кать из-за убежавшего молока?» Он принципиально уходил от открытых столкновений с женой, прерывая дискуссии едким замечанием и покидая комнату. К тому же сама миссис Гибсон обладала вполне миролюбивым нравом и предпочитала, словно кошка, мурлыкать в приятном спокойствии. Она не понимала саркастических замечаний. Сарказм ее беспокоил, однако, не умея постичь всей глубины смысла и не желая напрягаться, она старалась как можно быстрее забыть странное высказывание, и все же чувствовала недовольство супруга и по-своему переживала. В этом отношении матушка и дочь были очень похожи: подобно Синтии Лили Киркпатрик всегда обожала всем нравиться и старалась восстановить добрые отношения, если не считала их окончательно утраченными. Порой Молли тайно занимала сторону мачехи: казалось, сама она никогда не смогла бы так же терпеливо выносить резкие замечания отца. Обида пронзила бы сердце, так что она либо потребовала бы объяснения и добралась до сути, либо погрузилась в отчаяние. А миссис Гибсон в таких случаях дожидалась, когда муж выйдет из комнаты, и произносила скорее удивленно, чем обиженно: «Кажется, сегодня наш дорогой папа слегка не в духе. Надо сказать кухарке, чтобы приготовила что-нибудь особенное на обед. Уверена: настроение мужчины зависит от комфорта в доме».
Так она стремилась восстановить добрые отношения с мужем — по-своему вполне искренне, — поэтому Молли часто жалела мачеху, хотя ясно видела, что именно в ней кроется причина все возрастающей язвительности и резкости отца. Мистер Гибсон действительно впал в ту преувеличенную раздражительность по отношению к слабостям жены, которую можно сравнить с физическим страданием от постоянного неприятного шума: те, кто оказывался в зоне его влияния, болезненно ждали нового повторения и находились в неослабном нервном напряжении.
Таким образом, Молли провела печальную зиму — даже независимо от скрытых в глубине сердца личных переживаний. Выглядела она неважно и постепенно впадала если не в болезнь, то в плохое самочувствие. Сердце билось слабее и медленнее, поскольку из существования исчезла надежда, пусть даже непризнанная — главный стимул к полноценной жизни. Казалось, в мире нет и никогда не будет спасения от молчаливого разногласия между отцом и его женой. День за днем, месяц за месяцем, год за годом придется сочувствовать отцу и жалеть мачеху, переживая за обоих — конечно, куда острее, чем переживала сама миссис Гибсон. Сейчас Молли не представляла, что одно время хотела, чтобы у отца открылись глаза, и мечтала, чтобы он изменил характер миссис Гибсон. Теперь положение казалось безнадежным, и единственное лекарство заключалось в том, чтобы как можно меньше думать о разладе. Следующим поводом для беспокойства стало отношение Синтии к Роджеру. Молли не верила, что Синтия его любит. Во всяком случае, это была вовсе не та любовь, которую проявила бы она сама, если бы выпало счастье… — нет-нет, не так: если бы оказалась на месте Синтии. Молли чувствовала, что бросилась бы ему навстречу с распростертыми объятиями, переполненная нежностью и благодарная за каждое драгоценное слово доверия. В то же время Синтия получала письма с удивительным спокойствием и читала со странным равнодушием, пока Молли едва ли не сидела у ног счастливицы и не заглядывала в глаза подобно ожидающей подачки собаке.
Конечно, она старалась проявлять терпение, однако не выдерживала и спрашивала:
— Где он сейчас, Синтия? Что пишет?
К этой минуте Синтия уже заканчивала чтение и слегка улыбалась, вспоминая любовные восторги и комплименты.
— Где? О, не посмотрела внимательно. Где-то в Абиссинии. Кажется, Гуон. Не смогла прочитать слово, да оно ничего не значит.
— Здоров? — уточняла жадная Молли.
— Теперь уже да. Пишет, что перенес небольшой приступ тропической лихорадки, но все прошло. Надеется, что привыкнет к климату.
— Ах, лихорадка! Но кто же за ним ухаживал? Необходимо лечение! Так далеко от дома! О, Синтия!
— Не думаю, что за беднягой вообще кто-то ухаживал. Вряд ли в Абиссинии есть больницы, сиделки и доктора. Но он взял с собой много хинина; кажется, не напрасно. Во всяком случае, пишет, что сейчас уже здоров!
Минуту-другую Молли сидела молча, а потом спросила:
— Каким числом датировано письмо, Синтия?
— Не посмотрела. Декабрь… да, десятое декабря.
— Почти два месяца назад, — заметила Молли.
— Да. Но я решила, что не стану напрасно беспокоиться, когда Роджер уедет. Если что-нибудь… случится, — пояснила Синтия, подобно большинству людей, используя эвфемизм к слову «смерть» (безобразное слово, которое не хочется произносить во цвете лет), — все закончится прежде, чем я узнаю о болезни, так что все равно ничем не помогу. Разве не так, Молли?
— Нет. То есть, конечно, все правильно, вот только сквайр не смог бы принять истину настолько легко.
— Когда получаю письма от Роджера, всякий раз отправляю его отцу небольшую записку. Но вряд ли стоит упоминать о лихорадке. Правда?
— Не знаю, — ответила Молли. — Говорят, что надо сообщать обо всем, но я бы предпочла неведение. Будь добра, скажи, есть ли в письме еще что-нибудь, что мне можно узнать?
