Александр ЛаскинЖены Матюшина. Документальный роман
УДК 929 Матюшин М. В.
ББК 85.03(2)6-8Матюшин М. В.
Л26
Редактор серии Г. Ельшевская
Александр Ласкин
Жены Матюшина: Документальный роман / Александр Ласкин. – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – (Серия «Очерки визуальности»).
Михаил Матюшин, художник и музыкант, одна из ключевых фигур русского авангарда, на протяжении своей жизни был женат на трех женщинах – Марии Патцак, Елене Гуро и Ольге Громозовой. Книга Александра Ласкина – это документальный роман о женах Матюшина, в котором, впрочем, основное внимание автора отдано двум последним: Гуро – символу и воплощению Серебряного века; и Громозовой – советской писательнице, которой покровительствовали Александр Прокофьев и Всеволод Кочетов. Прослеживая и художественно реконструируя сложные биографические маршруты этих женщин, А. Ласкин показывает, как в них отражается история всего двадцатого столетия в его движении от Серебряного века к советскому периоду с коротким перерывом на эпоху авангарда, представленную в книге Матюшиным и его друзьями. Александр Ласкин – ученый и писатель, доктор культурологии, профессор Российского государственного института сценических искусств, автор многих книг документальной прозы.
ISBN 978-5-4448-2824-3
Слушай, ты, безумный искатель,
мчись, несись,
проносись, нескованный
опьянитель бурь.
Бедная красивая барышня – она не умела летать!..
Часть перваяДо. 1906–1917
Глава первая
Петербург
Все начинается – век, жизнь Ольги Громозовой. Много лет назад для таких барышень Петр создал Петербург. Уж очень ему хотелось, чтобы они удивлялись. Не только прямым улицам и прекрасным зданиям, но буквально всему, что встречается на пути.
Кто-то впервые увидел автомобиль, а Ольга узнала, как выглядит помидор. Сперва она решила, что это сорт капусты. Когда разобралась, представила натюрморт. Вот бы красное смешать с белым и зеленым! Прежде чем съесть, хорошо бы это нарисовать.
Приятно думать о помидорах и знакомстве с художниками, но сейчас это не главное. В Петербург Громозова приехала не развлекаться, а поступать в Женский медицинский институт.
Институт даст ей ощущение своих прав. Только земский врач и Государь Император могут сказать: «Это не совет, а приказ». При этом так сверкнуть глазами, что все покорно опустят головы.
Все бы так и было, если бы Ольгу приняли. Лучше бы ее экзаменовал Петр! Его бы устроило ее неведение, а у комиссии возникли вопросы. Ей предложили позаниматься еще и поступать на следующий год.
Раз ты оказалась в Питере, то как расстаться с этим городом? Не повезло с одним, может выйдет с другим? Почему бы ей не попробовать добиться счастья для всего человечества?
Да, так и только так. Вот бы еще дальние цели совместить с ближними! Хотя бы с самым скромным жалованьем. Чтобы что-то есть и где-то жить, Громозова поступила продавщицей в книжную лавку.
Впрочем, не только для этого. Лавка – это практически библиотека. Читаешь целыми днями. Ненадолго отвлечешься на покупателя, а потом опять зарываешься в книгу.
Так Ольга проштудировала все медицинские издания и еще с десяток философских. В некоторых из них рассказывалось, как можно поучаствовать в истории.
Опять ей что-то мерещилось. Разве она хуже Гавроша, да и прилавок – чем не баррикады? Тут проходит граница, отделяющая мир, принадлежащий книгам, от мира, где они составляют меньшинство.
Вскоре у нее появились новые знакомые. Сперва они к ней присматривались, а потом дали задание. По городу разбросано много явок, и ей поручалось их контролировать.
Выглядело это так. Приходит покупатель, разглядывает новинки. Для большего правдоподобия может что-то купить. Затем они остаются наедине, и она сообщает адрес конспиративной квартиры.
Дальше сценарий известный. Надо незаметно войти в дом и так же тихо его покинуть. Стать усатым извозчиком или бородатым торговцем фруктами и какое-то время существовать в этой роли.
В общем-то, рисковали все. Ольга не меньше, чем тот, кто изображал покупателя. Он мог оказаться тем, кто скрывается от полиции, и тем, кто в полиции состоит.
