Молли не могла представить, что означает «более жестко», поскольку манера отца и так казалась почти жестокой. Синтия густо покраснела, потом побледнела и, наконец, подняла на мистера Гибсона прекрасные, молящие, полные слез глаза. Взгляд, конечно, глубоко тронул, однако доктор немедленно принял решение не поддаваться внешнему обаянию, а справедливо судить поведение.
— Пожалуйста, мистер Гибсон, выслушайте меня, прежде чем так гневаться. Я вовсе не собиралась… флиртовать, просто старалась держаться любезно — как же иначе? А этот индюк мистер Кокс почему-то вообразил, что я поощряю.
— Хотите сказать, что не знали о зарождавшемся чувстве? — смягчился под действием сладкого голоса и умоляющего лица мистер Гибсон.
— Наверное, следует признаться честно. — Синтия покраснела и улыбнулась — совсем немного, но все-таки улыбнулась, — и сердце мистера Гибсона снова затвердело. — Раз-другой я подумала, что он держится чуть более комплиментарно, чем того требуют обстоятельства, но ненавижу обдавать людей холодом. Не представляла, что он вообразит себя серьезно влюбленным и устроит такое всего через две недели после знакомства.
— Кажется, вы отлично понимали, что он глуп, хотя это я бы назвал простотой. Никогда не думали, что это качество могло заставить его преувеличить ваши поощрительные слова и поступки?
— Не исключено. Что ж, готова признать, что кругом не права, а он прав, — обиженно заключила Синтия. — Во Франции мы говорили, что «всегда не прав отсутствующий», но в данном случае… — Она умолкла, не желая дерзить человеку, которого глубоко уважала и любила, потому что, выбрав другой способ защиты, лишь ухудшила бы ситуацию, а потом продолжила: — К тому же Роджер запретил мне считать себя связанной какими-либо обязательствами. Я была готова, но он не позволил.
— Глупости. Не станем продолжать этот разговор, Синтия! Я уже сказал все, что хотел. Надеюсь, что ты вела себя всего лишь легкомысленно и больше такого не повторится.
Он поспешно вышел из гостиной, чтобы прекратить бесполезное, вызывающее лишь раздражение обсуждение.
— Вердикт «невиновна!», однако подсудимой рекомендовано больше так не поступать. Кажется, верно, Молли? — уточнила Синтия, улыбаясь сквозь слезы. — Наверное, если бы твой отец не отчитывал меня так строго, было бы не так обидно. И за что? Кто мог подумать, что этот глупый рыжий мальчишка наделает сколько шума! Придумал себе, что принял все близко к сердцу, как будто любит меня несколько лет, а не несколько дней или даже часов.
— Я уже начала бояться, что он и правда влюбился в тебя по уши, — призналась Молли. — По крайней мере, раз-другой мне так показалось. Но я знала, что задержаться надолго он не сможет, а если что-то скажу, только поставлю тебя в неудобное положение. Теперь-то ясно, что сказать все-таки следовало!
— Ничего бы это не изменило, — призналась Синтия. — Я знала, что нравлюсь ему, а мне нравится, когда я нравлюсь, и всегда стремлюсь к тому, чтобы все вокруг меня любили, но при этом не заходили слишком далеко, потому что могут возникнуть неприятности. Отныне и до конца своих дней буду ненавидеть всех рыжих. Подумать только: какой-то мальчишка стал причиной серьезного недовольства твоего отца!
На языке у Молли крутился вопрос, который очень хотелось задать. Она пыталась сдержаться, и все-таки вопрос выскочил сам собой:
— А Роджеру ты об этом расскажешь?
— Не знаю, не думала, — пожала плечами Синтия. — Пожалуй, незачем. Может, потом, если все-таки поженимся…
— «Все-таки поженимся»… — тихо повторила Молли, но Синтия не обратила на восклицание внимания, закончив мысль:
— Когда увижу его лицо, почувствую настроение, расскажу, но не в письме, когда он далеко: может неправильно понять.
— Боюсь, даже расстроится, — заметила Молли. — И все же, наверное, очень здорово иметь возможность с кем-то делиться всеми своими трудностями и проблемами.
— Да, но я не хочу его тревожить. Куда лучше писать веселые письма, чтобы ему легче жилось среди африканцев. Ты вот повторила: «Все-таки поженимся». Знаешь, Молли, я не верю, что когда-нибудь выйду за Роджера замуж: сама не знаю почему, но такое у меня предчувствие, — поэтому лучше не посвящать его в свои секреты, иначе потом станет неловко!
Молли уронила рукоделие и застыла, глядя в пространство, а потом проговорила:
— По-моему, Синтия, это разобьет ему сердце.
— Глупости. Уверена, что мистер Кокс приехал сюда с твердым намерением сделать предложение тебе. Да-да, не красней так отчаянно. Наверняка ты поняла это не хуже меня, однако предпочла держаться отстраненно и даже неприязненно, а я пожалела его и утешила раненое тщеславие.
— Разве можно… как ты смеешь сравнивать мистера Роджера Хемли с этим Коксом? — в негодовании воскликнула Молли.
— Нет-нет, ни в коем случае! — возразила Синтия. — Они совершенно разные. Не принимай все так близко к сердцу: можно подумать, что это тебя обвинили во всех смертных грехах, а не меня.
— Да ты просто недооцениваешь Роджера! — заявила Молли, которой потребовалось немало мужества, чтобы произнести эти слова, хотя она сама не знала, что ей мешает.
