— Что ж, я рад. Надеюсь, она отвечает взаимностью?
— Еще бы! Слишком он хорош для нее, чтобы не ответить. Если Роджер не изменит намерений, то, когда вернется, она будет очень счастлива!
— Странно, что сам Роджер ничего мне не сказал, — заметил Осборн, почувствовав себя слегка уязвленным.
— Мне тоже не сказал, — признался сквайр. — Узнал я от Гибсона. У нас была договоренность. Как-то я обмолвился, что не хочу, чтобы вы оба заинтересовались его девочками. Признаюсь, больше я беспокоился о тебе, но и для Роджера это плохо. Вот он пообещал сообщить, если что-то заметит. Даст Бог, все еще разладится, но если бы это был ты, то я скорее порвал бы с Гибсоном, чем позволил этому случиться. Так я ему и сказал.
— Прошу прощения, но заявляю решительно, чтобы больше к этому не возвращаться: я имею право самостоятельно выбрать жену и никому не позволю вмешиваться! — горячо воскликнул Осборн.
— В таком случае ты будешь сам ее содержать, вот и все! Если твой выбор не будет соответствовать возлагаемым на тебя надеждам, то не получишь ни пенни. Мне не важна ни красота, ни образованность, ни умение играть на фортепиано и все такое прочее. Если Роджер женится на этой девушке, подобных достоинств хватит на всю семью. Пусть избранница даже будет немного старше тебя, но зато с хорошей родословной и богатым приданым: вот что важно для этого старого поместья.
— Повторяю, отец: я сам выбираю себе жену и не подчинюсь диктату.
— Так-так! — пробормотал сквайр, тоже слегка разгорячившись. — Если ты не готов слушаться отца, то я не хочу признавать в тебе сына. Пойдешь против моего решения, ничего не получишь, вот и все. Сегодня предлагаю не ссориться: грешно в воскресенье, — к тому же я еще не все рассказал.
Осборн, с трудом сдерживая раздражение, уткнулся в книгу, сделав вид, что читает.
— Так вот, как я уже сказал, при первом нашем разговоре Гибсон заявил, что между вами и его девочками ничего нет, а если вдруг что-то возникнет, он сразу сообщит. И вот вскоре явился и поведал об этом.
— О чем именно? Я так и не понял, как далеко все зашло.
Тон Осборна еще больше разозлил сквайра.
— Вот об этом! В день отъезда, дожидаясь в Холлингфорде лондонского дилижанса, Роджер отправился к Гибсонам и признался в любви его падчерице, неужели непонятно?
— О таких подробностях вы еще не упоминали.
— Неважно. Как я уже сказал, Роджер без памяти влюбился в мисс Киркпатрик, а остальное понять не трудно. Так вот, я, собственно, о чем: ты остался единственным женихом на рынке, а я хочу возродить старое семейство. Не перечь мне в этом, не разбивай отцовское сердце.
— Отец, не говорите так, — попросил Осборн. — Готов сделать для вас все, что угодно, кроме…
— Кроме того, что мне особенно важно и о чем прошу?
— Достаточно на сегодня. Пока вопрос о моей женитьбе не стоит. Я болен, а потому не могу появляться в обществе и встречаться с молодыми леди, даже если бы имел доступ в достойный круг.
— Скоро получишь доступ куда угодно. Даст Бог, через год-другой наше положение поправится. А что касается здоровья, то откуда ему взяться, если день-деньской сидишь возле камина и сторонишься доброй кружки эля, как будто в ней яд?
— Для меня яд, — вяло парировал Осборн и провел рукой по корешку книги, как будто хотел вернуться к чтению. Сквайр заметил это движение и обиженно проговорил:
— Что же, пожалуй, схожу на конюшню и поговорю с Уиллом о старушке Черной Бесс. Узнать о болячках лошади не грех и в воскресенье.
Едва сквайр отец вышел из комнаты, Осборн положил книгу на соседний стол, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза ладонью. Состояние здоровья заставляло его переживать из-за многих обстоятельств, хотя меньше всего из-за того, которое порождало особую опасность. Долгое молчание о женитьбе делало признание куда труднее, чем на первых порах. Как без поддержки Роджера объяснить ситуацию такому импульсивному и нетерпимому человеку, как отец? Как рассказать об искушении, тайном браке, счастье и — увы! — последующем страдании? Да, оказавшись в столь непристойном положении, Осборн глубоко страдал и не видел иного выхода помимо единственного решительного шага, к которому не чувствовал себя способным, поэтому с тяжелым сердцем опять обратился к книге. На жизненном пути возникали многочисленные препятствия, а он не находил в себе сил, чтобы их преодолеть.
После разговора с отцом Осборн совершил один-единственный поступок: в первый же погожий день поехал в Холлингфорд, чтобы встретиться с Синтией и Гибсонами. Он давно у них не был: мешала дурная погода и плохое самочувствие. В доме царила радостная суета: Синтия готовилась к путешествию в Лондон и вовсе не пребывала в сентиментальном расположении духа, чтобы должным образом ответить на признания Осборна в радости по поводу счастья брата. Впрочем, для нее произошедшее уже настолько утратило новизну, что она почти не ощутила свежесть его впечатлений. Склонив голову, девушка вдумчиво оценила эффект только что созданного банта, и в этот ответственный момент Осборн склонился и заговорил:
— Синтия… теперь я могу так вас называть, правда? Очень рад новости. Только что услышал, но очень-очень рад!
