[56]. Конечно, Синтия не настолько сложна и великолепна, как это грандиозное порождение искусства и мысли — редчайшего искусства и глубочайшей мысли, — но также принадлежит к образам, способным родиться только в большом, чистом, гармоничном и справедливом уме, а явиться на свет из-под руки, послушной тончайшим движениям мысли. С этой точки зрения Синтия представляет собой более важное творческое достижение, чем деликатно, тонко и правдиво изображенная Молли. Сказанное о Синтии в полной мере относится к Осборну Хемли. Убедительная передача такого ускользающего характера является столь же показательным испытанием мастерства, как безупречный рисунок ноги или руки — на первый взгляд несложный, а на деле почти неисполнимый. Со времени «Мери Бартон» миссис Гаскелл представила дюжину образов более впечатляющих, чем Осборн Хемли, однако ни одного столь же идеально законченного.
Необходимо отметить еще один момент, имеющий серьезное и обобщенное значение. Да, здесь не место для критики, и все же поскольку мы говорим об Осборне Хемли, трудно не указать на особый пример тончайших представлений, ощутимый во всех значительных произведениях. Автор показывает Осборна и Роджера — двух мужчин, с точки зрения описания являющих собой совершенно разный тип. Они не похожи ни внешне, ни внутренне. У них разные вкусы, разные манеры и разные жизненные пути. Это люди, с точки зрения общества незнакомые между собой. И все же никогда братская кровь не сказывалась и не проявлялась так явственно, как в отношениях Осборна и Роджера Хемли. Естественное изображение этого свойства уже стало бы огромным достижением мастера, однако представление «сходства в различии» настолько органично, что мы даже не задумываемся о нем, как не задумываемся о присутствии на одной ветке ягоды и цветка — это «мастерство превыше мастерства». Собирая ежевику, всегда видим рядом ягоды и цветы, но не удивляемся несоответствию и даже не задумываемся о странной игре природы. Более слабые писатели, пусть даже весьма известные, ухватились бы за «контраст», полагая, что усиливают драматизм сюжета. Автору «Жен и дочерей» подобная дешевая анатомия кажется ненужным отступлением от основной линии. Люди в романе рождаются естественным способом, а не создаются, как монстр Франкенштейна, поэтому, когда сквайр Хемли женился, его мальчики вполне естественно появились на свет разными — как ягода и цветок на ветке ежевики. Миссис Гаскелл не считает нужным это обсуждать. Подобного различия следовало ожидать от союза сельского помещика с воспитанной в столице образованной, утонченной особой, которую он выбрал в спутницы жизни. Взаимная привязанность молодых людей, их доброта (и в старом, и в новом смысле слова) — не что иное, как продолжение тех неосязаемых нитей любви, которые связывают отца и мать крепче уз родства.
Однако мы не позволим себе и дальше писать в том же духе. Нет необходимости объяснять понимающим читателям, что является и что не является настоящей литературой; рассказывать, что миссис Гаскелл была одарена наивысшими художественными способностями из тех, что доступны человечеству. Больше того: на склоне ее дней творческие способности созрели и обрели новую силу и красоту, подарив нам лучшие литературные произведения из всех созданных на английском языке. А сама она была такой, какой предстает в своих книгах: мудрой и доброй.