Письмо наверх
Нужно понять, почему Громозовой удавалось публиковаться. Как говорилось, многим она была обязана знакомым по цеху. Бывало, издательство планирует одну книгу, но тут звонит телефон. Сразу узнаваемый голос настаивает на замене, и отказать ему нельзя.
Прежде чем призвать тяжелую артиллерию, Ольга Константиновна действовала самостоятельно. Целыми днями крутила телефонный диск. Обычно помощи не предлагал никто, но советы давали с удовольствием.
Особенно ей приглянулось предложение написать в обком партии тов. Казьмину. Говорили, что положение у него – почти как у бога. Сам не пишет, наблюдает издалека и вмешивается по мере надобности.
Вот еще один жанр советской литературы: литераторы просят начальство. Громозова жаловалась, что ее повесть рекомендовал Союз писателей, а издание даже не планируется. Можно было добавить, что книг о революции мало, но она решила, что Казьмин разберется сам.
Зато о личном Ольга Константиновна написала без обиняков. У слабовидящей много разных расходов. Зрячий отдаст рубль, а она заплатит три. Так что потерь как минимум две. Читатель остался без нужной книги, а автор – без гонорара.
Ждать два года я не имею возможности, так как за время работы над рукописью истратила все деньги: слепому автору надо содержать не только себя, но и секретаря. Без секретаря слепой писатель работать не может.
Свою просьбу Громозова подкрепила мнением Бонч-Бруевича. Вообще-то на переписку ссылаться не принято, но тут не было ничего личного. Только несколько слов говорили о том, что повесть не оставила его равнодушным.
…Бонч-Бруевич, узнав, что повести… откладываются на 2 года, посоветовал мне обратиться к Вам… В своем дружеском письме от 24 апреля 1954 года В. Д. Бонч-Бруевич говорит: «Вы пишете воистину кровью сердца своего… о тех героических временах, свидетельницей и участницей которых Вы были. Изумлен, что Ваша рукопись, так хорошо написанная, имевшая хорошие рецензии, отклонена издательством. Советую Вам обратиться в обком партии к тов. Казьмину, весьма хорошему человеку. Н. Д. Казьмину скажите, что я Вас направил к нему, и передайте от меня привет.
Вот как мало тут «от себя» – «кровью сердца», «изумлен», «хорошо». Есть оценка и в наречии «весьма». Все же «весьма хороший» – это не просто «хороший». Так Бонч устанавливал дистанцию. Предупреждал, что не до конца уверен в знакомом.
Помимо Казьмина, Громозова обратилась к Кочетову. Заканчивала она прямым обращением. Вроде как брала его за пуговицу, приближалась близко и говорила: «Всеволод Анисимович, помогите найти правильный выход».
Скорее всего, Ольга Константиновна хотела сказать что-то другое, но проговорилась. «Весьма» – не то, чтобы хороший, а «правильный» – не самый справедливый. Она обращалась к более опытному коллеге: подскажите, как лучше прийти к цели, а конкурентов оставить позади?
Вишенка на торте
В обращении к Казьмину Громозова ставит число: «10 июня 1954 года», а затем, словно что-то вспомнив, добавляет:
Кроме того, у меня написана маленькая детская повесть «Тайна». Заявку на нее я подала в Лениздат 24 мая 1954 года. Ответа на нее пока нет.
Так мышка за кошку, кошка за Жучку, Жучка за внучку… Громозова за Бонч-Бруевича, а Бонч-Бруевич за тов. Казьмина… Из Москвы за ситуацией следит Кочетов. Он прямо не участвует, но если что – готов вмешаться.
В Смольный Громозова писала примерно то же, что Всеволоду Анисимовичу. Долго держала себя в руках, а в конце срывалась. «Положение мое, – тут она едва не переходила на крик, – становится невыносимым».
Этот выплеск говорил о том, что не меньше книжки ее беспокоят одиночество, слепота, невозможность сделать шага без чужой помощи.
