Возвращение Жоржины домой в экипаже в сопровождении заснувшего Константа оказалось столь же беспокойным, как и поездка на свидание, потому что ее одолевали мысли о том, что отдаться такому мужчине равносильно согласию на позлащенное рабство.
Когда Констант предупредил, что опять заедет за ней в восемь вечера, она предложила компромисс, сказав, что лучше заехать в три часа дня и узнать, на что она решилась.
На это он ничего не ответил, возможно, потому, что толком не проснулся и ему было все равно. Днем Жоржина улучила минутку, чтобы поговорить о быстро развивавшейся ситуации с Тальмой, с артистом. Тальма сказал ей то же самое, что и ее служанка, а именно — с ее стороны было бы просто безумием не использовать в максимальной степени представившуюся ей завидную возможность.
В восемь часов вечера она опять катила в Сен-Клу. Бонапарт встретил ее с такой же теплотой, но в самом начале разговора заметил, что впредь она не должна ничего принимать от князя Сапеги. А в действительности он уже отдал распоряжение не допускать дальнейших визитов польского магната.
Мадемуазель Жорж признается, что на сей раз первый консул был столь же нежен, как и накануне вечером, но и «более настойчивым».
А она, в свою очередь, с тревогой обнаружила, что влюбляется в него не просто как в «покровителя», а как в мужчину! Он обхаживал ее очень деликатно, и, когда, несмотря на это, она все-таки не поддавалась, он сказал: «Послушай, Жоржина, позволь полюбить тебя всецело. Хочу, чтобы ты полностью доверилась мне. Верно, что очень мало знаешь меня. Но любви довольно одной минуты. В это время в каждом из нас одновременно пробегают электрические импульсы. Скажи, ты немного любишь меня?»
Жоржина ответила так, как должны были ответить в подобных ситуациях десять миллионов девушек. Она сказала: «Я боюсь полюбить вас слишком сильно».
Вечером следующего дня, выступая в спектакле «Цинна», она взглянула на ложу консула в тот момент, когда стала произносить монолог. Ложа пустовала, и было понятно, что это значило. Она чуть не запнулась от волнения. Однако в этот момент в зрительном зале послышался небольшой шум, за которым раздался взрыв аплодисментов. В театр прибыл первый консул. Как обычно в таких случаях, сцена была прервана и все началось сначала.
В этот вечер Жоржина превзошла саму себя. Ее исполнение прошло триумфально, а когда опустился занавес, раздался гром аплодисментов. Констант дожидался ее внизу, и Жоржина в третий раз покатила по дороге в Сен-Клу. В тот вечер она отдалась.
Ее описание своего согласия на интимную близость с ним теряет оттенок иронической скромности, которая характерна для более раннего периода ее мемуаров, и мадемуазель Жорж с необычайной откровенностью описывает последующие годы их связи. И, поступая так, она не щадит ни свою застенчивость, ни скромность читателей, заставляя их краснеть, но через весь рассказ нитью проходит сквозь чувственные и низкопробные интриги настроение радости и простоты. Эта характерная черта в большей степени показывает подлинного Наполеона Бонапарта, чем целые полки научных описаний.
Их отношения продолжались без перерыва в течение нескольких лет, хотя, когда он провозгласил себя императором и переехал в Тюильри, они утратили первоначальный блеск.
На протяжении первого года или около того их любовная связь в большей степени соответствовала отношениям двух равных друг другу людей, чем связь, которую можно предположить между деспотом и дворцовой шлюхой.
Они вместе возились и хохотали, и она, должно быть, доставила ему много часов душевного покоя. У Жоржины не было и намека на вредную умудренность. Она так и не научилась использовать его так, как это делала Каролина Коломбье, и она никогда не пускала деньги и врученные ей подарки в дело, как это делала Хохотушка. Она даже не пользовалась его покровительством для продвижения в театральной карьере. И если можно говорить о какой-то женщине, что она бескорыстно любила Наполеона просто как мужчину в определенный момент своей карьеры, то такой женщиной была именно Маргерит Жозефин Веймер.
Возможно, слово «любовь» здесь не совсем подходит. Хотя она отдалась ему по своей воле и всегда спешила к нему под бочок, когда бы он ни посылал за ней, она не представляла его как любовника, а неизменно рассматривала его как игривого полубога. В последующие годы, когда счастье изменило ему, она всегда почтительно отзывалась о нем. Его внимание скорее оказывало ей честь, нежели льстило, и, когда она описывает вечера, которые они проводили вместе, создается впечатление, что ее избрал неземной человек и что она никогда не сможет достойно отплатить ему за это.
Вот как она описывает свои первые впечатления:
«Он начал постепенно раздевать меня, снимая одну вещь за другой. Он напоминал горничную даму, проявляя такую радость, такие грацию и приличия, что ему уступишь, даже если не хочешь делать этого. Разве можно противостоять очарованию такого мужчины, не почувствовать влечение к нему? Чтобы доставить мне удовольствие, он стал по-мальчишески дурачиться. Это был уже не консул, а, возможно, влюбленный мужчина, но в любви его не было ни насилия, ни грубости. Он нежно обнимал и произносил ласковые и скромные слова. Находясь рядом с ним, нельзя было не заразиться его настроением и ощущениями».
