— Стало быть, ты мне всегда говоришь только правду?
— Какие сомнения! — решительно парировал Спирин. — Конечно! Я всем говорю только правду. Другое дело, что у всякой правды есть свои ограничители… Всей правды даже прокурор не должен знать… — Спирин любил приводить примеры, ассоциации с правовым уклоном, недаром преподавал в юридическом университете: — Если бы преступники не ограничивали правду о своих преступлениях и своих намерениях на допросах у прокурора или следователя, они бы значительно дольше сидели в тюрьме… Правда, истина — категория особенная, — начинал философствовать Спирин. — Пушкин, к примеру, говорил в таком роде: когда я представляю себя перед Богом, то чувствую подлость в каждой своей поджилке… Так это гениальный Пушкин! А уж куда нам, грешным.
— Ты просто мастер выкручиваться! — рассмеялась Тамара.
— Да нет же! — сопротивлялся Спирин. — У меня просто есть свой кодекс.
— Скажи хотя бы одну статью из этого кодекса.
— Пожалуйста! Это русская народная пословица: свою жену весь век люби, весь век с ней живи, но всей правды никогда не сказывай…
— Хитрец! — сказала Тамара и больше не пробовала проникать к нему в душу. Да и не нужно! Ведь Спирин этим вечером был с ней таким добрым, таким домашним, таким Тамариным и, казалось, таким беззащитным перед распущенностью Курдюмовой.
«Не отдам! — мысленно твердила Тамара своей сопернице в этот вечер. — Ни за что его не отдам. Нет!»
Поздно вечером Тамаре позвонила Софья. У нее продолжалась бесконечная бессонница, и она просила посоветовать для покупки какое-нибудь снотворное, а лучше всего — прийти к ней в гости со снотворным.
Разговор и вовсе был бы обыкновенным, если бы Тамара вдруг не спросила Софью (Спирин, понятное дело, этого разговора не слышал):
— Если ты боишься экстрасенсов и магов, тогда сходи к бабке. Бабкам, лекаркам ты доверяешь?
— Бабкам-то я доверяю. Да только тех, кто умел по-настоящему лечить, уже на свете нет.
— Есть, — сказала Тамара. — Только я сперва на себе хочу проверить ее силу, а потом и тебя к ней сводить.
Софья обрадовалась, но вскоре разговор принял иной оборот:
— По правде сказать, — мягкий голос Софьи, умевшей вести телефонные беседы по часу, лился из трубки, — главное не лекарство, а психология. Ты помнишь, Тамарочка, как я курила? Целую пачку в день. Я же вся пропахла никотином. Фу-у!.. И чего только я не перепробовала! Таблетки, антиникотиновые жвачки. Даже кодирование, стыдно признаться. А что, думаешь, помогло?
— Что? — слегка позевывая, поторапливала Тамара.
— Книжка. Художественная литература. Я и автора-то не помню. Но воздействие оказалось целительным… Там, знаешь, что главное? Главное — собраться с духом и переменить ход. Это как в шахматах: один ход, и вся позиция на доске совсем другая… Там, в той книжке — она импортная какая-то, я даже имен героев не запомнила — Грета, кажется… И эта Грета, девушка-бесприданница, встречалась со своим возлюбленным и надеялась выйти за него замуж. А он все медлил и медлил… Она бегала к нему на свидания, мучилась, ждала его, была покорной. Но как-то раз сказала себе: «Стоп, деточка!» И не пошла на свидание. А потом врезала ему, своему жениху, пощечину, когда он стал накатывать на нее…
— Чем же все кончилось?
— Она вышла замуж за какого-то офицера и нарожала ему уйму детей… Но дело не в этом. Отвергла один раз своего ухажера — и с глаз пелена упала. Всего один ход — и картина совсем другая. Главное — ход должен быть вразрез… Ну так что, ты завтра придешь ко мне в гости? С таблетками, разумеется.
— Нет, — усмехнулась Тамара. — Нет, не приду. Я сделаю ход вразрез…
Я завтра уезжаю в командировку на целый день и вернусь поздно…
Прежде чем лечь спать, Тамара позвонила в справочную службу города и узнала, когда отправляется первый автобус до Ясногорска.
Глава 8
За окном междугородного автобуса — поле. Пустынно и снежно это поле, и скользит по нему взгляд почти без запинки, только на бугорке, точно на волне, колыхнется. Даль за полем сумеречна, синевата. Должно быть, там леса, дремучесть, но разглядеть ее покуда трудно: солнце взнялось лишь желтой краюшкой обочь поля — не разгорелось, не разалелось среди надгоризонтной мутной хмари. Рано.
— Куда это ты ни свет ни заря? — удивился Спирин на Тамару, поднявшуюся в сонные утренние потемки.
— Мне сегодня нужно на базу за товаром. Пораньше просили, — ответила она. — И вечером я приду поздно.
— А вечером куда?
— Мне надо к девчонке одной, мы учились вместе.
— Хорошо, что не к мальчишке, — зевая, пошутил Спирин, хотя так-то шутить в его положении, казалось бы, не следовало.
… «Да черт знает, что у него за положение», — думает Тамара, обмеряя взглядом огромный белый клин, бегущий ближним краем под колеса автобуса. На пассажиров она старается не смотреть: вдруг кто-то опознает — и раскроется ее тайная вылазка в Ясногорск.
