— Это непохоже на отца, ведь можно было просто поговорить с Томасом, — заметил Осборн. — Конечно, скорее всего его гнев объясняется плохим самочувствием?
— Нет, мистер Осборн, дело не в этом. Я и сам могу вспылить, хотя и, слава богу, отменно здоров, как мало кто в мои годы. К тому же время от времени Томасу полезно устроить трепку. Только исходить она должна из верного источника: от меня, сэр. Я лучше любого другого дворецкого знаю свое место, свои права и обязанности. Ругать Томаса — мое дело, а вовсе не господина. Господин должен мне сказать: «Робинсон! Поговорите с Томасом насчет камина». И я тут же приму меры. Но, как я уже сказал, оправдываю поведение хозяина умственным расстройством и физическим недомоганием, поэтому решил не заявлять об увольнении, как должен был бы поступить при более удачном стечении обстоятельств.
— Право, Робинсон, все это полная чепуха, — возразил Осборн, утомившись от долгих объяснений, которых почти не слушал. — Какая разница, кто сделал замечание Томасу: вы или отец? Принесите мне кофе в гостиную и больше не забивайте себе голову всякими пустяками.
Робинсон удалился, оскорбленный: его справедливые претензии остались без ответа. Как следует отчитав Томаса, он пробормотал себе под нос:
— После смерти доброй миссис Хемли все пошло не так: неудивительно, что хозяин переживает. Я тоже переживаю. Леди всегда относилась к дворецкому с уважением, выслушивала и не называла его тонкие чувства ерундой, как и мистер Роджер. Вот он бы непременно подбодрил сквайра, не допустил подобных срывов. Хорошо бы он приехал.
А в это время бедный сквайр, запершись наедине со своим горем и гневом в грязном неуютном кабинете, где с каждым днем проводил все больше и больше времени, до тех пор перебирал в уме накопившиеся злоключения, пока не запутался окончательно, и, чтобы отвлечься, достал бухгалтерские книги и принялся подсчитывать доход от аренды земли, однако всякий раз сумма получалась другой. Дошло до того, что, усталый, разочарованный и злой, он готов был закричать, как школьник над вредной задачкой, и, наконец с досадой захлопнул книги.
Стареет, похоже: голова уже соображает не так ясно, как прежде, горе помутило разум. А раньше мадам очень высоко ценила его умственные способности, да благословит ее Господь. Одна надежда теперь — сыновья. Ах Осборн, Осборн. Столько денег потрачено на его обучение, и что? Разоделся как хлыщ, и в ус не дует, словно отец должен платить его долги. Что, если и Роджер явится домой с целой кучей кредиторов? Нет, только не он. Пусть младший сын соображает медленнее брата, зато надежный. Наверняка занялся бы поместьем и уж, конечно, привел бы в порядок всю эту невозможную бухгалтерию. Скорее бы уж он приехал!
Глава 23Осборн Хемли в раздумьях
Осборн в одиночестве стоял у камина в гостиной, тоже обиженный и глубоко несчастный. Он не знал точно, каково финансовое положение отца: сквайр никогда не разговаривал с сыном спокойно. Многие из его противоречивых утверждений, правда, имевших под собой основание, Осборн считал все же преувеличенными, а постоянные напоминания о пяти фунтах молодому человеку казались невероятно обидными. Основным источником щедрого, если не сказать — роскошного, стола в Хемли-холле служило собственное хозяйство, поэтому в доме бедность не ощущалась. Пока Осборн мог удовлетворить все свои потребности, ни о чем ином задумываться не было нужды, но ведь у него есть жена. Чтобы навещать ее, требовалось часто уезжать, а кроме того, бедняжку следовало поддерживать материально! Но где взять деньги на эти путешествия и ее скромные нужды? Вот какую задачу пытался решить Осборн.
В колледже годовое содержание наследника поместья составляло двести пятьдесят фунтов, в то время как Роджеру приходилось довольствоваться двумя сотнями. Регулярные выплаты этих сумм доставляли сквайру немало хлопот, однако он считал неудобства временными — возможно, напрасно. Осборну предстояло свернуть горы: получить высшие почести и стипендию, жениться на родовитой наследнице, поселиться в многочисленных пустующих комнатах Хемли-холла и помогать отцу в управлении поместьем, которое со временем должно принадлежать ему. Роджеру следовало стать священником: спокойному, сдержанному молодому человеку прекрасно подходило это поприще, — но он отказался и предпочел более активный образ жизни. Со своей деловитостью и практичностью он мог стать кем угодно. То, что было неприемлемо для Осборна с его привередливостью и псевдогениальностью, вполне могло заинтересовать Роджера. Осборну повезло родиться старшим сыном, поэтому не придется пробивать себе дорогу в жизни; то же касается приобретения профессии.
И вот теперь Осборн жил дома, но мечтал оказаться в другом месте. Выплата содержания прекратилась: последние год-два он регулярно получал деньги исключительно благодаря усилиям матушки, — однако до сих пор о нынешнем материальном отторжении не прозвучало ни слова. Разговор о деньгах казался отцу и сыну слишком трудным. Время от времени сквайр подкидывал Осборну несколько фунтов, однако сопровождавшее подачку недовольное ворчание и полная неопределенность в отношении периодичности выплат делали процедуру совершенно непредсказуемой и болезненной.
