медицинскую проверку и получить удовольствие[734].
Хотя слова не всегда совпадали с делом, произошло резкое снижение возраста вступления в половую жизнь, а студенты, комсомольцы, молодые рабочие часто осуждались за сексуальные излишества. Как отмечал иностранный журналист, студенты в общежитиях не только вместе готовились к занятиям, но и занимались сексом. Результатом стали «свобода, равенство, материнство» — равенство для обоих полов, свобода для мужчины и материнство для женщины. Общежития являлись рассадниками нищеты, беспорядочных половых связей и пьянства. «Я работала по 16 часов на фабрике, — жаловалась молодая женщина на жизнь в общежитии, — так что домой не ездила. На крыльце парни обычно болтали и хватали девушек. Многие уже опустились. Я была бы рада уехать из общежития. Но комендант, отказывавшийся что-либо менять, говорил зло: „Мы повесили красный фонарь на крыльце для вас“». Грубость по отношению к женщине стала нормой. Один мужчина соблазнил шестнадцатилетнюю девушку обещаниями жениться, заявив ей после этого: «Ты маленькая шлюха, которая отдалась без сопротивления»; другой совратил девочку 12 лет при помощи вина и тех же обещаний. Молодые девушки, участвовавшие в совещании по вопросам морали в 1929 г., отмечали, что большинство мужчин испорчены, «бегают за юбками» и от девушки хотят «только одного». На этом совещании упоминалось об одном молодом партийном активисте, который занимался сводничеством, а также говорилось о том, что сами члены партии часто оказывались замешанными в сексуальных скандалах. В советской прессе всплыла даже старая история о Лиге свободной любви[735].
Свою долю осуждения получили и женщины, но неясный и общий характер обвинений, выдвинутых против них, не позволяет точно сказать какое количество женщин и каким образом разделяло новый сексуальный этос. Во всей этой критической неразберихе можно выделить два типа женщин. Первый, характеризовавшийся как вредный пережиток прошлого, обычно назывался «советской барышней», — тип, который в начале 1920-х гг. Анжелика Балабанова определила как «девица из бывшей мелкобуржуазной или буржуазной семьи», привыкшая к праздности и находившаяся на содержании у богатых и влиятельных мужчин. Разновидность второго типа — вездесущая «кабинетная подруга», которая выколачивает деньги и привилегии у своего босса, называлась «барышня-машинистка», или писбарышня. Для описания аналогичных типов Коллонтай использовала термины «нэпманка» и «карьерная проститутка». Воплощенные Коллонтай в романе «Василиса Малыгина» в образе Нины, эти представительницы прошлой морали продавали себя за французские духи, высокие ботинки, шелковые чулки и другие атрибуты высокого потребительского уровня эпохи нэпа. Они были девушками фокстрота, советскими распутницами и наследницами веселящихся и флиртующих любительниц танго предвоенных дней. Между ними и обыкновенными проститутками грань была очень тонкой, и потому для коммунистической критики несущественной[736].
К иной категории относились большевички и работницы, которые соперничали с мужчинами в подчеркнутом отрицании старомодных представлений о любви. Женские характеры в романах Пантелеймона Романова часто воспринимались как образец для подражания. «Я далека от всяких сантиментов, — заявляет одна из них, — далека от сожаления о потерянной невинности, а тем более — от угрызений совести за свое первое „падение“». Далее она говорит, что среди ее знакомых «нет любви, — есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области „психологии“, а право на существование у нас имеет только одна физиология». «Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно — на одну ночь. И на всех, кто стремится найти в любви чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой как на убогих и умственно поврежденных субъектов». Другой персонаж из известной книги Романова «Товарищ Кисляков» (1930) говорит, что женщины «смотрят на все с циничной простотой. Спать с мужчинами ничего для них не стоит. Они считают это легким удовольствием». В реальной жизни, по некоторым свидетельствам, существовало такое «распущенное» сексуальное поведение среди женщин, часто ими оправдываемое. Даже комсомолки рассматривали семью как камень на шее и предпочитали сохранять свободу и независимость — с детьми или без детей. Девушка-работница заявляла, что ей нужно сексуальное разнообразие, которое она называла «игрой в любовь» (в психологическом смысле это было также далеко от коллонтаевской любви-игры, как и близко к ней по звучанию)[737].
