Печальное событие произошло не далее как через две недели после отъезда Молли из Хемли-холла. Миссис Хемли ушла из жизни так же незаметно, как уходила из реального мира и сознания. Спокойные волны сомкнулись над ней, не оставив следа.
— Все Хемли шлют тебе привет и слова благодарности, — сказал отец. — А Роджер просил передать, что сочувствует тебе, поскольку знает, насколько глубокой будет твоя печаль.
Мистер Гибсон вернулся далеко за полдень и обедал в одиночестве, а Молли сидела рядом. Синтия с матерью оставалась наверху: миссис Гибсон примеряла созданный дочерью головной убор.
После обеда отец опять уехал к пациентам, а Молли так и осталась внизу. Огонь в камине догорал, свет мерк. Синтия неслышно вошла, села на ковре у ее ног, сжала вялую руку и молча принялась греть холодные пальцы. Нежность растопила копившиеся на сердце слезы, и по щекам потекли тонкие ручейки.
— Ты очень ее любила, да?
— Да, — пробормотала Молли сквозь рыдания и умолкла.
— Вы давно знали друг друга?
— Нет, не больше года, но все это время виделись очень часто. Она говорила, что я стала ей почти дочерью. И все же проститься не удалось: сознание ее померкло.
— У нее есть дети?
— Да, мистер Осборн и мистер Роджер. Была еще дочка, Фани, но умерла в младенчестве. Иногда в забытьи она называла меня ее именем.
Некоторое время девушки молчали, глядя на огонь, потом Синтия с чувством воскликнула:
— Как бы я тоже хотела любить людей!
— А разве не любишь? — удивилась Молли.
— Нет. Думаю, многие любят меня: или, по крайней мере, думают, что любят, — но мне никто и никогда не был особенно дорог. Тем более странно, что я полюбила тебя, сестренка, хотя знаю всего-то десять дней.
— Но ведь маму ты любишь? — уточнила Молли с мрачной серьезностью.
— Но тебя больше! — с улыбкой ответила Синтия. — Это шокирует, но так и есть. Не спеши осуждать. Не думаю, что любовь к матери — чувство врожденное, а я вдобавок так долго жила одна. Я очень любила отца, но он умер, когда мне было совсем мало лет, так что никто не верит, что я его помню. Слышала, как недели через две после похорон мама сказала посетительнице: «О, нет! Синтия еще слишком мала; наверняка уже его забыла». Мне пришлось закусить губу, чтобы не закричать: «Нет, я папу не забыла!» Потом маме пришлось устроиться гувернанткой, потому что жить было не на что, — но уже в четыре года она отдала меня в школу: сначала в одну, потом в другую, и не слишком переживала из-за расставания со мной. Думаю, я ей мешала. Во время каникул мама гостила в роскошных домах, а я оставалась в школе с учительницами. Однажды меня тоже пригласили в Тауэрс-парк. Мама с утра до вечера внушала мне, что можно, а что нельзя, но, кажется, я все равно вела себя плохо, поэтому больше меня не звали, чему я была очень рада. Ужасное место!
— Так и есть, — подтвердила Молли, вспомнив свой единственный день в поместье, когда она считала минуты до отъезда.
— А однажды я ездила в Лондон к дядюшке. Он юрист, и сейчас живет хорошо, но тогда был очень беден, потому что в семье росли семеро детей. Стояла зима, и все мы ютились в маленьком домишке на Даути-стрит, но все равно было не так уж и плохо.
— А потом ты жила с матерью, когда та держала школу в Эшкомбе. Об этом я услышала от мистера Престона в день свадьбы.
— Что именно он тебе сказал? — почему-то едва ли не зло спросила Синтия.
— Только это. Ах да! Еще сказал, что ты безумно красива, и просил передать его слова.
— Если бы передала, я бы тебя возненавидела! — воскликнула Синтия.
— Даже не думала: он совсем мне не понравился. А на следующий день леди Харриет заметила, что он человек недостойный.
Синтия долго молчала, а потом вдруг воскликнула:
— Как бы я хотела быть хорошей!
— И я тоже, — просто сказала Молли, вновь подумав о миссис Хемли: «Лишь деяния праведных сохраняют благость и красоту».
В этот момент праведность казалась единственным достоинством.
— Глупости, Молли! Ты очень хорошая девушка, для тебя добродетель естественна. А я не добродетельна и никогда не буду, так что не имеет смысла об этом рассуждать. Возможно, я еще смогу стать личностью, но никогда не стану хорошей женой, матерью.
— По-твоему, это легче?
— Судя по историческим романам — да. Я способна на усилие, рывок, с тем чтобы потом расслабиться, но повседневная добродетель мне чужда. Наверное, в душе я кенгуру!
Молли не могла уследить за мыслями Синтии: сейчас ее внимание принадлежало печальным событиям в Хемли-холле.
— До чего хочется всех увидеть, но в такие дни это невозможно. Папа сказал, что похороны состоятся во вторник, а потом мистер Роджер вернется в Кембридж, как будто ничего не случилось! Но как станут жить вдвоем сквайр и мистер Осборн?
— Он ведь старший сын, не так ли? Так что им мешает ладить?
— О, не знаю. Точнее, знаю, но не могу об этом говорить.