В сумочке у Тамары — заговоренная соль. Соль — надежда и причина поездки. «Почему я должна страдать? — мысленно оправдывает Тамара свое запланированное шаманство. — У нее свой муж есть. Пусть его любит…»
Плывет в утренней дымке, подкрашенной желтизной раннего солнца, мимо окон поле. Украдкой вздыхает Тамара: «Муж… Любовь…» — и вспоминается ей жизнь дозамужняя, когда ни Спирина, ни любви — обузы этой, когда вольно, как ветру над белой огромностью поля. Первый раз искренно пожалела, что замуж вышла… Ехала, вспоминала родной дом, мать, село, что раскинулось над рекой Волгой близ Костромы.
Как тогда счастливо жилось!
Может быть, светлая мечта и ожидание счастья — самое важное в жизни. А мечтаний и ожиданий счастья в ту пору было так много! И главное, эти мечты еще никто не мог опровергнуть!
…А ведь жилось тогда на самом деле нелегко, бедно. Мать рано овдовела, а Тамара и Юрка, младший брат, после преждевременной кончины отца стали полусиротами. И если Тамара отца еще помнила, то Юрка его почти не запомнил и никогда не вспоминал. Мать работала не покладая рук, и Тамара, видя ее усталую, разбитую, очень жалела, взваливала на себя хозяйскую женскую мороку. Но, пожалуй, больше всего она жалела — до боли в сердце жалела — младшего брата.
Считая себя взрослой, она вела за братцем пригляд и все сокрушалась: ведь Юрка — мальчишка, худо ему без отца. Да и рассеянный он какой-то, хоть и добрый, но разболтанный. Печь, бывало, затопит, а вьюшку открыть забудет. Дым в доме — закашляется, глаза от слез блестят, трет их кулачками, печку ругает…
Или, бывало, Тамара на сэкономленные деньги — по копеечке собирала — купит ему в подарок альбом для рисования и акварельные краски, а Юрка в тот же день, за один вечер, изрисует весь альбом от корки до корки — все какие-то пушки, пистолеты, танки — посмотреть не на что. Тамаре жалко денег, отданных за альбом, альбом-то уж и кончился, но Юрку она никогда не упрекала за такое искусство, да и запах акварельных красок ей самой очень нравился, сама любила рисовать, в район на выставки художественные ездила…
А однажды под ответственность и под полное опекунство Тамары удалось взять Юрку в школьную туристическую группу — на теплоходе по Волге, от Костромы до Волгограда.
Какая красота была! Даже ночью спать совсем не хотелось; Тамара любовалась на реку, не смыкала глаз и не отрывалась от иллюминатора. Ехали в третьем классе, в трюме, там не окна — иллюминаторы. А главное, Юрка — как он ликовал, говорил, что обязательно станет моряком.
На судне Юрка познакомился и подружился с каким-то черноголовым, курчавым мальчишкой. Оказалось — цыганенок, едет с табором куда-то под Астрахань. Тамара глаз с брата не спускала, боялась — вдруг цыгане заманят, околдуют доверчивого паренька, украдкой увезут с собой «в рабство»… Но еще тогда, давно, на том незабвенном судне, когда зорко следила за братом, Тамаре думалось о будущем: вот бы родить сына, ухаживать за ним, приглядывать. Сына бы она воспитала не так, как Юрку. Юрка хоть и незлобивый, честный, но уж больно несобранный и учится с тройки на двойку, а у нее бы сынок учился только на «отлично».
Юрка теперь служил в армии, он уж совсем мужчина. Когда он уходил в армию, Тамара расплакалась, будто и не младшего брата отправляет в рекруты на далекую чужую сторону, а единственного сына…
На проводинах интересный случай был: Юрка сказал своей девчонке, с которой дружил последние годы: «Ты меня не жди. Нечего мучиться, гуляй сколько хочешь. Я все равно жениться не собираюсь. Я вообще жениться не хочу!» Рисовался, конечно, храбрился по молодости. Жениться он не хочет! Женится! Никуда не денется…
Так раздумывала Тамара, чередуя далекие картины из жизни с ближними. А что? Ведь заявка Юрки не так уж глупа. Вот и Софья живет одна, замуж даже ни разу не выходила. А когда ее подруги и родственники начинают ныть: «Соня, чего ты замуж не выходишь? Тяжело одной жить. Как нам тебя жалко», Софья взрывается — и в штыки: «Глупые! Вы себя пожалейте! Себя! Одиночество — это просвет для женщины…» И те, разумеется, не правы, кто хочет Софью насильно сосватать, и в рассужденьях Софьи есть какой-то изъян, есть…
И тут Тамара спросила саму себя: а что, если бы повторилась ее ситуация? Пошла бы она замуж за Спирина? Наверное, еще бы подумала. Не кинулась бы так — словно в омут. Может быть, и не пошла… Но от его любви не отказалась бы. Нагулялась бы с ним вволюшку, как его студенточка… Ах, как нелепо, вздорно все это!
Много разных дум передумала Тамара в дороге, много переворошила воспоминаний. Но надо всем висела одна забота.
Найти улицу Дружбы в Ясногорске трудов не составило: улица — в самом центре. Но в дом номер девять Тамара сразу не пошла: духу с первого подхода не хватило — решила присмотреться, взглядом отыскать окна курдюмовской квартиры.
Дом старинный, дохрущевской эпохи, с высокими большими окнами, по фасаду — венки и гирлянды лепнины. «Вот эти», — вычислила Тамара несколько окон в третьем этаже и мысленно, раздернув гардины в окнах, осмотрела меблировку курдюмовского жилья; вернее, здесь, на тротуаре под окнами, которые магнитили ее скрытный взгляд, она поверила своей версии о достатке Курдюмовых. Подумала: «С жиру она бесится…» Словно если бы Курдюмовы жили в бараке или в деревянной избе, то у Курдюмовой было бы больше притязаний на разгульную жизнь, на чужого Спирина… «Чего ей не хватает, гадине?» Мысли эти придали решимость.