оннем, а не о сожалении и раздражении. Монотонный голос мачехи она слышала и пыталась вникнуть в смысл слов, однако очевидное возмущение сквайра действовало сильнее. Наконец, после долгого молчания, он поднялся.
— Что ж, все ясно. Бедная моя супруга будет глубоко огорчена. Но ведь это только на один вечер, правда? А завтра мисс Молли ведь сможет приехать? Или после визита это слишком тяжело?
Столь неприкрытая ирония немного испугала миссис Гибсон и заставила слегка одуматься.
— Завтра — в любое время. Глубоко сожалею. Полагаю, всему виной моя обязательность. И все же признайте, что обещания надо выполнять.
— Мадам, разве я сказал что-то иное? Право, не стоит продолжать этот разговор, чтобы я не забыл о манерах. Очень надеюсь, что вы, миссис Гибсон, позволите Молли приехать к нам завтра утром, часов в десять.
— Разумеется, — ответила та с улыбкой, однако, едва сквайр вышел, ледяным тоном заявила: — Прошу, дорогая, больше никогда не подвергать меня таким дурным испытаниям. Какой этот сквайр грубиян! В лучшем случае йомен. Не смей больше самостоятельно принимать решения, словно независимая молодая леди, для этого есть я!
— Но папа мне разрешил! — с трудом выдавила Молли.
— Поскольку теперь я твоя мама, ты должна меня слушаться. Но раз ты все же должна поехать, то по крайней мере надо хорошо выглядеть. Если хочешь, дам тебе свою новую шаль и набор зеленых лент. Когда ко мне относятся с уважением, я тоже отвечаю добром. А в таком доме, как Хемли-холл, может появиться кто угодно, даже несмотря на болезнь хозяйки.
— Спасибо, но ничего этого не нужно: там никого не будет, кроме членов семьи, да и никогда не бывает. А уж теперь, когда она так больна…
Молли едва не заплакала: добрая подруга лежала в одиночестве и ждала ее, а она должна ехать с каким-то дурацким визитом к малознакомым людям. Только бы сквайр не подумал, что она сама не захотела с ним ехать, что предпочла этот никчемный вечер.
Миссис Гибсон тоже сожалела, что дала волю дурному нраву перед человеком, чье доброе мнение все-таки собиралась завоевать. Да и слезы Молли вызвали досаду.
— Понимаю, ты расстроена, но что мне оставалось? Во-первых, ты утверждаешь, что знаешь леди лучше меня, хотя знакома с ней без году неделя; потом принимаешь приглашение, даже не посоветовавшись со мной и не подумав, что мне будет неловко явиться к незнакомым людям в одиночестве, да еще под новой фамилией. А когда я предлагаю самые красивые и модные вещи из своего гардероба, заявляешь, что тебе это не нужно. Чем же мне порадовать тебя, Молли? Больше всего на свете я желаю мира в семье, но вижу на твоем лице только отчаяние?
Выносить эту муку дольше было невозможно, и Молли, быстро поднявшись в свою комнату — заново отделанную, красивую и такую чужую, — залилась слезами. Успокоилась она лишь тогда, когда сил совсем не осталось, и сразу подумала о бедной миссис Хемли, которая тоскует а гнетущей тишине старого дома. А мысль, что она обманула доверие сквайра, так надеявшегося на ее помощь, огорчила куда сильнее ворчания мачехи.
Глава 17Беда в Хемли-холле
Если Молли полагала, что в Хемли-холле всегда царил мир, то глубоко ошибалась: в жизни дома что-то разладилось, — но самое странное заключалось в том, что общее раздражение породило общую связь. Все слуги оставались на своих местах долгое время и всегда знали, что беспокоит господина, госпожу или кого-то из молодых джентльменов. Любой из них мог бы объяснить Молли, что в основе всех невзгод лежали расходы Осборна в Кембридже, которые теперь, после провала на экзаменах, целиком обрушились на голову сквайра, однако, полностью доверяя словам миссис Хемли, которая рассказывала то, что считала нужным, она не поощряла сторонних сведений.
Увидев графиню лежащей на софе в полутемной гардеробной в соперничавших с бледностью лица белых одеждах, Молли поразилась произошедшим с ней изменениям. Сквайр, сопровождавший гостью, нарочито бодро провозгласил:
— Вот и она, наконец!
Молли не предполагала, что голос его обладает таким разнообразием интонаций: начало фразы прозвучало громко и радостно, а последние слова, когда увидел смертельную бледность жены: зрелище далеко не новое и почти регулярное, но всякий раз погружавшее в состояние глубочайшего потрясения, — едва удалось расслышать. Стоял чудесный спокойный зимний день: каждая веточка, каждый сучок на деревьях и кустах, покрытые инеем, сверкали на солнце. На падубе радостно распевала малиновка. Однако из окон гардеробной всей этой красоты видно не было: плотно задвинутые шторы не пропускали дневной свет. Даже перед камином стоял большой экран, заслонявший от яркого пламени. Миссис Хемли протянула Молли сухонькую руку и легонько сжала ладонь, а другую руку подняла к глазам.
— Сегодня мадам неважно себя чувствует, — покачав головой, проговорил сквайр и обратился к супруге: — Но не волнуйся, дорогая: дочка доктора — почти то же самое, что сам доктор. Приняла лекарство? Бульон выпила?
Он грузно подошел к столу и заглянул в каждую чашку, в каждый стакан, потом, вернувшись к софе, минуту-другую смотрел на жену, нежно ее поцеловал и сказал Молли, что полагается на нее.