Но чисто физиологическое отношение к сексу, из-за которого мужчина всегда предпочитал короткие отношения без обязательств, не разделялось горожанками, не говоря уже о крестьянках и представительницах старшего поколения. Опрос, проведенный среди молодежи в 1922 г., показал, что треть женщин не одобряли брака без любви (по сравнению с 12,3 % респондентов-мужчин) и что 81 % предпочитали брак, либо длительные отношения коротким любовным связям (по сравнению с 72 % мужчин). В 1925 г. отчаявшийся комсомолец написал Крупской письмо, в поисках поддержки его разрушающейся веры в то, что любовь это действительно нечто большее, чем обычный секс. Даже героиня рассказа «Без черемухи», являющаяся выразительницей физиологической любовной этики, признала позднее, что в мужчине она ищет не только физическую привлекательность, но и «ум, талант, душу, нежность». К концу 1920-х гг. стало ясно, что короткие любовные связи не отвечают психологическому настрою большинства женщин и что брак в той или иной форме сохранился в сексуальной культуре советского общества[738].
Какие изменения претерпел брак в результате революции? Исторические прецеденты европейских революций показывали, что брак становился светским, процедура развода упрощалась, а юридическая категория незаконнорожденности упразднялась. Это отвечало настроениям русского общества. Коллонтай приняла участие в создании новых законов, когда большевики занялись решением этих вопросов. Однако главным автором декретов был А. Г. Гойбарх, бывший меньшевик, профессор права, который в 1917 г. работал юристом в левоэсеровском комиссариате юстиции. В предвоенной лекции по семейному праву Гойбарх сетовал на подчиненное положение женщины в царском Своде законов и заявлял о необходимости дать жене право быть самостоятельной личностью. Таким образом, новые советские законы, объединившие взгляды большевички Коллонтай и меньшевика Гойбарха и принятые при поддержке левого эсера комиссара юстиции Штейнберга, похоже, были точным отражением мнения русских левых на проблемы брака[739].
Декрет от 20 декабря 1917 г., позднее вошедший в Семейный кодекс 1918 г., был прорывом к новому. Признав исключительное право ЗАГСов регистрировать браки, он лишил церковь ее исторического монопольного права их освящения. С этого времени церковные церемонии стали необязательными, и церковный брак не имел законной силы, если не был зарегистрирован в ЗАГСе. Аннулировав старый семейный кодекс с его категориями господства и подчинения, новый декрет предоставил супругам свободу в выборе фамилии, запретил любому из супругов вмешиваться в дела, дружеские связи, переписку другого, а также определять место жительства, законодательно закрепив таким образом идею сексуального равенства в браке, впервые выдвинутую за 60 лет до этого. Другие положения этого закона не были столь революционными: возраст вступления в брак, запрещение двоебрачия и кровнородственных браков, требование обоюдного согласия и положения о раздельной собственности супругов были заимствованы — с минимальными поправками — из старого царского кодекса. Даже право жены на свободу передвижения, работу и раздельное проживание было взято из последнего законодательства царской Думы. В целом новый кодекс являлся рациональным и прогрессивным синтезом старых законов и идеалов и был, как с триумфом объявил Гойбарх, «почти полностью лишен мужского эгоизма», устанавливая такие супружеские отношения, при которых «супруги не умаляют, не уменьшают своей самостоятельности, как равноправных и независимых личностей»[740].
Свадебная церемония в ЗАГСе, длившаяся около 20 минут, подчеркивала простоту, частный характер и низкий уровень гражданской значимости этой процедуры. Скорость проведения церемонии также указывала на ее революционное происхождение; даже Сорокин женился в перерыве между политическими митингами в те беспокойные дни, когда у власти находилось Временное правительство. В 1920-х гг. комсомол и женотделы предприняли вялую попытку внедрить так называемую «Красную свадьбу» — тщательно разработанную праздничную церемонию, проходившую на фабрике или в советском учреждении, украшенном красными флагами и заполненном толпами коллег, а клятва супругов скорее была связана с общественными целями, нежели с обещанием взаимной верности. Подобную клятву воспроизводит в романе «Собачья свадьба» (1925) Брыкин. «Обещаете ли вы, — спрашивал проводящий церемонию, — следовать по пути коммунизма так же смело, как сейчас вы выступаете против церкви и старых традиций? Будете ли вы воспитывать детей пионерами, дадите ли им образование, познакомите ли с научными методами ведения сельского хозяйства и научите ли бороться за мировую революцию? Тогда во имя нашего руководителя, товарища Владимира Ильича Ленина, я объявляю Ваш красный брак заключенным». Однако красная свадьба не прижилась нигде, кроме как среди комсомольцев, а церемония, проходившая в ЗАГСе, стала нормой в последующие десятилетия. Супружеским парам не запрещалось совмещать ее с церковным венчанием, но с годами эта практика сошла на нет[741]