— Мистер Гибсон, вам ведь известно, что во вторник я уезжаю?
— Конечно. Надеюсь, что выполните все научные задачи не менее успешно, чем в прошлый раз, а вернувшись, будете счастливы.
— Спасибо. Хочется верить. Как считаете, инфекция уже не опасна?
— Нет! Если бы кто-то заразился, наверняка уже проявились бы какие-то признаки. Впрочем, скарлатина непредсказуема.
Роджер немного помолчал и спросил:
— Вы бы позволили нанести вам визит?
— Благодарю за внимание, но боюсь, что в настоящее время должен отклонить вашу просьбу. С начала болезни ребенка прошло всего три недели, а это слишком маленький срок, чтобы можно было не опасаться распространения инфекции. А Осборна до вашего отъезда обязательно навещу. Надо проследить, чтобы не проявились симптомы водянки: коварное осложнение иногда случается.
— Значит, я больше не увижу Молли! — разочарованно вздохнул Роджер.
Мистер Гибсон пронзил собеседника пристальным, проницательным взглядом, как будто заподозрил начало неизвестной болезни, после чего протяжно свистнул.
— Вот так новости!
Бронзовые щеки Роджера приобрели кирпичный оттенок.
— Но хотя бы передать от меня прощальную записку не откажетесь?
— Откажусь! Не хочу выступать в роли посредника. Скажу, что запретил вам появляться в доме и что вы сожалеете о необходимости уехать, не простившись. Это все, на что можете рассчитывать.
— Но ведь вы меня не осуждаете? Вижу, что понимаете, в чем дело. Ах, мистер Гибсон! Хотя бы намекните, что вам говорит сердце, даже если притворяетесь, что не догадываетесь, почему я готов все отдать за возможность увидеть Молли перед отъездом.
— Милый мальчик! — тронутый больше, чем хотел показать, проговорил доктор, положив руку на плечо молодому человеку. — Не забывайте, что Молли не Синтия. Если она вас полюбит, то не сможет переключиться на того, кто окажется рядом.
— Вы хотите сказать, как сделал я, — с горечью уточнил Роджер. — Поверьте, это совсем не то мальчишеское чувство, что я испытывал к Синтии.
— Честно говоря, я говорил не о вас, но поскольку и вы отнюдь не образец постоянства, хотелось бы послушать, что скажете о себе.
— Немногое. Красота Синтии меня буквально околдовала. Влюбился. Но письма: короткие, написанные наспех, иногда свидетельствовавшие о том, что она не удосужилась даже прочитать мое, я… не могу передать, какую боль они мне причиняли! От одиночества продолжительностью год, постоянных опасностей и даже прямой угрозы жизни быстро взрослеешь. И все-таки я мечтал о том времени, когда вновь смогу увидеть милое лицо и услышать такой родной голос, пока не получил то роковое письмо. И все же я не оставил надежду. Но когда явился, чтобы побеседовать и восстановить отношения, обнаружил, что Синтия уже помолвлена с мистером Хендерсоном, увидел, как она шла с ним по саду и кокетничала — точно так же, как со мной. Даже сейчас вижу полный жалости взгляд Молли, когда она наблюдала за мной. Готов был растерзать себя за то, что не рассмотрел фальшь и поверил лжи.
— Ну-ну, успокойтесь! Синтия не настолько плоха, просто избалованна и взбалмошна.
— Знаю и никогда никому не позволю сказать о ней дурного слова. А если и сам упомянул про фальшь, то лишь потому, что теперь остро чувствую разницу между ней и Молли. Ведь влюбленному позволено преувеличить? Собственно, вот что я хочу спросить: верите ли вы, что, зная о моей былой любви к ее подруге, Молли когда-нибудь согласится меня выслушать?
— Не готов ответить, поскольку не могу судить, но если бы и мог, то не стал. Но чтобы немного вас успокоить, готов поделиться тем, чему меня научил опыт. Женщины порой настолько нелогичны, что влюбляются в мужчин, не слишком разборчивых в привязанностях.
— Спасибо, сэр! — воскликнул Роджер. — Вижу, что вы меня готовы поддержать. До возвращения я твердо решил даже не намекать Молли о своих чувствах, но зато потом приложить все силы, чтобы завоевать ее расположение. И больше никаких признаний в вашей гостиной — хотя искушение велико.
— Право, Роджер, я уже достаточно долго вас слушаю. Если вам больше нечем заняться, кроме как рассуждать о моей дочери, то я спешу. Когда вернетесь, сначала выясним, как ваш отец отнесется к этому.
— На днях он сам предложил мне подумать об этом, но, пребывая в отчаянии, я ничего не хотел слушать: думал, что уже слишком поздно.
— А на какие средства предполагаете содержать жену? Ведь во время поспешной помолвки с Синтией этот вопрос не получил должного внимания. И дело не в моей расчетливости: Молли обладает собственным независимым капиталом, хотя не слишком большим, о котором, кстати, ничего не знает. Я, разумеется, кое-что добавлю. Но все эти разговоры лучше оставить до вашего возвращения.
— Значит, позволяете мне надеяться?
— А разве я могу не позволить или запретить? Полагаю, потеря дочери — неизбежное зло. И все же, — добавил доктор, заметив на лице Роджера разочарование, — вынужден заметить, что скорее отдам единственное дитя вам, чем кому-то другому.