Может, тов. Казьмин ей и в этом поможет? Возьмет над ней шефство, будет называть дорогой Ольгой Константиновной, иногда звонить по телефону? Она ему расскажет, как сложно ей жить, а в ответ услышит что-то вроде: «Не волнуйтесь. Все будет так, как вам хочется».
Эти мечты очень похожи на ее повести. Ситуации в них повторяются. Когда не справляется пожилая героиня, ей на помощь приходят комсомольцы. Бывает и наоборот. Старший товарищ дает совет, и обстоятельства меняются к лучшему.
Жаль, что жизнь сложнее литературы. Хорошо, если вышло по писаному, но это случается редко. К тому же у Казьмина есть должностные обязанности. Они четко определяют меру его участия в судьбе просителей.
Николай Дмитриевич всегда делал то, что положено. Не больше и не меньше. Поэтому он позвонил сразу в издательство. Через пару дней курьер доставил на Песочную заключение редактора. Это обозначало, что рукопись в работе и остается кое-что уточнить.
Мы еще обсудим эти претензии, а пока вернемся в Смольный. Тов. Казьмин отвечал за весь процесс – не только за книги, но и за тех, кто их пишет. Больше всего он благоволил к тем, кто придерживается готовых схем.
Разве не ясно, что если девять раз удавалось, то получится и в десятый? Именно этим простым правилом руководствовалось большинство литераторов.
Казьмин и в жизни предпочитал простые решения – и кое в чем преуспел. Его дни проходили между кабинетом и домом. Иногда, правда, случались вылазки на футбол. Это все, что он позволял по части нарушения правил.
Прямо из Смольного Николай Дмитриевич собрался выйти на пенсию. Он уже представлял себя на дачной грядке, как вдруг его судьба изменилась. Кто-то замолвил за него словечко, и он оказался в Москве.
Такие перемещения просто так не случаются. Для него были уже готовы два пропуска на Старую площадь и в Кремль – он стал заведующим отделом школ ЦК КПСС и депутатом Верховного Совета.
На новых позициях Казьмин успел отличиться. Если книги Громозовой вышли в свет, то публикацию «Жизни Арсеньева» он запретил. Досталось и пьесе Шатрова «Чистые руки». Даже скрытая цитата Дзержинского о «холодной голове, горячем сердце» его с ней не примирила.
С таким рвением можно стать министром или кем повыше, но однажды везение его оставило. Неизвестно, что было сначала – директорство в Музее Ленина или неожиданно открывшаяся онкология. Как бы то ни было, на новом месте его плохо запомнили. Все это время он промаялся по больницам.
Разве это не повод задуматься над тем, насколько схемы обманчивы? Много лет его жизнь была предсказуема, а вдруг такое! В считаные недели он оказался унижен, буквально распростерт. Теперь, чтобы сделать укол, у него даже не спрашивали разрешения.
Недавно Казьмин был всемогущ, а что сейчас? Чтобы сократить объяснения, вспомним «Смерть Ивана Ильича» Толстого. В этой повести говорится о том, как, приближаясь к последнему часу, герой освобождается от своих должностей.
Одно время Громозова рассчитывала на Казьмина, но он удалялся все дальше. Сперва перебрался в Москву, затем и просто исчез с радаров. Как стало ясно из некролога в «Правде», это была не отставка, а продолжительная болезнь.
Редактор читает Громозову
Как мы знаем, Гуро не стремилась публиковаться. Она считала, что читателями, как и писателями, должны быть избранные. Опасно довериться любому, кто купит журнал. Лучше он не узнает об этом тексте, чем поймет его неправильно.
Другие футуристы тоже не верили в сегодняшний успех и надеялись, что их время придет. Когда будущее наступило, выяснилось, что их не особенно ждали. Обидно, что говорить! Ты готов дальше писать «лесенкой» и без знаков препинания, а тебе указывают на дверь.
Уезжать за границу было поздно, так что вариантов было немного. Кто-то замолчал, а самые стойкие, вроде Асеева и Каменского, слились с фоном – стали рядовыми советскими авторами.
В пятидесятые годы ситуация изменилась. Не то чтобы поводок был больше не нужен, но строгость поумерили. Громозова это почувствовала и немного осмелела.
Редактор Гроденский тоже обновил свою палитру. Проявлялось это в разговорной интонации. Теперь замечания высказывались не директивно, а вроде как в диалоге с автором.
Отсюда прямые вопросы и обращения. Ему явно хотелось выглядеть не букой и цербером, а литератором, дающим советы коллеге.
Кстати, Гроденский не только редактировал, но издавался сам. К двум этим работам подготовился еще в юности. Начинал воспитателем и методистом, а потом стал учителем биологии. Чтобы написать книгу «1300 ударников урожая», надо было попробовать себя на всех трех поприщах.
Единственное, что вызывает симпатию в его биографии, это то, что он дружил с Бианки и написал о нем книгу. Вряд ли любимый нами с детства автор приблизил бы к себе человека, который не чувствует природу.
Итак, редактор берет неформальный тон. Все остальное в его замечаниях как обычно. Прежде всего отмечено отсутствие горизонта: если речь о трудной дороге, как можно не сказать о том, что велит идти вперед?
Особенно важно показать, как выросли за это время герои, – писал редактор, – и для этого в завершающей части повести надо дать какой-то итог пройденного пути (то ли в размышлениях героев, то ли в авторской реплике). Ведь они будто на гору поднялись за этот период, горизонт расширился, они многое узнали, увидели, поняли. Пока в повести показано это несколько скупо – и завершено несколько блекло – без намека на продолжение.
Так редактор – с помощью вопросительных знаков и простодушных сетований – движется по тексту. Всякий раз подчеркивает, что руководствуется не мнением начальства, а знанием ситуации.
Например, по поводу фразы: «Несколько дней ходила девушка по „тетям“ и „дедушкам“, но везде ей отказывали» написано: «В этом помощь комсомола? И комсомольцев?» Гроденский опять не хочет выглядеть сухарем и чуть ли не возмущается: как вы не видите, что на смену «тетям» и «дедушкам» пришла неравнодушная молодежь!
Может, это тоже «расширенное смотрение»? Как матюшинцы видели то, что справа, слева, впереди и за спиной, так редактору было открыто все. Даже о том, где ждут молодых специалистов, у него было свое мнение. «Кстати, не верю, – писал он, – что нельзя найти работу в общежитии».
Конечно, он немного наигрывает. Слишком много ему приходилось читать рукописей, сидеть на собраниях, разговаривать с авторами, чтобы входить во все тонкости. Для таких случаев у него был тон. Если говорить без ноты сомнения, ты будешь выглядеть знатоком.
В этом отличие редактора от автора. Он точно знает, что квадрат квадратный, а круг круглый. Уже не говоря о том, что все пути открыты для тех, кто хочет по ним идти. В том числе и те, что ведут в общежитие.
Так что конкретика тут ни при чем. Не проверяем же мы утверждение, что жизнь прекрасна, а со временем станет еще лучше. Как в приведенной фразе об общежитии, это вопрос веры.
Со всем этим Громозова согласна, но она живой человек. Поэтому ей не всегда удается соответствовать. Нет-нет, а напишет что-то не то и не так.
Все бы закончилось катастрофой, если бы редактор не вмешался. Он поднимает палец или опускает очки с переносицы, и в пошатнувшийся мир возвращается порядок.
Союзы, наречия и оговорки
Ольга Константиновна рассказывает, как в конце двадцатых ей предложили повышение. Причем не в пределах досягаемости, а в Москве. Если бы она согласилась, варианты у нее были бы не менее привлекательные, чем у тов. Казьмина.
Я не повидалась с Надеждой Константиновной перед ее отъездом, – написала Громозова, – но в Москве она вспомнила обо мне. Года через полтора пришло официальное постановление Наркомпроса о том, что я назначаюсь заведующей Библиотечным коллектором Советского Союза. Однако мне пришлось отказаться от приглашения Крупской.
Почему Громозова так сделала? Ответов не один, а два. Говорить прямо она не хочет, но для того существуют союзы и наречия. Эти самые мелкие части речи редактор пропустит, а фрейдист получит пищу для размышлений.
Хотя Матюшин тут не назван, это о нем. Громозова понимала, что он не захочет жить нигде, кроме Ленинграда. Она решила, что от добра добра не ищут. Главное, что муж при ней, а в Питере у нее есть много дел.
Я уже заведовала Петроградским отделением издательства «Коммунист», – писала она, – и не могла уехать из Петрограда.
Словом, перемены исключаются. Все «уже» у нее случилось, и это определило дальнейшую жизнь.
Если в первом ответе важно «уже», то во втором «к тому же» и «тоже»:
…вы знаете, как я люблю свое дело! – объясняет она. – Разве можно сравнить библиотечную работу с распространением книг? Ведь сейчас я могу одарить хорошей книгой человека, живущего в самом далеком, глухом, как говорил Горький, углу нашей страны… К тому же мой муж, художник… Михаил Васильевич, тоже увлекается своей работой.
«К тому же» и «тоже» (да еще в сочетании с «увлекается») ставят Матюшина в подчиненное положение. С этого момента начинаются сомнения. Может, зря она отказалась? Кстати, и ему Москва пошла бы на пользу. Где еще ждать внимания начальства, как не в непосредственной близости от него?
К этой теме она больше не возвращается, но волнение ее не оставляет. В одном месте она написала, что муж и жена не должны жить врозь, а в другом рассказала, как Крупская погостила у Ленина в ссылке и уехала обратно.
Другие оговорки тоже подтверждают, как все непросто. Тут даже не союзы, а нечто совсем неразличимое. Как-то Громозова сделала паузу, и помощница зафиксировала сбой ритма. Короткая фраза вошла в конфликт с длинной, но вскоре равновесие восстановилось.
Мало ли, почему Ольга Константиновна задумалась? Длилось это мгновение, но стенографистка этого не пропустила.
В первом примере два ответа, а тут два вопроса. Первый связан с сестрой, руководителем психоневрологического диспансера под Вяткой:
А рассказать о ней, рассказать о человеке, который мало жил и так много сделал, – надо. Кто же напишет о ней?
А вот второй:
В 1934 году умер муж. О нем тоже необходимо написать. Но разве я, простой книжник, могла решиться на эту работу?.. У меня даже мысли не было, что это должна сделать я.
Здесь главное – остановки. Вот она погрузилась в свои мысли, а потом двинулась дальше. Под конец отвлеклась еще раз. Оглядела свою жизнь и тяжело вздохнула.
Действительно, ох. Когда-то ее прибило к футуристам. Сперва она мало что поняла, но потом все прояснилось. Кем бы она была без Гуро и Матюшина? Как это он сказал: «Я бы ни за что на свете не поменялся ни с кем жизнью». Писать об этом она не станет, но так думать ей никто не запретит.
Киров на озере и Сталин среди ржи
Кажется, мы разобрались с текстами, а теперь надо сказать о другой ее ипостаси. Слепота не позволяла ей рисовать, но она мысленно возвращалась к живописи. В одной из своих книг даже описала идеальную картину.
Вот оно, искусство настоящего и будущего. Ни косого и кривого, ни квадратов и треугольников. В центре – сразу узнаваемый человек. Говоря словами песни, он «проходит, как хозяин необъятной Родины своей».
Задумала картину о Кирове. Все последнее время она стоит передо мной. Чувствую, внутренне вижу каждую деталь, мечтаю на полотне запечатлеть мысль Сергея Мироновича: как хочется жить на старой земле, переделанной нами!
Вижу мыс, далеко выдающийся в большое озеро. Кончается он каменной скалой. Окруженная с трех сторон водою, скала стоит, как маяк, на сине-зеленой глади озера. Каменистая подпочва, казалось, ничего не родит, кроме мелкого кустарника. Это так и было прежде. Теперь, глазам поверить трудно, – золотое поле ржи спускается с подножья скалы и уходит далеко. Это – «переделанная нами земля». Вот здесь, на вершине, нарисовать Кирова с его солнечной улыбкой.
Такой парадный портрет. Все служит Его возвеличиванию. Даже природа существует не сама по себе, а для того, чтобы обрамить главную фигуру.
Помните, как она описывала распространение ленинских идей? Сперва подхватил один, потом другой… Так произошло и с вымечтанной ею картиной. Это могло случиться и без ее книги. Скорее все же, Федор Шурпин прочел «Песнь о жизни» и вдохновился приведенным описанием.
Художник заменил озеро полем ржи, а в центр поставил другого героя. «Утро нашей Родины» теперь начиналось со Сталина. На лице вождя была не «солнечная улыбка», а легкая усталость. Все говорило о том, что сделано много, но еще больше предстоит.
Можно было бы не вспоминать эту подсказку, если бы не «тайна происхождения». Шурпин совпал с Громозовой не только в середине, но и в начале пути. Футуризма в его жизни не случилось, но зато была учеба во ВХУТЕМАСе у Фалька и Штеренберга.
Когда Федор понял, что учителя его только спутают, он свернул в сторону. Его сокурсники приноравливались к новым задачам, а он уже действовал. Если хочешь отличиться, надо написать что-то вроде этого «Утра».
Существует байка о режиссере, который распределение ролей начинал так: «Наш грузовичок движется в сторону Государственной премии. Кто сядет в грузовичок?» Ошибся он только раз. Сказал о Ленинской, а ему опять дали Государственную.
Шурпину тоже досталась Государственная, а это, как говорил его коллега-лауреат, уже миллион. Правда, успех был коротким. Через пять лет умер его герой, и ему пришлось снова меняться. Он уже не ставил ни на кого конкретно, а сосредоточился на неизвестных людях. Написал «Трудовые ночи», «В гостях у колхозника» и другие холсты.
Штеренберг не дожил до завершения «Сталина во ржи», но Фальк, безусловно, видел картину. Если не на выставках, то на открытках. Оценил ли он как-то работу ученика – или только пожал плечами? Больно типичная вышла история. Многие тогда превращали реальность в миф.
Впрочем, что нам Шурпин, когда у нас есть Громозова. Представьте ствол, по которому прошелся рубанок, – и это будет ее проза. Да и фрукты на ее акварелях кажутся крашеными. Ощущение такое, что, если их надкусить, во рту останется деревянный вкус.
Интересно, что бы сказали на это Гуро и Матюшин? Вопрос совсем не фантастический. Если можно разговаривать с мертвыми, почему бы умершим не поинтересоваться, что без них делают живые.
Вот бывшие обитатели Песочной из своего времени заглядывают в чужое. Удивляются, как поздно начала Ольга. Неужто это ты, «пушковатый скромный луч мой – Олли»? В тяжеловесных фразах нет и следа прежней легкости.
Да и откуда это в ней? Прежде Громозова хорошо готовила, а сложные смеси вроде живописи или прозы ее не интересовали. Теперь она насочиняла такого, что ее фото можно помещать на обложку «Огонька».
Кажется, к такому будущему Ольга Константиновна примеривалась. Существует с десяток снимков вполне представительных. Где бы они ни были сделаны – на даче, в парке или на улице, – у нее на груди орден Трудового Красного Знамени.
Человек с орденом отличается от того, у кого ордена нет. Спина вытягивается, а взгляд устремляется вдаль… Мы-то знаем, что у Громозовой плохое зрение, но читатель журнала может подумать, что она видит дальше всех.
Громозова и непроливайки
Помните, мы говорили о «к тому же» и «тоже»? В разных контекстах эти частности приобретают новый смысл. Так было и сейчас. Случай с заводом непроливаек оказался историей о ее мечтах.
Казалось бы, у нее хватает собеседников. Есть Прокофьев и Кочетов, да мало ли кто еще! Правда, с ними Громозова не чувствует себя на равных. Вряд ли она указывала им на ошибки и объясняла, как их исправить.
Ольга Константиновна перебрала много вариантов, прежде чем перед ней встал вопрос: может, тогда завод непроливаек? Она станет для него своего рода мерой. Будет определять, что получилось, а над чем надо поработать еще.
Теперь понимаете, что такое литературоцентризм? