В повести «Василиса Малыгина» (последняя крупная попытка решить проблему новой морали повседневной советской жизни) Коллонтай вновь обратилась к извечной теме независимости. Ее героиня была работницей, женщиной нового коммунистического образца, с возвышенными идеалами и искренней любовью к другу-революционеру, за которого она «вышла замуж». Однако этот мужчина, подобно всем остальным героям Коллонтай, оказался безвольным, испорченным типом. После накала Гражданской войны, в морально разлагающей атмосфере нэпа он устроился на спокойную работу и стал изменять своей жене и своим прежним идеалам. Соперница Василисы была презрительно описана как «нэпманка» — хорошо одетая, тщательно накрашенная и достаточно соблазнительная — в противоположность Василисе, огрубевшей за годы работы и борьбы. Василиса покинула своего мужа и нашла свое призвание в создании коммуны. Забеременев, она решила сохранить ребенка и воспитать его своими силами при помощи товарищей по коммуне, в отличие от «нэпманки», беременной от того же мужчины, но выбравшей аборт. Василиса боролась с мелким эгоизмом для того, чтобы обеспечить коммуне успех и научить других женщин тому, как достичь свободы. Она заняла свое место в русской художественной литературе в качестве новой Веры Павловны[727].
Самым известным и зачастую неверно понимаемым художественным произведением Коллонтай был рассказ «Любовь трех поколений», выражавший ее идею об отсутствии в период Гражданской войны «крылатого Эроса», а также утверждавший терпимое отношение Коллонтай к более радикальному сексуальному этосу нового поколения. Представленные в рассказе три поколения являлись яркой иллюстрацией к менявшемуся с 1860-х до 1920-х гг. революционному отношению к сексу. Мать героини, бывшая народница, разделяла сугубо деловую мораль нигилистов 1860-х гг. и фактически жила семьей с женатым мужчиной, пока тот ей не изменил. Героиня рассказа Ольга (олицетворявшая среднее поколение и, несомненно, бывшая частичным портретом автора) вступила в революционный брак, но затем завязала любовные отношения с женатым мужчиной (психологически напоминавшим антигероя из «Большой любви») за спиной его жены. Однако после революции дочь Ольги Женя шокировала их обеих как новизной своих идей относительно секса, так и смелостью своего поведения (первое определенно вытекало из последнего). В период Гражданской войны у нее было несколько кратковременных романов, так как на нечто большее, говорила она, нет времени. Находясь в отпуске, она умудрилась переспать с любовником своей матери (рабочим, чьи отношения с Ольгой напоминают отношения Дыбенко и Коллонтай), имея в то же время связь со своим сверстником. Она забеременела и решилась на аборт, поклявшись в следующий раз «принять меры». Все это причинило боль Ольге и повергло ее в смятение, однако помня, что однажды она сама шокировала свою мать, «передовую женщину» прошлых времен, Ольга попыталась терпимо и с пониманием отнестись к морали Жени и ее поколения — морали, которая если и не была новой, то несомненно находилась «впереди» ее собственной в плане более легкого отношения к сексу. Внимательного прочтения рассказа в контексте других произведений Коллонтай будет вполне достаточно, чтобы развеять двойной миф о том, что в рассказе содержатся зачатки теории «стакана воды» и что Женя просто-напросто повторяет взгляды автора[728].
Цель изложения взглядов Коллонтай на новую мораль заключается не в том, чтобы проанализировать их или оценить в свете сексуальных теорий, которые существовали в ее время и существуют сейчас, хотя несомненно они того заслуживают[729]. Скорее, это было сделано для того, чтобы развенчать некоторые мифы и неверные толкования фактов биографии и убеждений Коллонтай, которые появились сразу же после революции, и в особенности миф о том, что Коллонтай ответственна за перегибы сексуальной революцией в России и что ее учение, долгое время существовавшее в Советском Союзе и на Западе, вело к нравственной деградации и полной потере человеческого достоинства. Верно и то, что ее работы, даже если они прочитаны внимательно, беспристрастно и целиком, переполнены двусмысленностями и скрытыми противоречиями. Каждый (а это означает практически всю дореволюционную интеллигенцию), кто проповедует честность, нежность и серьезность в сексуальном поведении, а также отстаивает свою абсолютную независимость от общественных суждений или контроля со стороны общества, неизбежно вступит в конфликт с реалиями жизни, особенно если это происходит в атмосфере революционной реконструкции общества. Такая ситуация вполне объяснима, когда революция вынуждена сталкиваться с прозаическими, а зачастую и грязными подробностями повседневной сексуальной и супружеской жизни. Но также верно и то, что Коллонтай в одиночку попыталась привить нравственное и обогащающее восприятие Эроса образцовому, но узкому этосу социалистов, вышедшему из русских традиций и марксизма, и также в одиночку старалась предсказать, хотя смутно и неуверенно, новые пути воплощения в сексуальных отношениях честности, эротической радости и личной независимости. Но как это часто бывает с проповедниками, ее идеи остались невостребованными, искаженными или непонятыми[730].