Громозову раздражало, что все происходит медленно. Революционеров много, но революция все время откладывается. Чтобы ускорить события, Ольга перешла к более действенным средствам.
Теперь она заворачивала не книги, а нечто пообъемнее. Да что тут сравнивать! Книгочей еще не дочитает страницу, а карета со всем содержимым уже взлетела на воздух.
Заметьте, все это один человек. Ольга беседует о литературе, помнит десятки явок и делает гремучие смеси. Совсем некогда посмеяться и пококетничать. Имеет она право улыбнуться лишний раз? Хотя слово «революционер» мужского рода, но невидимые лучики ей к лицу.
Тюрьма и после
Громозовой представлялось что-то вроде брюлловской «Гибели Помпеи». Входишь в картину и оказываешься среди голых торсов и воздетых рук. Вот почему, когда ее арестовывали, в голове мелькнуло: это то самое!
Видно, что-то не разглядела. Из-за этого не распознала шпика, а тот сообщил куда следует. Взяли ее прямо у прилавка. За минуту до этого она расхваливала покупателю новую книгу Горького.
Опасно политическому оказаться вместе с уголовниками. Неровен час распропагандирует. Поэтому ее определили в одиночку. Монологи тут произносить не перед кем, а фантазируешь вволю. Представляешь, как к власти приходит кто-то из покупателей лавки.
Времена, конечно, не лучшие, но не самые злостные. Находящиеся под надзором могут покидать Петербург. После тесной камеры хочется простора. Вот почему Горький начал пьесу в Петропавловке, а заканчивал в Ялте.
Кстати, пьеса называлась «Дачники». Что только не придет в голову заключенному! Возможно, Алексей Максимович сперва представил летний день, себя в компании отдыхающих, а затем прибавил сюжет.
Пока Ольга не пишет и писать не намерена. Да и для чего еще одни «Дачники»? Лучше отправиться в Уусиккирко и почувствовать себя горьковской героиней.
Финляндия – небольшая страна, но здешних далей хватит на всех. Куда ни посмотришь – края не видно. Даже лес тут не темный, а светящийся, весь пронизанный солнечными лучами.
Уусиккирко – давняя любовь семейства Гуро. Елена еще не приехала, но здесь ее старшая сестра Екатерина. Она решила «прогулять» Ольгу, а заодно кое-что с ней обсудить.
Дело в том, что Екатерина тоже тяготеет к острому и обжигающему и недавно посидела в тюрьме.
Часто не знаешь, что найдешь. После тюрьмы Екатерину сослали в Вятку, а здесь жила Громозова. Вряд ли библиотекарь читальни при Кожевенном заводе уже думала о революции, но старшая Гуро ей все объяснила. Подготовила к работе в подполье и последующему аресту.
Обычно после зимы отдыхающие редко улыбаются, но девушки были настроены позитивно. Такое, согласитесь, выпадает не всем. Несколько месяцев за решеткой – это уже биография.
В Уусиккирко позволено то, что запрещено в Петербурге. На Невском не покричишь, а тут – пожалуйста. Да и темы любые. Моды и скандалы их не интересуют, а о революции они говорят с воодушевлением.
Что это за зверь такой, пока не очень ясно, но это не мешает разговаривать громко и бурно жестикулировать.
От всех прочих «идейные» отличаются тем, что мыслят слишком прямо. Ничто, даже финские красоты, их не отвлекут от главного. Сейчас они хотят понять, что будет через ритуальные чеховские «сто, двести лет».
Как уже сказано, Ольга из мечтательниц. А тут еще чистый воздух, голоса птиц, всюду мелькающие белочки. Они не отделяют себя от людей. Можно протянуть руку и погладить коричневую шкурку.
Сразу представляешь новую жизнь. Вот же она – не где-то на горизонте, а, подобно лесу и воздуху, буквально везде.
Появление Елены Гуро
Пропустим шесть лет и окажемся в апреле двенадцатого года. Теперь Ольга и Екатерина живут в Териоках. Впрочем, пейзаж тот же. Да и разговоры не изменились. Словно в Уусиккирко они начали говорить, а сейчас продолжают.