— Спасибо! — с чувством воскликнул Роджер и крепко пожал мистеру Гибсону руку. — Можно хотя бы разок встретиться с Молли перед отъездом?
— Ни в коем случае! Запрещаю и как доктор, и как отец.
— Но хотя бы сообщение передадите?
— Только на словах и одно для обеих: жены и дочери. Разделять их не позволю.
— Хорошо, — сдался Роджер. — Вижу, что должен подчиниться твердой воле. В таком случае постарайтесь как можно ярче описать, насколько глубоко я сожалею о вашем запрете. Но если не вернусь, то за вашу жестокость стану являться вам во снах!
— Договорились. Призрак — это интересно. Это мне нравится. Нет на свете ничего глупее, чем влюбленный ученый муж! До свидания.
— Всего доброго, доктор. Завидую вам: вечером увидите Молли!
— Несомненно, а вы — отца. Вот только мысль о сквайре не вызывает у меня таких романтических чувств.
Вечером, за обедом, мистер Гибсон передал жене и дочери прощальные слова Роджера. Молли знала об опасности инфекции и не ожидала ничего иного, однако сейчас, когда вероятность приняла форму конкретного решения, приуныла и потеряла аппетит. Хоть внешне она и покорилась, наблюдательный отец заметил, что после его слов не проглотила ни кусочка, а спрятала еду под ножом и вилкой.
«Возлюбленный против отца, и возлюбленный побеждает», — грустно подумал мистер Гибсон и тоже утратил интерес к еде. Миссис Гибсон продолжала без умолку болтать, но никто ее не слушал.
Наступил день отъезда. Молли старалась отвлечься работой над подушкой в подарок Синтии: в те дни ручные изделия пользовались спросом и популярностью. «Один, два, три… Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Неверно». Думая о Роджере, она ошиблась в счете, и пришлось начать заново. День выдался дождливым, и миссис Гибсон отложила визиты, а чтобы чем-то себя занять, принялась ходить по гостиной от окна к окну, как будто если в одном окне шел дождь, то в другом могло светить солнце.
— Молли, поди-ка сюда! — вдруг раздался ее голос. — Что это за человек в плаще? Вон там, у стены, под березой? Стоит без движения уже полчаса, если не больше, и смотрит на наш дом. Очень подозрительно!
Молли взглянула в окно и, сразу узнав Роджера, сначала отпрянула, а потом воскликнула:
— Да это же Роджер Хемли! Смотрите, посылает нам воздушный поцелуй: прощается единственным доступным ему способом!
Молли ответила таким же воздушным поцелуем, но не поняла, достигло ли это скромное движение цели, поскольку миссис Гибсон проявила столь чрезмерную активность, что скорее всего нелепая пантомима поглотила все внимание молодого человека.
— До чего мило с его стороны! — пролепетала миссис Гибсон, без устали размахивая руками. — Право, очень романтично! Как во времена моей молодости. Но он может опоздать: уже половина первого!
Она достала часы, подняла и, заняв всю центральную часть окна, принялась стучать указательным пальцем по циферблату. Молли оставалось лишь заглядывать сбоку, снизу, сверху — где оставалось свободное место. Ей показалось, что Роджер помахал в ответ и медленно-медленно — несмотря на время — повернулся и пошел прочь. Миссис Гибсон наконец успокоилась и удалилась, так что Молли смогла проводить любимого друга взглядом, прежде чем тот скрылся за поворотом дороги. Но он тоже знал, что это последняя точка, откуда его видно, а потому остановился и взмахнул белым платком. В ответ Молли высоко подняла свой и тоже помахала. И вот Роджер Хемли исчез. Молли села за рукоделие совершенно счастливая, хотя и грустная, и подумала, как чудесна дружба, а когда наконец вернулась к действительности, услышала слова миссис Гибсон:
— Честное слово, хоть Роджер Хемли никогда не пользовался моим особым расположением, это небольшое проявление внимания напомнило мне одного очень приятного молодого человека — поклонника, как назвали бы его французы, лейтенанта Харпера. Должно быть, я о нем уже упоминала?
— Кажется, да, — рассеянно ответила Молли.
— Должно быть, я говорила также, как он был предан мне, когда я служила на своем первом месте, у миссис Данком. Мне было всего семнадцать лет. Полк должен был перейти в другой город, и бедный мистер Харпер целый час стоял под окном классной комнаты. Знаю, что по его просьбе на марше оркестр играл песню «Девушка, которую я покидаю». Милый мистер Харпер! Тогда я еще не познакомилась с Киркпатриком. Ах как часто сердце обливалось слезами! Конечно, твой дорогой папа, составивший мое счастье, — весьма достойный человек, и, если бы я позволила, не переставал бы баловать. И все же он не настолько богат, как мистер Хендерсон.
В последней фразе заключалось зерно нынешних горестей миссис Гибсон. Выдав замуж Синтию, как она выражалась, приписывая себе основную честь и заслугу, теперь матушка завидовала удаче дочери, ставшей женой молодого, красивого, богатого и умеренно светского джентльмена, к тому же жившего в Лондоне. Однажды, когда плохо себя чувствовала и думала, больше о дурном, чем о хорошем, она наивно пожаловалась мужу: