озможным. Тогда, наверное, отец спросил бы, кто такая Люси, и можно было бы во всем признаться. Если бы… До чего он ненавидел это самое «если бы»! Вот бы его не было! Сначала его жизнь строилась на «когда», потом «когда» превратилось в «если», а затем и совсем исчезло. Родители говорили «когда Осборн получит высшую степень», затем стали говорить «если получит», и вот полный провал. Он и сам говорил Эме «когда мама тебя увидит», а теперь думал: «если бы отец ее увидел», причем не верил, что это возможно.
В таких размышлениях Осборн провел вечер и, в конце концов, пришел к внезапному твердому решению испытать судьбу стихов у издателя с непосредственным намерением получить за них деньги и тайной мечтой, что в случае успеха сонеты сотворят с отцом чудо.
Когда Роджер приехал домой, Осборн немедленно посвятил брата в свои планы, поскольку никогда и ничего не скрывал от него подолгу. Женственная сторона его характера постоянно требовала присутствия наперсника и сердечного сочувствия. Роджер прекрасно знал, что его мнение ни на что не влияет, поэтому, едва услышав, что нужен его совет, заметил:
— Говорят, герцог Веллингтон считал, что нельзя давать совет, если не можешь содействовать претворению его в жизнь. Я точно не смогу. К тому же, старина, ты все равно никогда не следуешь моим советам.
— Согласен, особенно если они противоречат моим собственным намерениям. Наверняка ты думаешь о тайной женитьбе, но не знаешь всех обстоятельств. Я собирался объявить, но поднялся скандал из-за долгов, а потом заболела и умерла матушка. А сейчас отец изменился, стал таким раздражительным, что к нему не подступиться. Подожди: поживешь дома неделю, сам все почувствуешь! Робинсон, Томас — достается всем, но больше всех мне.
— Бедняга! — вздохнул Роджер. — Я заметил, как плохо он выглядит: похудел, съежился, да и цвет лица стал серым.
— Выходит из дому намного реже, чем прежде, так что ничего удивительного. Уволил всех рабочих с участка мелиорации, который так его интересовал, а после того как наша чалая однажды споткнулась и едва не сбросила его, ездить на ней перестал, но продать и купить другую, что было бы разумно, все же отказывается. Кормит двух старых, ни на что не годных лошадей и при этом постоянно твердит о слишком больших расходах и нехватке денег. Вот я и надумал, поскольку материальное положение отчаянное, попытаться издать свои стихи. Как думаешь, Дейтон напечатает подборку? Я их критически оценил и убрал слабые. В Кембридже тебя уважают; может, предложишь ему?
— Могу попробовать, — сказал Роджер, — но боюсь, что много ты за них не получишь.
— Я этого и не ожидаю: мне еще надо заслужить себе имя. Сотня меня вполне бы устроила. Имея сто фунтов, уже можно что-то предпринять: например, попытаться зарабатывать на жизнь сочинением и одновременно изучать право. На худой конец, на сто фунтов мы с Эме смогли бы уехать в Австралию.
— Австралия! Что ты будешь там делать, Осборн? А как же отец? Бросишь его? В таком случае желаю тебе никогда не получить эти сто фунтов, если намерен потратить их таким способом! Разобьешь отцу сердце.
— Не исключено, что однажды это уже случилось, но больше не повторится, — мрачно ответил Осборн. — Отец смотрит на меня искоса и избегает разговоров. Не укоряй за то, что замечаю подобные вещи и принимаю близко к сердцу. Именно чувствительность к внешним проявлениям дает те способности, которые меня отличают и, возможно, прокормят нас с женой. Скоро сам увидишь, как относится ко мне отец!
И Роджер увидел. За столом сквайр привык молчать, а погруженный в собственные заботы Осборн не стремился завязать разговор. Отец и сын лишь вежливо обменивались самыми необходимыми репликами и расставались с заметным облегчением: отец отправлялся размышлять о своих горестях и разочарованиях, которые действительно были глубоки, и о нанесенной сыном обиде, преувеличенной в сознании неведением относительно тех шагов, которые предпринимал Осборн, чтобы найти деньги. Если кредиторы оценивали шансы жизни и смерти сквайра, то сам Осборн думал только о том, когда, где и как раздобыть сумму, необходимую, чтобы очиститься от настойчивых претензий в Кембридже, уехать с Эме в ее родной Эльзас и там сочетаться официальным браком. До сих пор Роджер еще ни разу не видел жену брата. Осборн посвятил его в тайну уже после того, как совет смог бы принести пользу. А сейчас, в дни вынужденной разлуки, все мысли Осборна, как поэтическая, так и практическая стороны его ума сосредоточились на возлюбленной, коротавшей одинокие дни в съемной комнате сельского дома в ожидании его очередного приезда. Ничего удивительного, что с такой тяжестью в душе он неосознанно пренебрегал общением с отцом, однако его поведение сгущало без того печальную обстановку и несло тяжелые последствия.
— Позволите посидеть с вами, сэр, и выкурить трубку? — спросил Роджер в первый же вечер, заглянув в дверь кабинета, которую отец придерживал полуоткрытой.
— Мой табак не таков, к какому привыкли молодые люди, тебе не понравится, — ответил отец. — Лучше выкури сигару с Осборном.