— Неправда! Я высоко его ценю! Просто не в моем характере впадать в эйфорию, да и вообще не верю, что способна когда-нибудь влюбиться. Но я рада, что он меня любит и счастлив, и считаю его самым достойным джентльменом из всех, кого знаю (разумеется, за исключением твоего отца, когда не сердится). Что еще сказать, Молли? Хочешь, чтобы я назвала его красавцем?
— Знаю, что многие считают его малопривлекательным, но…
— В таком случае признаюсь, что разделяю их мнение, но мне нравится его лицо: умное и доброе, в десять тысяч раз лучше, чем красота мистера Престона!
Впервые за время этого непростого разговора Синтия стала абсолютно серьезной. Почему вдруг был упомянут мистер Престон, не знала ни одна из собеседниц: это вышло случайно, однако в глазах Синтии вспыхнула ярость, губы сурово сжались. Молли уже замечала у подруги такое выражение лица, причем всегда при упоминании имени одного-единственного человека.
— Синтия, с чем связана твоя ненависть к мистеру Престону?
— А разве тебе он нравится? И все же интересно, — вдруг как-то устало спросила подруга, — что бы ты обо мне подумала, если бы, в конце концов, я вышла за него замуж.
— Замуж? Он что, просил тебя об этом?
Не ответив на вопрос, Синтия продолжала следовать собственным мыслям:
— Случались и более невероятные вещи. Тебе никогда не приходилось слышать, как сильная воля подавляет более слабую до полного повиновения? Одна из девушек заведения мадам Лефевр отправилась служить гувернанткой в русскую семью, неподалеку от Москвы. Иногда я даже думаю, что напишу ей и попрошу найти и для меня место в России, чтобы только не видеть этого ужасного человека!
— Но ты же разговариваешь с ним, причем вполне дружески…
— А как иначе? — резко перебила ее Синтия, но тут же овладела собой и добавила: — Мы очень хорошо его знаем еще с Эшкомба, а это не тот человек, от которого легко отделаться. Вот и приходится держаться вежливо. Это не из симпатии, и он знает, потому что я говорила. Но хватит о нем. Не понимаю, как вообще пришло на ум его имя. Сам факт его существования, да еще в полумиле от нас, достаточно скверен. Ах, если бы Роджер никуда не уезжал, был богат, сразу бы на мне женился и избавил от этого человека! Стоило подумать о Престоне, и готова принять предложение даже бедного рыжего мистера Кокса!
— Совсем ничего не понимаю, — призналась Молли. — Мистер Престон и мне неприятен, но предпринимать такие отчаянные шаги, лишь бы оказаться подальше от него, это, по-моему, слишком.
— Не понимаешь, потому что ты — разумное и скромное маленькое существо, — ответила Синтия в своей обычной манере и поцеловала подругу. — Во всяком случае, признай, что я умею ненавидеть!
— Признаю. И все же не понимаю.
— Не переживай! Это давняя история, еще со времен Эшкомба. Все дело в деньгах. Бедность — это ужасно! Давай поговорим о чем-нибудь другом. Нет, лучше пойду закончу письмо Роджеру, иначе оно опоздает к африканскому кораблю.
— Разве корабль уже не ушел? О, надо было тебе напомнить! На почте висит объявление, что письма должны попасть в Лондон к утру десятого числа, а не к вечеру. Ах как жаль!
— И мне тоже, но уже ничего не исправить. Остается лишь надеяться, что задержка письма компенсируется радостью его получения. Куда больше меня тяготит недовольство твоего отца. Я его обожаю, а он превратил меня чуть ли не в преступницу. Понимаешь, Молли, я не встречала людей таких высоких моральных принципов и просто не знаю, как себя вести.
— Постарайся научиться, — мягко посоветовала Молли. — Роджер тоже высокопорядочен и вряд ли станет терпеть недостойное поведение.
— Ах, но ведь он любит меня! — воскликнула Синтия с очаровательным сознанием собственной власти.
Молли молча отвернулась: бессмысленно отрицать правду, да и ни к чему. Надо стараться ее не чувствовать: не чувствовать, что на собственном сердце тоже лежит тяжкий груз, в причину которого не хочется вникать, что всю зиму жила так, как будто солнце утонуло в сером тумане и больше никогда не засияет. По утрам просыпалась со смутным ощущением внутреннего разлада. Мир существовал неверно, а если она родилась, чтобы его исправить, то не знала, как это сделать. Несмотря на наивность, Молли не могла не чувствовать, что отец недоволен женой, которую сам выбрал. Долгое время его внешнее благодушие удивляло. Иногда удавалось бескорыстно радоваться удовлетворенности доктора, но чаще природа брала свое и Молли едва ли не раздражалась от того, что считала его слепотой. Однако сейчас что-то заставило отца измениться, и это «что-то» по времени совпало с помолвкой Синтии. Отец стал не просто чувствителен к недостаткам жены, а совершенно нетерпим, да и поведение его наполнилось едким сарказмом не только по отношению к ней, но и к Синтии, и даже — хотя очень редко — к самой Молли. Мистер Гибсон не был склонен к проявлениям страсти и кипению чувств: эмоциональные срывы принесли бы облегчение, даже если бы заставили осуждать себя за несдержанность, — однако и в речах, и в манерах доктор неизменно оставался спокойным, твердым и порой язвительным. Теперь Молли тосковала по той счастливой слепоте, в которой отец провел первый год брака: все-таки грубых нарушений семейного мира тогда не происходило. Кто-то мог решить, что мистер Гибсон принял неизбежное, однако сам он обходился народной мудростью: «Что толку пла