— О, любовные письма всегда невероятно глупы, а это глупее, чем обычно. Можешь прочитать вот этот отрывок. — Синтия снова бегло просмотрела строчки и отметила пальцем точные границы. — Сама я его пропустила, потому что показалось скучно: там речь идет об Аристотеле и Плинии. А я пока пришью к шляпке ленты, чтобы было в чем отправиться с визитами.
Молли взяла письмо и подумала, что Роджер держал его в руках в той далекой пустынной земле, где никто не знал о его судьбе. Чуткие тонкие пальцы почти ласкали тонкую бумагу деликатным прикосновением. Молли увидела названия книг, которые, приложив старание, могла бы найти в Холлингфорде. Возможно, подробности и ссылки делали письмо сухим и скучным для кого-то, но только не для нее. Ведь Роджер сумел разбудить живой интерес к своим научным занятиям. Однако он извинился, заметив, что в диком краю больше не о чем писать, кроме как о своей любви, исследованиях и путешествиях. В джунглях Абиссинии не было общества, веселья, новых книг и светских сплетен.
Здоровье Молли пошатнулось; возможно, это стало причиной излишней впечатлительности. Отныне все дневные помыслы и ночные сновидения касались только болезни Роджера: в ее воображении он лежал одиноким и неухоженным в дикой чужой стране. Ее молитва звучала так же, как обращение истинной матери в суде царя Соломона: «О Господи! Даруй ей живого ребенка и не убей его!» [44]
— Позволь ему жить! Позволь жить, даже если я больше никогда его не увижу. Сжалься над его отцом! Пусть он вернется домой здоровым и счастливо соединится с той, кого так нежно любит! О Господи!..
Молли заливалась слезами и в рыданиях засыпала.
Глава 38Мистер Киркпатрик, королевский адвокат
Синтия всегда относилась к Молли одинаково: ласково, сочувственно, с готовностью помочь, с искренней симпатией. Пожалуй, никого на свете она не любила так нежно и искренне, как ее. Однако Молли уже постигла поверхностный характер отношений в доме отца. Анализируя натуру горячо любимой подруги, не могла не понять, что при всей очевидной откровенности Синтии существовали границы, за которые ее доверие не простиралось; где начиналась сдержанность, а истинный характер покрывался пеленой тайны. Например, отношения с мистером Престоном часто ставили Молли в тупик. Она не сомневалась, что когда-то в Эшкомбе между ними существовала некая близость. Воспоминания терзали Синтию: она старалась обо всем забыть, тогда как он, напротив, стремился любым способом напомнить. Но почему близость прервалась, почему Синтия прониклась к мистеру Престону столь глубокой неприязнью? Многие обстоятельства этих отношений оставались тайной. Синтия решительно пресекала наивные попытки Молли проникнуть в ее прошлое, и периодически та натыкалась на глухую стену, преодолеть которую не могла — по крайней мере, с теми деликатными инструментами, которыми располагала и пользовалась. Возможно, Синтия раскрылась бы перед более напористым любопытством, умевшим повернуть себе на пользу каждую оговорку и каждое настроение, но интерес Молли рождался из любви, а не из грубого стремления узнать нечто пикантное, поэтому, почувствовав, что подруга не желает обсуждать период жизни в Эшкомбе, она сразу отступала. Однако если этой зимой Синтия сохранила в обращении с Молли мягкость манер и спокойную доброту, то наивная подруга оказалась единственным человеком, к которому красавица не изменила отношения. Влияние мистера Гибсона оставалось благотворным до той поры, пока Синтия чувствовала, что нравится доктору. Она пыталась оправдать высокое мнение, а потому в его присутствии сдерживала саркастические замечания в адрес матушки и многочисленные искажения абсолютной правды, однако сейчас постоянная неловкость порождала трусость, и даже преданная Молли не могла не заметить явных уловок Синтии в тех случаях, когда слова или поведение мистера Гибсона давили слишком безжалостно. Остроумные ответы матушке теперь звучали реже, и в обращении с ней появилась неведомая прежде обидчивость и вздорность. Эти изменения в настроении и расположении духа, представленные здесь как единое целое, на самом деле проявлялись в виде череды тонких отклонений в поведении в течение долгих зимних месяцев, наполненных темными вечерами и плохой погодой: всем тем, что проявляет изъяны характеров, как холодная вода — краски поблекшей фрески.
В течение значительного времени мистер Престон задерживался в Эшкомбе, поскольку лорд Камнор не мог найти достойного агента ему на смену. Пока место оставалось свободным, мистер Престон занимался обоими поместьями. Миссис Гуденаф серьезно заболела, и небольшое общество Холлингфорда не желало встречаться, пока одна из его важнейших особ находилась в опасности. По этой причине визиты стали редкими. Хотя мисс Кларинда заявила, что отсутствие светских искушений благотворно действует на утонченные умы после бесконечных развлечений осени, когда каждую неделю кто-нибудь приветствовал мистера Престона, мисс Фиби по секрету призналась, что они с сестрой стали ложиться спать в девять, поскольку каждый вечер играть в криббидж с пяти до десяти — явное излишество. Честно говоря, та зима прошла в Холлингфорде хоть и спокойно, но монотонно, поэтому в марте благородное общество встрепенулось, узнав, что недавно назначенный королевским адвокатом мистер Киркпатрик намерен приехать на пару дней, чтобы повидаться с невесткой, то есть с миссис Гибсон. Комната миссис Гуденаф сразу превратилась в центр плетения сложных сплетен. Всю жизнь сплетни составляли ее хлеб насущный, а сейчас стали мясом и вином.