etc… В будущую эпоху нет брака, жена освободится от рабства, да и что за слово жена? Женщина до того унижена, что, как животное, называется именем хозяина. Свободное отношение полов, публичное воспитание и организация собственности, нравственность, совесть, а не полиция, общественное мнение определяют подробности отношений».
В дневниках, относящихся к следующему году, Герцен уводит женщину еще дальше от традиционных семейных забот. В новом обществе «женщина в еще большей степени будет вовлечена в общественные дела; с помощью образования она нравственно укрепится и не будет больше односторонне привязана к семье»[40].
В этих высказываниях мы находим все, или почти все, что впоследствии встретим у Маркса, Бебеля и их русских последователей вплоть до 1930-х гг. Причем речь идет не только о программных утверждениях: свобода в сексуальной жизни, равенство во взаимоотношениях мужчин и женщин, включая право женщины после замужества оставлять свою фамилию, общественное воспитание детей, равная роль женщины в общественной работе; но также и о скрытых противоречиях: упразднение замужества и в то же время суждения о семье, отсутствие каких-либо ясных идей о том, какова будет роль женщины в новом обществе, и каким образом она сможет ее принять. Дневниковые записи Герцена ничего не добавили к общественной дискуссии об освобождении женщин. Но вместе с тем, идеи, высказанные им, получили широкое распространение и разделялись несколькими поколениями русской интеллигенции. Некоторые из этих идей, показавшие насколько губительны противоречия, выявленные Герценом, и которые возродились с неотвратимой неизбежностью, когда пришло время строить новое общество.
Весьма разнообразная реакция на Жорж Санд наблюдалась со стороны самих женщин. Наиболее смелым ее проявлением была так называемая «жоржзандчина»: серия женских подвигов, совершаемых во имя индивидуализма и «свободного чувства» — эвфемизма адюльтера. Русские женщины, неудовлетворенные деспотичным домашним режимом, и воспитанные, подобно Эмме Бовари, на романтических сказках о любви «в шотландских коттеджах и швейцарских шале», очертя голову бросались в руки первых попавшихся обольстителей. Такие женщины, вооруженные наполовину усвоенными идеями Жорж Санд, находили модным срывать лицемерные маски и разрушать оковы домашней «тирании» только для того, чтобы хоть немного потворствовать своим желаниям, покуда их считали стильными и передовыми женщинами. Александра Смирнова, жена калужского губернатора, жаловалась в своих мемуарах на то, что дамы знатного происхождения, начитавшись романов Жорж Санд, колесили по всей Европе с итальянскими любовниками, а затем возвращались в Россию, надев маску благопристойности. Слухи об этом мы встречаем и в воспоминаниях Прасковьи Татлиной, чья дочь «оказалась зараженная так называемыми жоржзандистскими идеями». Эти идеи, также как и сами романы, проникали сквозь стены даже такого оплота невинности как Смольный институт, и, если верить сплетнице Смирновой, они были причиной скандалов и разводов у выпускниц Смольного, когда те пытались претворить их в жизнь[41].
Однако вскоре комический тип «жоржзандистки» исчез, не оставив заметного следа в общественном сознании. Действительное значение романов Жорж Санд заключалось в том, что ее идеи способствовали лучшей осведомленности женщин в социальных и сексуальных вопросах. Одним из таких примеров была Надежда Стасова, вспоминавшая, как она была очарована романами Ж. Санд: «Я помню, как мы с сестрой ночи напролет читали одна другой вслух ее романы и говорили и спорили о ней до рассвета. Когда одна уставала читать, читала другая, только чтобы не прерывать романа или статьи на половине. Мы воспитывались на ее сочинениях». Также как и мужчины-интеллигенты, она была потрясена не только морализаторским тоном писательницы, но и ее наивным разрешением сексуальных проблем. И чуждая идеи беспорядочных сексуальных связей, Стасова впоследствии оказалась одной из основательниц и убежденной сторонницей российского феминизма[42].
Светская дама и писательница, Елена Ган была одной из образованных женщин, сумевших выйти за узкие рамки традиционного женского кругозора, круг которых был шире, чем принято думать (Бакунины, Пассек, Павлова, Ростопчина и другие). «Странными экзотическими цветками, — писал славянофил Иван Киреевский, — росли эти мыслящие женщины среди семейного деспотизма, городского веселья, в деревнях среди массовой дикости и тупости, рядом с помещичьей жестокостью и развратом». Что касается Елены Ган — дочери княгини Долгорукой, сестры известного панслависта Ростислава Фадеева и матери основательницы теософии Елены Блаватской — то она получила исключительно хорошее домашнее образование. Вплоть до своей безвременной смерти в двадцативосьмилетнем возрасте, она никогда не переставала учиться. «Бездействие сводит меня с ума», — говорила она. И все же она вышла замуж за человека вдвое старше ее, и с которым у нее было мало общего. «Положение мужчины с высшим умом нестерпимо в провинции; но положение женщины, которую сама природа поставила выше толпы, истинно ужасно», — однажды написала она, описывая серые будни одной из своих героинь, очень похожей на нее[43].