— Не понимаю, о чем вы… — Конечно, она подозревала, о чем речь, и это ужасно раздражало: если так пойдет дальше, то никакой тайны не будет. И все же она постаралась скрыть недовольство: — Почему именно сейчас спрашиваете разрешения называть меня по имени? Разве прежде оно не срывалось с ваших губ?
Столь легкомысленная реакция на поздравление ранила сентиментальную душу Осборна, и около минуты он хранил молчание. А Синтия, закончив возиться с бантом, повернулась и, воспользовавшись тем, что матушка и Молли о чем-то беседовали, быстро и тихо проговорила:
— Думаю, могу предположить, почему вы только сейчас произнесли свою трогательную речь. Но известно ли вам, что это тайна? Больше того, наш договор еще не достиг торжественной определенности настоящей помолвки. Роджер не захотел. Больше ничего не скажу, и вы тоже не говорите. Пожалуйста, помните о том, что ничего не знаете. Это мой личный секрет, и я очень хотела бы его сохранить. Жаль, что обсуждений становится все больше. Похоже, вода просачивается даже через самую узкую щель!
После этого охлаждающего монолога Синтия присоединилась к матушке и Молли, сделав разговор общим. Осборн был глубоко разочарован, поскольку представлял пылкие признания влюбленной невесты, готовой вылить восторг на благодарного слушателя. Синтия обладала сложным характером: чем больше подозревала, что от нее ждут проявления чувств, тем меньше хотела оправдать ожидания, а чувства неизменно держала под контролем. Чтобы повидать невесту брата, Осборн совершил немалое усилие, и сейчас, утомленный и подавленный, откинулся на спинку кресла.
— Бедный вы бедный! — проговорила миссис Гибсон в своей мягкой утешительной манере. — Каким усталым вы выглядите! Возьмите одеколон и протрите лоб. На меня весенняя погода тоже дурно действует. Кажется, итальянцы называют ее «primavera» [48], однако деликатные организмы она угнетает как ассоциациями, так и переменчивостью температуры. Я постоянно вздыхаю: слишком чувствительна. Дорогая леди Камнор называла меня термометром. Слышали, как серьезно она болела?
— Нет, — ответил Осборн, не испытывая интереса к подробностям жизни графини.
— К счастью, сейчас ей уже лучше, но тревога о ее здоровье продолжает меня терзать, а долг удерживает здесь, вдали от постоянных известий. Никогда не знаешь, что принесет следующая почта.
— Где же она? — уточнил Осборн, проникаясь сочувствием.
— В Спа. Так далеко! Почта идет целых три дня! Можете представить, какое жестокое испытание для меня? Столько с ней прожила, стала практически членом семьи!
— Но в последнем письме леди Харриет выразила надежду, что графиня поправится и станет крепче, чем была все последние годы, — простодушно заметила Молли.
— Да… леди Харриет… конечно. Каждый, кто близко знаком с леди Харриет, отлично знает ее сангвинический темперамент и не готов полностью доверять легкомысленным утверждениям. Посторонние часто заблуждаются на ее счет: она обладает доступной манерой, которая их притягивает, но не думает даже половины того, что говорит.
— Будем надеяться, что в данном случае слова соответствуют мыслям, — коротко заключила Синтия. — Сейчас семья уже в Лондоне, и леди Камнор перенесла поездку нормально.
— Так они говорят, — заметила миссис Гибсон, покачав головой и особенно подчеркнув слово «говорят». — Наверное, я слишком волнуюсь, но очень, очень хочу убедиться собственными глазами. Только так можно успокоиться. Думаю, не поехать ли с тобой в Лондон на пару дней, Синтия, чтобы увидеть ее. Тем более что опасаюсь отпускать тебя в путешествие в одиночестве. Обсудим это, и, если что-то решим, напишешь мистеру Киркпатрику, объяснишь, что я беспокоюсь. А тебя не стесню: всего-то пару ночей придется поспать в одной кровати.
Глава 40Молли Гибсон дышит свободно
Таким тонким способом миссис Гибсон впервые выразила намерение на несколько дней отправиться в Лондон вместе с дочерью. Она вообще имела привычку излагать свои новые идеи в присутствии посторонних, чтобы в случае неодобрения членам семьи пришлось сдерживать чувства. Молли идея показалась великолепной. Она никогда не позволяла себе признать постоянное напряжение в присутствии мачехи, но сейчас сердце пело при мысли о целых трех днях — никак не меньше — абсолютной свободы общения с отцом, о возвращении прежних времен, о еде без мелочных придирок к деталям церемонии и безупречному поведению за столом.
«Будем есть хлеб с сыром и держать ленч на коленях; отомстим за то, что все это время приходилось есть мягкий пудинг вилкой, а не ложкой, и ковыряться в тарелке ножом. Папа сможет наливать чай в блюдце, а я, если захочу пить, могу воспользоваться полоскательницей. Ах, если бы удалось где-нибудь достать какую-нибудь лошадь! Серая амазонка, конечно, износилась, но еще вполне сгодится. Было бы просто восхитительно! Думаю, что смогу опять стать счастливой, а то долгие месяцы мне казалось, что никогда уже больше не испытаю удовольствия, не буду счастлива».