Произошла небольшая сцена, когда в семь утра они расставались. Жоржина ужаснулась перспективе того, что увидят его слуги и что она сама скромно назвала «очаровательным беспорядком, оставшимся после ночи». Она предложила позволить ей прибраться в комнате. Он сделал вид, что тоже испытывает чувство неловкости, и вот перед нами картина того, как первый консул вместе со своей последней наложницей приводит в порядок постель, прежде чем открыть дверь для слуг! Этот поступок Наполеона произвел на девушку большее впечатление, чем любой другой аспект его поведения.
Маскарад с видимостью уборки кровати продолжался первые две недели их связи и постоянно восхищал ее, но он проявлял веселый характер и галантность и в других отношениях. «Он одевал меня, — рассказывает она, — натягивал мне чулки, и, поскольку у меня были подвязки с пряжками, которые выводили его из терпения, он достал для меня круглые резинки и надевал их снизу, через ступни ног».
В своих рукописных заметках к мадам Вальмор (женщина, которая рассортировала и отредактировала эти любопытные воспоминания) Жоржина выражает некоторое беспокойство в связи с тем, что их может увидеть сын ее друга, но, несмотря на это, она без колебаний изложила мельчайшие подробности любовных утех, и ее соавтор не воспротивилась опубликовать их для сведения потомства. Таким образом, «ничего не было бесстыдного в самые интимные моменты, не было и непристойных слов. Он делал славные замечания: „Ты любишь меня, Жоржина? Ты счастлива в моих объятиях? Я тоже засну“».
Однажды у него появилось желание посмотреть на нее «при солнечном свете», и он отправил за ней Константа в девять часов утра. Они гуляли в осеннем лесу, он открыто обнимал ее, убирая с тропинки засохшие ветки, чтобы ей было легче идти. Он уделял ей такое внимание, которое мог бы проявить молодой муж к своей супруге в первые недели женитьбы, заботливо спрашивая о ее здоровье, о температуре в комнатах. Ей очень понравились такие проявления заботы, каких она не встречала потом, находясь в объятиях менее значимых мужчин.
В его обществе она познакомилась со знаменитыми людьми вроде Талейрана, с некоторыми выдающимися маршалами и многими сановниками империи. «Какие это скучные люди, несмотря на всю свою важность! — замечает она. — Как они подхалимничают, а потом, не задумываясь, бросают».
Иногда, когда ближайшее окружение Наполеона раздражало его, он терял бдительность и критиковал их в ее присутствии. «Этот дьявол Талейран хочет, чтобы все хромали, как он сам, — выпалил Бонапарт однажды. — Он хочет нарушить все спокойное и простое существование — он вертопрах, дорогая моя Жоржина!»
В другой раз, высказываясь по поводу вереницы ее материнских ролей на сцене, он предложил ей самой стать матерью и, когда Жоржина призналась, что подобное «очень осчастливило бы ее, она была тут же отослана к женщине в Фобур-Сен-Антуан для получения пояснений в отношении того, как этого можно добиться». К ее большому сожалению, визит оказался бесполезным.
Он совершенно не старался скрыть от нее информацию, которая могла бы оказаться очень ценной для вражеских агентов. Говорил ей, куда собирается поехать, как долго будет отсутствовать. Тем самым он серьезно рисковал, потому что служил объектом для полудюжины убийц в Европе.
Однажды вечером, когда она успешно отговорила его от чтения вслух глупой книжки, они уселись на ковре, и он поведал ей, что собирается раскинуть военный лагерь возле Булони в четыре часа утра и будет отсутствовать несколько дней.
Когда она не обнаружила никакого беспокойства, он обвинил ее в том, что она бесчувственная. Жара от камина и отблески пламени на каминной решетке выручили, так как глаза ее увлажнились. Он моментально пришел в восторг, и она постаралась скрыть свою неловкость, когда он поцеловал то, что ему показалось слезами, пролитыми в связи с его отъездом.
«Я его любила, поэтому на самом деле не вводила его в заблуждение», — чуть ли не оправдывается Жоржина. Похоже, она не понимала, как много узнала о нем с того вечера, когда посмеялась над ним, оттого что он поцеловал вуаль князя Сапеги.
Но это конкретное пролитие слез дало немедленную и неожиданную выгоду. Он сразу же достал бумажник и засыпал ее колени кредитками. А утром, когда он уехал, она вдруг разразилась слезами, которые не имели ничего общего с отблесками от каминной решетки.
На их встречах слезы проливались редко. Гораздо чаще звучал смех, а также грубоватые шутки, что в ее присутствии приводило его в жеребячий восторг. Она представляла собой эмоциональную отдушину, которая использовалась, когда тяжесть ответственности грозила раздавить его. Однажды вечером он спрятался от нее, но в конце концов она нашла его под ворохом подушек. В другом случае она вызвала Константа среди взрывов хохота и потребовала ножницы.