Чтобы вырваться из обыденности и рутины провинциальной жизни, она писала романы. И так как все они о любви и написаны с женской точки зрения, то ее часто сравнивали с Жорж Санд. Однако это сравнение носило поверхностный характер, так как большинство из ее героинь были однолюбками. Она отвергала сенсимонистскую идею о равенстве полов. Женщина, по ее мнению, имеет свое особое предназначение как жена, мать, воспитательница детей, «сыновей с сильным и твердым духом», и дочерей — будущих жен и матерей. Для Ган равенство в сфере сексуальных отношений не было решением проблемы женской никчемности. Между тем, она признавала ее существование и объективно отражала ее в романах, изображая своих героинь-однолюбок несчастливыми, хотя и верными, женами. Таким образом, она выражала болезненную истину: одной любви недостаточно для того, чтобы наполнить жизнь смыслом.
Что же тогда было упущено? Ответ на этот вопрос она дала в небольшом отрывке из романа «Идеал», написанном в 1837 г., за двадцать лет до того, как российское общество само на него ответило. «Право, иногда кажется, будто мир Божий создан для одних мужчин; им открыта вселенная со всеми таинствами, для них и слава, и искусства, и познания; для них свобода и все радости жизни. Женщину от колыбели сковывают цепями приличий, опутывают ужасным „что скажет свет“ — и если ее надежды на семейное счастье не сбудутся, что остается ей вне себя? Ее бедное, ограниченное воспитание не позволяет ей даже посвятить себя важным занятиям, и она поневоле должна броситься в омут света, или до могилы влачить свое бесцветное существование!»[44]
Последующие дискуссии о женском «бедном, ограниченном воспитании» приведут непосредственно к возникновению более широкой дискуссии, которую назовут «женским вопросом». Споры о женском образовании едва ли были новыми для России — они начались еще в XVIII в. Однако в то время споры шли в основном об относительной важности образования для ведения домашнего хозяйства, любви и общественного успеха. Как и весь педагогический дискурс, дискуссия о женском образовании была циклической, без конца повторяющейся, скучной и по большей части бесполезной, так как она игнорировала очевидную истину, заключающуюся в том, что школьная система является порождением окружающего ее общества, а не тех людей, которые ее создают. Подобного рода дискуссии не могут сдвинуться с мертвой точки до тех пор, пока в стране не начнутся широкие социальные изменения. Решающее значение дебатов о женском образовании после Крымской войны состояло не столько в их широкомасштабности и задействованных в них силах, сколько в их своевременности, так как они совпали с глобальной социально-экономической и идеологической трансформацией, которую претерпевала Россия в это время. В автократической России Николая I изоляция и ограниченное образование женщин-дворянок, в совокупности с их бесправием и отсутствием свободы передвижения, означало, что голоса, подобные голосу Елены Ган, были всего лишь слабым эхом в социальном вакууме.
Часть втораяЖЕНСКИЙ ВОПРОС (1855–1881)
Глава IIРОЖДЕНИЕ ЖЕНСКОГО ВОПРОСА
Женщины вряд ли смогут решить проблему своей эмансипации, до тех пор пока к ним не присоединится значительное число мужчин, готовых к этому.
Женский вопрос возник в России в решающее и поворотное для ее новой истории время — в первые пять лет после окончания Крымской войны. Унизительное поражение России в этой войне разрушило то, что Иван Аксаков называл «фасадностью» Российской империи и вскрыло все основные недостатки архаичной социально-политической системы, которые до этого времени затушевывались внешне эффективным бюрократическим правлением. Поражение в войне и смерть Николая I вскрыли перед лицом общественности то, что русская интеллигенция называла «социальными язвами». Елена Штакеншнейдер, яркая молодая женщина того времени, в 1856 г. записала в своем дневнике: «Слава Богу, что о войне больше не говорят, что это ужасное время прошло. Все раны заживают, кроме ран, которые война только открыла, но не нанесла сама». В русском обществе было широко распространено убеждение в том, что унизительное поражение пойдет на пользу. «Враг найдет в Севастополе одни окровавленные руины, — писал несколько лет спустя либерально настроенный юрист Анатолий Кони, — но Россия нашла в нем зерно своего воскрешения»