Словно опасаясь замечаний и расспросов, миссис Хемли торопливо заговорила:
— Итак, милое дитя, расскажите мне все. Это не сплетни, потому что я не обмолвлюсь ни словом, да и недолго здесь пробуду. Как идет жизнь: новая матушка, добрые намерения? Позвольте помочь вам чем смогу. Наверное, дочке я была бы полезна, а вот сыновей понять трудно. Так что поведайте все, что считаете нужным, не бойтесь неприятных подробностей.
Даже со своим малым познанием болезней Молли сразу уловила лихорадочный характер этой речи. Интуиция или некое иное подобное чувство подсказало, что следует начать долгую историю о множестве событий: о свадьбе, жизни в доме сестер Браунинг, ремонте в доме, леди Харриет и многом другом — причем таким легким и спокойным тоном, чтобы миссис Хемли могла отвлечься от собственных невзгод. Миссис Хемли, однако, заметила, что девушка ни словом не обмолвилась о домашних неприятностях, и поинтересовалась:
— Вы с миссис Гибсон как, ладите?
— Не всегда, — призналась Молли. — Мы еще плохо знаем друг друга.
— Сквайр вчера вечером вернулся страшно рассерженным, и то, что он рассказал, мне очень не понравилось.
Эта рана еще не зажила, но Молли решительно хранила молчание, стараясь придумать другую тему для разговора.
— Ах, понимаю, дорогая! — воскликнула миссис Хемли. — Не хотите делиться своими неприятностями. Но все же вдруг я сумею помочь.
— Не думаю, что об этом следует говорить, — очень тихо сказала Молли. — Папа вряд ли одобрит. К тому же вы и так мне помогли — вы и мистер Роджер. Его полезные советы придают мне сил.
— Да, Роджеру можно доверять. Ах, милая, мне так много нужно вам сказать, но это чуть позже, а сейчас надо принять лекарство и постараться уснуть. Я так быстро стала уставать. А вы умница и гораздо сильнее меня, так что можете обходиться без сочувствия.
На сей раз Молли поселили в другой, более далекой комнате. Горничная объяснила, что госпожа не хотела беспокоить ее по ночам, а это было бы неизбежно в прежней спальне. Сюда же звуки не проникали, девушку никто не беспокоил, и лишь во второй половине дня хозяйка за ней прислала и со свойственной хроническим больным многословностью поведала о семейных бедах.
Миссис Хемли усадила Молли рядом на низкую скамеечку, взяла за руку и, глядя в глаза, чтобы сразу заметить каждую искру сочувствия, начала свой рассказ:
— Осборн так глубоко нас разочаровал! До сих пор не могу поверить. А уж как рассердился сквайр! Ведь он потратил столько денег! Чтобы оплатить счета, пришлось занимать у ростовщиков. Он, конечно, пытается бодриться, потому что боится нового приступа, но я все равно чувствую. Ему пришлось к тому же вложить средства в осушение земель в Аптон-Коммон, но это повысит стоимость поместья, а потому мы решили не экономить на том, что в конечном итоге принесет пользу Осборну. И вот теперь сквайр утверждает, что вынужден заложить часть угодий из-за долгов, а ведь это ранит его в самое сердце. Чтобы отправить обоих сыновей в колледж, ему пришлось продать много древесины. Осборн… О, каким чудесным, невинным мальчиком он был! Наследник, к тому же такой умный! Все твердил, что наверняка получит стипендию и место в колледже. И поначалу так и было, а потом все пошло прахом. Не знаю, как и почему это случилось, и оттого еще хуже. Возможно, сквайр написал ему гневное письмо, и это оборвало доверие. Но ведь мальчик мог бы сказать мне. Думаю, если признался бы, когда был дома, лицом к лицу, возможно, и сумела бы помочь. Однако он ничего не сказал, а теперь сквайр запретил ему здесь появляться до тех пор, пока не погасит долги из своего содержания. Только представьте: заплатить больше девятисот фунтов, получая двести пятьдесят в год! А Роджер? Что, если у него накопились долги? Он, как младший сын, получает всего двести фунтов в год. Сквайр приказал остановить работы по осушению, и я теперь не сплю ночами: думаю о несчастных семьях уволенных рабочих. Но что же делать? Я никогда не была сильной и, наверное, часто проявляла экстравагантность в привычках. К тому же это семейные традиции — осушать земли. Ах, Молли! Кто бы мог подумать, что такой умный мальчик, способный писать чудесные стихи, может поступить дурно? И все же, боюсь, он совершил что-то неприглядное.
— И вы даже не предполагаете, на что потрачены деньги? — робко спросила Молли.
— Нет, и это ужасно. Одни лишь счета: от портных и переплетчиков, за вино и картины — составляют около пятисот фунтов. Траты невероятные для таких простых людей, как мы, но можно представить, какова современная роскошь. Но ведь есть еще деньги, ушедшие неизвестно куда! Мы узнали о них от лондонских агентов сквайра, которые выяснили, что некие бесчестные юристы ставят под сомнение майоратное наследование! Но, Молли! Хуже всего… даже не знаю, как выразить… Все это подкосило здоровье сквайра, дорогого моего супруга. — Миссис Хемли вдруг истерично разрыдалась, но, несмотря на попытки Молли ее остановить, все равно продолжала говорить: — Он взял первенца на руки и благословил прежде, чем я его поцеловала, и всегда так любил своего наследника! А уж как его любила я! Порой мне даже казалось, что мы обделили Роджера.