— Не будь столь правдивой, Молли. По твоей манере сразу ясно, когда ведешь себя искренне, а когда увиливаешь, не желая вдаваться в подробности. Я отлично поняла, что означало твое «не знаю». Никогда не считала себя обязанной говорить правду и только правду и хочу, чтобы мы оставались в равных условиях.
Синтия действительно не слишком заботилась о справедливости своих слов: просто говорила то, что приходило на ум, не задумываясь, насколько отступает от истины, — однако в ее измышлениях не ощущалось ни злонамеренности, ни попыток получить выгоду, а часто присутствовало такое искреннее чувство юмора, что Молли невольно включалась в игру, хотя надо было бы ее осуждать. Неугомонная фантазия Синтии придавала подобным недостаткам своеобразную прелесть, и все же временами она держалась настолько мягко и сочувственно, что Молли не находила сил противостоять, даже если названная сестра утверждала нечто пугающее. Пренебрежение собственной красотой чрезвычайно порадовало мистера Гибсона, а почтительность завоевала его сердце. Главное же заключалось в том, что, закончив переделку платьев миссис Гибсон, Синтия не успокоилась, пока вплотную не занялась гардеробом Молли.
— Итак, приступим, — заявила девушка, разглядывая одно из платьев. — До сих пор я трудилась как профессионал, а сейчас выступаю в качестве художника-любителя.
Она сняла искусственные цветы со своей лучшей шляпки и пришила к шляпке Молли, утверждая, что они гармонируют с ее волосами и цветом лица, а яркие ленты придадут законченность изделию. Работая, Синтия все время что-то напевала своим приятным голоском, могла с легкостью исполнить веселые французские куплеты, и все же музыка ее не привлекала. В отличие от Молли, которая изо дня в день усердно занималась, она редко подходила к фортепиано. Синтия всегда с готовностью отвечала на вопросы о прежней жизни, хотя после первого разговора почти о ней не упоминала, и с неизменным сочувственным вниманием выслушивала невинные откровения Молли. Сочувствие доходило до того, что Синтия удивлялась, как Молли смогла смириться со вторым браком мистера Гибсона и почему не попыталась этому воспрепятствовать.
Несмотря на разнообразное общение дома, Молли постоянно думала о Хемли-холле. Если бы в семье были женщины, то ей постоянно приходили бы короткие записочки с сообщениями, что там и как, а теперь скупые известия поступали только после визитов туда отца, со смертью пациентки ставших очень редкими.
— Сквайр заметно изменился, но в лучшую сторону. Между ним и Осборном чувствуется напряжение: общаются они скупо и сдержанно, — но на людях держатся если не дружественно, то по крайней мере вежливо. Сквайр готов уважать Осборна как своего наследника и будущего главу семьи. Осборн выглядит неважно: говорит, что нуждается в перемене. Наверное, устал от размеренной жизни и постоянных разногласий с отцом. А главное, тяжело переживает смерть матери. Странно, что общее горе не объединило отца и сына. Роджер уехал в Кембридж сдавать экзамены на степень бакалавра искусств. В целом и сам Хемли-холл, и его обитатели изменились, но это вполне естественно!
Таково резюме новостей, поступавших с течением времени. И каждое сообщение заканчивалось дружеским приветом Молли.
В качестве комментария к рассказу мужа о меланхолии Осборна миссис Гибсон обычно восклицала: «Дорогой! Почему бы тебе не пригласить его к нам на обед? Всего лишь тихий семейный вечер. Повариха справится, а мы оденемся в темное, под стать ситуации».
В ответ на подобные предложения мистер Гибсон лишь качал головой. К этому времени он успел привыкнуть к характеру жены и считал молчание лучшим средством против бесконечных споров. Но всякий раз, заново изумляясь красоте дочери, миссис Гибсон все больше утверждалась в мысли, что настроение мистера Осборна следует поддержать небольшим тихим обедом. До сих пор Синтию видели только дамы из Холлингфорда да викарий мистер Эштон — безнадежный и непрактичный старый холостяк. А какой смысл иметь очаровательную дочь, если ее красотой некому восхититься, кроме пожилых кумушек?
Сама Синтия относилась к подобным разговорам с величайшим равнодушием и почти не слушала рассуждений матери о веселье, доступном и недоступном в Холлингфорде. Она так же старалась очаровать сестер Браунинг, как постаралась бы завоевать сердце Осборна Хемли или любого другого молодого наследника. Иными словами, не прилагала усилий, а просто следовала зову своей природы, привлекая каждого, кто оказывался рядом. Усилие требовалось скорее для того, чтобы этого не делать и, как часто случалось, краткими возражениями и выразительными взглядами протестовать против слов и поступков матери — как вспышек недовольства, так и излишних дифирамбов. Молли почти жалела миссис Гибсон, неспособную влиять на собственную дочь. Однажды Синтия заметила, словно прочитав мысли сестры:
— Я же плохая, ты знаешь. Не могу простить ее за то, что никогда не чувствовала ее любви и заботы: ни в детстве, когда мне так ее не хватало, ни в школе. Даже писем от нее не получала. И на свадьбе она не хотела меня видеть: читала ее послание мадам Лефевр. Родители заслуживают уважения, если любят и воспитывают своего ребенка.