— Нет, я хочу посидеть с вами, а крепкий табак ничуть меня не пугает.
Мягко, но настойчиво преодолев сопротивление, Роджер вошел в комнату.
— Одежда пропахнет. Придется душиться новомодным одеколоном, — угрюмо заметил сквайр, протягивая сыну короткую трубку с янтарным мундштуком.
— Нет, сэр, дайте-ка лучше длинную глиняную. Почему, отец, вы все еще считаете меня ребенком и подсовываете кукольную голову? — возмутился Роджер, глядя на резное украшение.
В глубине души сквайр порадовался, хотя и не проявил чувств, только пояснил:
— Три года назад Осборн подарил мне эту трубку, вернувшись из Германии.
Потом некоторое время оба курили молча, и даже просто присутствие сына утешило сквайра, а через некоторое время он заметил:
— Совсем недавно я понял, что суть человеческой жизни приходит и уходит за три года.
Сквайр опять умолк и глубоко затянулся, но пока Роджер решал, как ответить на этот трюизм, закончил курить и заговорил:
— Помню, сколько шума поднялось, когда принца Уэльского назначили регентом. Где-то читал — наверное, в газете, — что между королями и их наследниками всегда плохие отношения. Тогда Осборн был еще совсем маленьким и выезжал со мной на Белом Суррее. Ты, должно быть, не помнишь пони по имени Белый Суррей.
— Отлично помню. Только тогда он казался мне настоящим конем.
— А это потому, что ты сам был совсем маленьким мальчишкой. В то время в конюшне стояло семь лошадей, не считая рабочих. Не помню, чтобы в те дни меня что-то волновало, кроме здоровья матушки: она всегда была болезненной. Но до чего же красивым ребенком рос Осборн! Она неизменно одевала его в черный бархатный костюмчик! Щегольство, конечно, но красиво. Он и сейчас хорош собой, только лицо утратило солнечное сияние.
— Переживает из-за причиненного вам беспокойства, — заметил Роджер, принимая чувства брата как данность.
— Ничего подобного, — возразил сквайр и, вытащил изо рта трубку, с такой силой стукнул ею о камин, что она рассыпалась. — Надо же! Ладно, возьму другую. Так вот, ничего подобного, Роджер! Деньги его совсем не тревожат. Если ты старший сын и наследник, то получить деньги у евреев не составляет труда. Они просто спросят, сколько лет отцу, был ли у него удар или хотя бы приступ, и дадут нужную сумму. А потом начнут шарить вокруг дома, лазить по полям и лесам. Давай лучше не будем о нем говорить, Роджер. Бесполезно. Мы с ним не в состоянии понять друг друга. Наверное, только всемогущий Господь сможет нас примирить. Никогда не прощу ему причиненного матери горя. И все же есть в нем и хорошее! Такой умный, сообразительный, ловкий! Если бы только нашел достойное применение своим талантам! А ты всегда был немного заторможенным, Роджер: учителя постоянно об этом твердили.
— Да уж, как только в школе не дразнили! — коротко рассмеялся младший сын.
— Ничего, не переживай, — утешил его сквайр. — Я даже рад. Если бы ты был таким же, как Осборн, то тоже думал бы лишь о книгах да сочинительстве. Вряд ли захотел бы вот так просто посидеть и покурить с таким простым деревенским сквайром, как я. — Помолчав, мистер Хемли добавил: — Однако после успеха на экзамене ты прославился в Кембридже, а я почти об этом забыл: новость пришла в такое печальное время.
— Да, до следующего семестра я буду пользоваться огромным почетом, а потом придется отречься от трона.
Все еще с бесполезным куском трубки в руке, сквайр долго смотрел на тлеющие в камине угли, а потом, словно рядом никого не было, тихо проговорил:
— Когда она уезжала в Лондон, я каждый день ей писал, делился домашними новостями, а теперь ни одно письмо ее не найдет! Нигде и никогда!
Роджер быстро поднялся.
— Где ящик с табаком, отец? Позвольте набить вам другую трубку.
Сквайра растрогала забота сына.
— Ты только что приехал, сын, и не знаешь, каков я теперь. Спроси Робинсона, он расскажет, а Осборна не спрашивай: пусть хранит обиду в себе. Но любой из слуг пожалуется, что я постоянно срываюсь. Когда-то считался хорошим хозяином, но сейчас все изменилось. Осборн был ребенком, она была жива, и я был хорошим хозяином. Хорошим господином… да! Все прошло!
Сквайр зажег новую трубку и опять закурил, а Роджер, немного помолчав, начал рассказывать о приключениях на охоте одного кембриджского знакомого, причем с таким живым юмором, что отец не удержался от искреннего смеха. Вечер прошел замечательно, а когда оба встали, чтобы отправиться спать, мистер Хемли сказал сыну:
— В кои-то веки я отправляюсь к себе почти счастливым. Но, может, тебе было скучно со мной, неинтересно?
— После того как не стало мамы, не могу вспомнить вечера счастливее, отец, — с чувством возразил Роджер.
И это была правда, хотя он не дал себе труда выяснить причину счастья.
Глава 24Скромный обед миссис Гибсон
Все это произошло до первой встречи Роджера с Молли и Синтией в доме сестер Браунинг и скромного обеда в доме мистера Гибсона в пятницу.