«Что бы предпринять, чтобы обеспечить себе постоянный доход?» — размышлял Осборн, прихлебывая кофе из старинной фарфоровой чашки, которой пользовались несколько поколений обитателей Хемли-холла. Никто бы не поверил, что элегантный молодой человек в безупречным костюме, здесь, среди комфорта, близкого к роскоши, мучительно пытается решить столь меркантильную проблему, как добывание средств к существованию.
Осборн понимал, что так продолжаться не может. Даже если бы он поступил в «Темпл» или «Линкольнс инн», все равно в течение двух-трех лет ему требовалась бы финансовая поддержка: на армейское жалованье прожить невозможно, да и не для него это. Любая профессия подразумевает какой-то вид деятельности, совершенно неприемлемый для Осборна. Он даже думал податься в священники, если бы не нужно было еженедельно писать проповеди, даже когда нечего сказать. А еще всю жизнь придется общаться с теми, кто стоит ниже на социальной лестнице. И все же что-то надо делать: бедняжка Эме нуждается в деньгах. Разве можно сравнить здешние обильные обеды, которые подает Доусон, с ее несчастными двумя бараньими отбивными в день? Но что бы сказал отец, узнав, что он женился на француженке? В нынешнем настроении наверняка лишил бы наследства, если такое возможно, и стал бы говорить о ней нелицеприятные вещи. К тому же, она католичка. Если бы матушка была жива! Ей Осборн мог бы поведать свою историю, и она наверняка полюбила бы Эме! А сейчас придется хранить тайну. Но где же взять деньги? Где взять деньги?..
Осборн подумал о своих стихах. Что, если их издать? Станут ли они продаваться, принесут ли доход? Несмотря на печальный опыт Мильтона [29], ему казалось, что успех возможен. Он принес из своей комнаты рукописи и сел у огня, намереваясь составить критическое мнение и представить реакцию читающей публики. Со времени миссис Хеманс стиль его поэзии изменился. В своем творчестве Осборн отличался выраженной склонностью к подражанию, поэтому следовал примеру популярного автора сонетов. Он принялся листать стихи: поэтические строки почти в точности соответствовали биографическим подробностям жизни. Расположенные по порядку, произведения представляли собой следующую картину: «Эме, гуляющей с ребенком»; «Эме, поющей за рукоделием»; «Эме, отвернувшейся во время моего признания в любви»; «Признание Эме»; «Эме в отчаянии»; «Чужая страна, где живет моя Эме»; «Обручальное кольцо»; «Жена».
Дойдя до последнего сонета, Осборн отложил рукопись и задумался. Жена-француженка, католичка и, можно сказать, служанка, при том что отец ненавидел французов как всех вместе, так и по отдельности: всех вместе — как жестоких бандитов и головорезов, убивших своего короля и совершивших множество кровавых преступлений; по отдельности — как представленных в образе Бонапарта и различных карикатур на «лягушатников», популярных четверть века назад, когда он был молод и способен к впечатлениям. Что же касается той формы религии, в которой была воспитана Эме Шерер, то достаточно сказать, что разговоры о католическом освобождении только начались среди некоторых политиков, а угрюмое недовольство большинства англичан нарастало с угрожающим упорством. Осборн ясно понимал, что одно лишь упоминание о подобной мере в присутствии сквайра могло иметь непредсказуемые последствия [30].
Затем мистер Осборн Хемли осознал, что даже если бы его Эме получила невыразимое, ни с чем не сравнимое благословение родиться от английских папы и мамы, в самом сердце доброй старой Англии — например, в Уорикшире — и никогда бы не услышала ни о священниках, ни о мессах, ни об исповеди, ни о папе или Гае Фоксе [31], но появилась бы на свет, была крещена и воспитана в лоне англиканской церкви, ни разу в жизни не увидев стен папской капеллы… даже при всех этих преимуществах ее служба няней (каким был тогда английский эквивалент французского слова «бонна»? «Воспитательница» еще вряд ли была в ходу) с жалованьем раз в квартал, угрозой увольнения с предупреждением за месяц и чаем с сахаром в виде подачки стала бы страшным ударом для неистребимой фамильной гордости сквайра.
«Если бы он ее увидел! — думал Осборн. — Если бы только мог узнать!» Но, увидев несравненную Эме, отец наверняка услышал бы ее очаровательный ломаный английский язык, столь дорогой Осборну, поскольку именно на нем она призналась, что любит его всем своим французским сердцем. А мы уже знаем, что сквайр Хемли гордился непримиримой ненавистью к французам. Ах, она могла бы стать отцу такой милой, любящей, послушной дочерью! Заполнила бы собой зияющую пустоту в доме! Но он никогда ее не увидит, никогда не узнает и никогда не полюбит. И все же если бы в этих сонетах он назвал ее «Люси», а стихи заслужили признание в «Блэквуд» и «Квотерли»… весь мир начал бы разыскивать автора, и тогда он открыл бы отцу свою тайну — в случае громкого успеха это стало бы в