Итак, революцию обсудили и уделили внимание белочкам. Чего ждать еще? Барышни скучают и собираются в город.
Тут приезжает Елена. О том, что Ольга и Катерина мыслят себя революционерками, знают несколько человек, а о ее прозе и живописи отзывались Блок и Вячеслав Иванов. В последнем номере «Трудов и дней» Иванов пишет о ее второй книге «Осенний сон»: «Тех, кому очень больно жить в наши дни, она, быть может, утешит».
Им бы тоже хотелось, чтобы их хвалили, но обычно в эти моменты рядом никого нет. Все же одно дело – сказанное наедине, а другое – опубликованное в журнале. Поэтому рецензии они воспринимают пристрастно. Примерно так думают: почему одним все, а другим ничего?
Муж у Елены тоже не такой, как у их приятельниц. Его официальный статус – первая скрипка Придворного оркестра, а неофициальный – ни на кого не похожий художник. В одном случае он играет по нотам, а в другом – все делает не по правилам.
Кстати, и с революцией у них свои отношения. Екатерина и Ольга ее только замышляют, а Матюшины в этом преуспели. Ведь перевороты могут совершаться как в глобальном масштабе, так и в скромном пространстве страницы и холста.
Как тут не позавидовать? С появлением Елены в усыпляюще-ровной дачной жизни возникает драматургия.
Драматургия предполагает взрывы. В новой драме они случаются на ровном месте. Вот и сейчас Ольга раскачивается в гамаке и укоряет подругу: «А как же общественные темы? Простые люди тебя интересуют меньше, чем природа».
Ссора назревает – и сходит на нет. Была у Елены такая манера, подмеченная одним знакомым. Она так смотрела на собеседника, словно видела его с другого берега. Один такой взгляд, и вопросов больше не возникало.
Близорукие видят даль сквозь туман, а дальнозорким не разглядеть близкое. Не надо быть глазным врачом, чтобы убедиться: Елену волновало то, что рядом, а сестру с подругой – то, что далеко.
Действительно, в природе всегда что-то происходит. Только успевай заметить и дать этому имя. Вот дерево «с тяжелой кудрявой головой», а это стрекоза «голубей неба»…
Ни одна из дачниц не красавица, но, пожалуй, Елена – самая некрасивая. Рост небольшой, нос картошкой, скулы выступают. Легко представить ее не за письменным столом или мольбертом, а где-нибудь на сенокосе.
Елена француженка по отцу и русская по матери, а уродилась чуть ли не коренной жительницей Финляндии. Если у нее есть что-то особенное, то только глаза.
О ее взгляде мы еще скажем, а пока упомянем, что она все время торопится. Казалось бы, куда ей спешить, а она тормошит подругу. Посмотрела на рисунок, что-то быстро о нем сказала, перевела взгляд на ручей. Прямо-таки потребовала: «Бежим посмотрим».
Сотни таких вспышек не оставили следов, а эта запомнилась обеим участницам. Лучше всего их описала Гуро в рассказе «Щебет весенних».
Сперва набросала контур рубашки с тонкими бретельками. Затем, еще парой штрихов, «молоденькие, тоненькие, некрасивые» косы. Когда вырисовался портрет, она ее назвала. Имя – Олли, а по сути – «найденная, наше сокровище».
Сказала – и опровергла себя. Найденная – значит «определившаяся», а Ольга всегда в движении. Только мы ее разглядели, а бретельки с косами растворились в луче света.
Ты пушковатый скромный луч мой – Олли! Когда ты выскользнула на балкончик, видна стала на рыжей двери, и смотрела в изумруд ветвей.
Лучу не поспеть за ручьем, а ручью не угнаться за автором. Описывая его, Елена говорит о себе – сразу представляешь, как она волнуется, успокаивается и вновь начинает сначала.
На ручей побежали, – пишет Гуро, – суровый и бешеный, и в мокрых хлопьях, и в вихре просырели… Сумасбродство же, ей-богу!
Еще о Гуро и минуте
Иногда проза открывает то, чего никогда не признаешь в авторе, но тут удивляет сходство. По ее произведениям представляешь маленькую женщину, которой интересно все. Вряд ли с таким темпераментом напишешь роман. Самое большее – текст в две-три страницы.
