ай, не могут служить основами для любви рабочих. В объятиях «любви — товарищества» (окончательной формы человеческой любви) они увидят красоту «многосторонности и многострунности крылатого Эроса», вне зависимости от того будет ли их любовь продолжительным союзом или же краткой связью. «В новом коллективистском по духу и эмоциям обществе, — начинается восторженная заключительная часть, — на фоне радостного единения и товарищеского общения всех членов трудового творческого коллектива Эрос займет почетное место, как переживание приумножающее человеческую радость. Каков будет этот новый преображенный Эрос? Самая смелая фантазия бессильна охватить его облик. Но ясно одно: чем крепче будет спаяно новое человечество прочными узами солидарности, тем выше будет его духовно-душевная связь во всех областях жизни, творчества, общения, тем меньше места останется для любви в современном смысле слова. Современная любовь, которая всегда грешит тем, что поглощая мысли и чувства „любящих сердец“, вместе с тем изолирует, выделяет любящую пару из коллектива, в котором интересы, задачи переплетены в густую сеть, станет не только излишней, но психологически неосуществимой. В этом новом мире признанная, нормальная и желательная форма общения полов будет, вероятно, покоится на здоровом, свободном, естественном (без извращений и излишеств) влечении полов, на преображенном Эросе»[719].
Окончательное представление Коллонтай о любви свело воедино все ее ранние идеи. Пролетариат разработает свою собственную мораль и не потерпит никакого вмешательства в нее или ее регулирования. Независимость женщин подтолкнет представителей обоих полов к тому, чтобы поставить секс на надлежащее ему, второстепенное место в жизни. Грубый, физиологический подход к сексу уступит место «крылатому Эросу» — обогащающему и захватывающему опыту эмоционального и физического эротизма. Сексуальный кодекс коммунизма будет учитывать все многообразие супружеских и несупружеских любовных и сексуальных комбинаций, а все «любящие сердца» будут взлелеяны и духовно поддержаны в «любви-товариществе». Работа Коллонтай была поразительным сочетанием идей, выраженных ранее Бебелем, Мейзел-Хесс, Анфантеном, Фурье и Чернышевским. «Первосвященническая пара» Анфантена и «царица» Чернышевского были лишены власти благословлять, регулировать и управлять любовью так же, как раньше это делали Бог, Церковь и Государство. Это должно было стать исключительной прерогативой рабочих в рамках их «любовных товариществ». Но все это было, конечно же, образом будущего, в котором была воплощена потребность в свободе и честности в любви, а также идея полного равенства мужчин и женщин. Расценить этот образ как призыв к некоему мизантропическому плотскому авантюризму, вновь возникшему в российском обществе после революции, могли разве что только хитрые лицемеры или глупые пуритане, так как в нем не было ни малейшего следа доктрины, проповедовавшей принудительный промискуитет биологических интерпретаций любви, ни циничной «революционной» апологии подобного истолкования.
Последнее и весьма краткое высказывание Коллонтай по вопросам секса представляет собой модернизированную версию предисловия, написанного ею в 1913 г. к работе Бебеля «Женщина и социализм». Наиболее страстные места этого предисловия посвящены борьбе Бебеля против двойного стандарта морали, а также неприкосновенности и свободе в сексуальных отношениях. В исправленном издании 1923 г. Коллонтай выписала и подчеркнула следующие слова из его книги: «Удовлетворение половой потребности такое же частное, личное дело, как и удовлетворение каждой другой естественной потребности организма»[720].
Более подробно нравственную позицию Коллонтай объясняют ее суждения о материнстве и семье, несмотря на то что они весьма специфичны и находятся в различных контекстах, с большим количеством ее замечаний о сексе как таковом. Несмотря на некоторые оговорки, относительно сексуальной любви, поглощавшей большое количество энергии, Коллонтай, казалось, разделяла мнение некоторых русских религиозных мыслителей, в особенности Соловьева и Розанова, о том, что сексуальная любовь, говоря теологическим языком, гораздо возвышеннее, нежели материнская. «Хотя лично я воспитывала своего ребенка с величайшей заботой, — говорит она в своих воспоминаниях, — материнство никогда не было сутью моего существования»[721]. В этом отношении Коллонтай в значительной степени отличается от множества реформаторов движения за «право на материнство» довоенной Европы, которые рассматривали материнскую любовь как замену секса. Коллонтай обвинили как в игнорировании или же вообще полном отрицании материнского инстинкта женщин, так и в поддержке законов, требовавших, чтобы «маленькие девочки двенадцати лет были матерями»[722]. Однако и то, и другое было из области фантазии.