Какое влияние революция оказала на сексуальную жизнь? Революции требуют огромных временных и энергетических затрат и почти полную мобилизацию личности. Во время Гражданской войны секс либо отходил на второй план, либо им занимались время от времени в самой примитивной манере. Коллонтай и Ленин имели все основания сетовать на возникшую после военных действий распущенность в сексуальных отношениях. Существует общепринятое мнение, популяризованное в литературе, что «фронт уничтожил сексуальность». В этом была доля правды: 53 % опрошенных мужчин признавали, что «революция» ослабила их сексуальное влечение. Участница революционных событий много лет спустя вспоминала свой собственный опыт. «Как-то, — писала она, — мне довелось прочитать рассказ. Автор иронизировал по поводу комиссара, который отвергал любовь, считая, что она мешает целиком отдаться делу революции. Возможно, в то время мы хватили лишку в этом вопросе. Но теперь мне особенно ясно: мы победили в тех невероятно трудных условиях, еще и потому, что умели переступить через личные привязанности»[731].
Переход к нэпу изменил социопсихологический уклад жизни. Драматические дни закончились. Ленин рекомендовал своей партии заняться «прозаическими вещами» и «малыми делами». Многие члены партии так и не смогли отвыкнуть от бодрящего воздуха поля битвы и привыкнуть к душной атмосфере советского кабинета. Молодежь переживала тягостное состояние, названное социологом Вольфсоном «демобилизацией воли и нервов». Отягощенное разочарованием и цинизмом, оно напоминало то отчаяние, которое охватило русскую молодежь после революции 1905 г. Даже забытый «Санин» вновь стал появляться на московских книжных прилавках; а рост самоубийств в середине 20-х гг. добавил заметную деталь в живописную картину, раздражающие краски которой напоминали предвоенные дни декаданса[732]. Отныне к грубым и поспешным любовным связям времен Гражданской войны добавилась изрядная доля бессердечности.
В отличие от санинистов прошлого, советские секс-герои оправдывали свои грубые желания социалистической идеологией. Подчиняясь сильному иконоборческому наследию русской радикальной традиции, новое поколение проявило суровую враждебность к старым ценностям, особенно к тем, которые были связанны с чем-то прекрасным, эстетически выверенным и романтическим. Галстуки, расчески и чистая одежда были отброшены, и неонигилистическое отвращение ко всему изысканному и возвышенному распространилось на вопросы любви и секса. «Молодежь, вероятно, думает, что самый примитивный взгляд на вопросы половой жизни как раз и является коммунистическим, — жаловалась София Смидович в 1925 г. — А что все, что выходит за рамки их примитивного понимания, которое, возможно, соответствует какому-нибудь готтентоту или еще более примитивному представителю первобытного общества, означает только мелкобуржуазность и буржуазную установку в отношении проблемы сексуальности». «Мы не признаем никакой любви! — говорится в „Собачьем переулке“ Гумилевского (1927), — все это буржуазные штучки, мешающие делу! Развлечение для сытых!». Опрос 1920 г. показал, что 48 % респондентов считают, что любви нет. Типичными ответами опроса 1929 г. были: «Любовь — инстинкт сексуального удовлетворения», «Любви нет — есть физиологическое явление природы», «Только физиология — ничего больше»[733].
В работе Веры Кетлинской «Натка Мичурина» мы читаем следующее: «Послушай, Наташа дорогая, ты мыслишь просто как женщина и ты не можешь понять, что мыслить так уже не модно и глупо. Почему мы должны быть привязаны друг к другу? Тебе нравится Силантьев — хорошо, это твое дело. Прошлой ночью я доставил удовольствие Ивановой и себе — что в этом плохого?» Комсомольский поэт Кузнецов представлял это так:
Когда в твоих объятиях погаснет
Огонь моих страстей и пыла,
Останемся товарищами, как и раньше,
Как будто ничего и не было.
«Я хочу быть свободным, — говорил один студент в 1929 г., - я хочу работать и учиться. У меня есть девушка — и мы близки. Но я не хочу жениться, так как для меня слишком рано к кому-то привязываться. Сексуальная жизнь для меня — второстепенный вопрос». Приведем слова рабочего-комсомольца: «Мне жениться? Зачем! Я хочу жить свободно и принимать активное участие в общественной жизни. Я нуждаюсь в обществе. Это важно для меня. Я не могу обходиться без секса, без любви, но они не должны меня связывать». Лучшим решением проблемы с точки зрения 22-летнего студента, является создание «специальных домов для половых отношений», — не борделей, а мест, сходных с домами материнства, где люди смогут зарегистрироваться, пройти