Как говорится, мал золотник – да дорог. В Уусиккирко, Мартышкино или Териоках в этом убеждаешься на каждом шагу. Все, чего бы не заметил в городе, тут становится важно. Нагибаешься или поднимаешь голову, и ты уже приобщен.
Читаешь Гуро и представляешь дачную жизнь. В ней нет ничего обязательного. Взглянула в окно – и вот вам рассказ. Если бы сейчас пошла в сад, написала бы о другом.
Фраза немного расслабленная, часто уводящая в сторону. Кстати, линия ее рисунка столь же быстрая и легкая. По словам Матюшина, Елена не разделяла литературу и живопись. Начнет с наброска карандашом, а на том же листе возникает история. Бывало наоборот. Запишет свои ощущения, а итог подведет в картинке. Получится, что одно объясняет другое.
Неизменно одно: ее проза и картины говорят о чем-то большем. Да и сама жизнь, с ее точки зрения, представляет что-то большее. В реальности природа не одушевлена, а у нее звезда «теплая», калоши «гордые», «лошади стали ночнее».
Этот мир не только живет и чувствует, но участвует и даже рассказывает. Вот она рисует полосатую кубышку, и у нее выходит портрет. Не нечто, а некто. Полный такой субъект, буквально надутый ощущением превосходства.
Кстати, этот толстяк проник и в ее прозу. Гуро называет «пузатых кубышек с яркими полосками, груды овощей с черных огородов, и веселых, добрых детей, которые гладят пушистых кроликов». Это и есть «мир умираний, страданий, горя, концов и начал…», и в нем для всего, тут перечисленного, есть свое место.
Гуро умеет тайное сделать явным. Казалось бы, разве можно изобразить вкус? На ее рисунке он стал светом и образовал что-то вроде нимба.
Перед нами опять портрет. Не просто яблоко, а, так сказать, яблоко «с человеческим лицом». Его можно съесть, но лучше рассматривать. Столько в нем красоты и искусства.
С предметами и плодами все ясно, а что люди? Вот Матюшин повернулся к окну. В поднятых руках у него горшок с цветами. Он его не столько держит, сколько предъявляет, как самый главный свой аргумент.
Гуро не раз рисовала своих героев спиной к зрителям. Их положение не мешало ей рассказать о них – и о себе. Вот так же с бочонком и яблоком. Можно не показывать лицо, но при этом лицом быть.
В искусстве и в жизни Елена вела себя одинаково. В некотором смысле отворачивалась. Кто-то говорит о себе прямо, ничего не скрывая, а она на примерах.
Мы видим бочонок, а на самом деле – кого-то из ее знакомых. Яблоки на холсте свидетельствуют о неземном свечении. Напряженная спина мужа подтверждает связь с белесым небом за окном.
Как говорилось, для Гуро жизнь состоит из мгновений. На ее картинах и в рассказах запечатлен след минуты. Если это так, то надо спешить. Отвлечешься, и впечатление испарится. Предстанет искаженным воспоминанием.
Она вообще недоверчива ко всему длительному. Это относится и к публикациям. Как-то не вяжется нечто вспыхивающее и гаснущее с твердой обложкой и хорошей бумагой.
Это потом она поняла, а сперва поступала, как все. Ходила по редакциям и с волнением ждала ответа. Несколько журналов написали что-то обтекаемое, а «Русская мысль» ответила грубо. Даже не хочется повторять. Что-то о том, что хорошо бы почитать классиков и поработать над стилем.
Тут-то ей все стало ясно. Она решила печататься только с единомышленниками. Ради этого они с Матюшиным создали издательство «Журавль».
В других местах все чужое, а тут свое. Редакционное совещание не отличается от встречи друзей. Тем более что все происходит в их столовой при участии пепельницы в виде галоши.
О пепельнице еще будет речь, а пока скажем, что между пережитым и запечатленным расстояние было столь же коротким, как между написанным и изданным. В первом случае – увидела и сразу это записала. Во втором закончил книгу, а уже через пару дней держишь ее в руках.
Скорость обеспечивалась тем, что книги, как гравюры, печатались литографским способом. О дистанции говорило только название. Впрочем, в последних изданиях Матюшин вернулся с неба на землю и переименовал «Журавль» в «Дом на Песочной».