Коллонтай истово верила в естественное и священное предназначение материнства и неоднократно об этом заявляла. Ее крупнейшая теоретическая работа и значительная часть политических усилий после Октябрьской революции были направлены на то, чтобы обеспечить надлежащее медицинское обслуживание работавшим матерям. Кроме того, Коллонтай считала, что общество должно помогать матерям воспитывать детей. Однако в ее утверждении была оговорка, редко когда упоминавшаяся исследователями: государство не будет отрывать детей от их родителей, и общественное воспитание детей будет осуществляться лишь при добровольном согласии родителей. Главная идея Коллонтай заключалась в том, что каждая женщина должна иметь право и возможность иметь детей и быть уверенной в том, что о них позаботятся. «Каждая мать должна быть убеждена, что раз она выполняет свое естественное назначение и дарит коммунистическому обществу нового члена, то есть нового рабочего, коллектив любовно и внимательно позаботиться о ней и о ребенке». Брак и секс — это личное дело каждого, но материнство, говорила она, практически повторяя слова Ленина, представляет общественный интерес[723].
Как дело принципа Коллонтай поддержала закон 1920 г. о разрешении абортов, но, подобно многим большевикам, рассматривала его как необходимое и временное зло. Рождение детей, влекущее за собой определенные обязанности, она считала естественным правом и долгом женщины. Этот долг заключался в том, чтобы заботиться о себе в период беременности, «помня, что в эти месяцы она перестает принадлежать себе — она на службе у коллектива — она „производит“ из собственной плоти и крови новую единицу труда, нового члена трудреспублики». После рождения ребенка мать-коммунистка должна окружить ребенка нежной материнской заботой, и только тогда она сможет сказать, что ее общественная обязанность по отношению к этому ребенку выполнена. Впоследствии естественный и стойкий инстинкт заботы о детях и любви к ним должен быть обобщен и направлен на всех детей сообщества. По окончании дела продолжения рода и возвращении к экономическому производству мать должна иметь возможность работать неполный рабочий день в качестве помощницы в школах, яслях и детских домах, к тому же она могла бы поддерживать (если сама того желала) особые отношения со своим «собственным» ребенком. Уклонение от материнства (например при помощи аборта) или от каких-либо других обязанностей, связанных с ним, рассматривалось Коллонтай как эгоизм и недостаток чувства ответственности[724].
В своих последних высказываниях по поводу домашней жизни Коллонтай называет женской тюрьмой не столько детскую комнату, сколько кухню. «Пусть мужчины научатся ценить и любить женщину не за то, что она хорошо месит тесто, — обращалась она к своей аудитории, — а за то, что в ней есть привлекательного, за ее личные качества, за ее человеческое „я“… Отделение кухни от брака великая реформа, не менее важная, чем отделение церкви от государства, по крайней мере в исторической судьбе женщины». В этом Коллонтай вторит Ленину, который был практически одержим ненавистью к индивидуальным кухням. Коллективизация кухни была первым шагом к облегчению бремени работавшей женщины и матери. Следующим шагом была коммуна, иногда называемая как «общежитие», иногда как «домкоммуна». В ней ведение домашнего хозяйства предполагалось возложить на специалисток, говоря другими словами, на профессиональных хозяек. Коллонтай рассматривала ведение домашнего хозяйства как такую же специальность, как и все остальные профессии. По-настоящему унизительной была каждодневная утомительная домашняя работа, тяжелым бременем ложащаяся на работницу. Коллонтай, по-видимому, представляла себе, что трудовой коллектив и жилищная коммуна будут иметь общие точки соприкосновения: «Семья коллектива трудящихся, где не кровное родство, а общность работы, единство интересов, стремлений и задач будут крепко связывать людей, будут воспитывать из них истинных братьев по духу»[725].
Шесть повестей Коллонтай (все были опубликованы в 1923 г.) в действительности являются лишь простыми иллюстрациями к идеям, описанным выше. Рассказ «Тридцать две страницы» служил иллюстрацией тому, как любовная связь могла помешать независимой работе женщины и тем самым нанести ущерб ее чувству собственного достоинства. Героиня рассказа, молодая советская студентка, пойманная в романтическую ловушку, не позволявшую ей учиться, порывает со своим возлюбленным и возвращается за парту. «Подслушанный разговор» описывал проблему женщины, которая выбирала между прочными отношениями со своим давнишним товарищем и мимолетным страстным увлечением другим человеком. В конце концов, она выбирает новую романтическую связь, понимая, что она будет мимолетной. «Большая любовь» — это автобиографическая новелла, описывающая роман Коллонтай с Масловым до революции. «Сестры», опубликованные в другом сборнике, представляли собой рассказ о двух жертвах (одна — жена, вторая — проститутка) бывшего революционера, развращенного тлетворным влиянием полукапиталистического нэпа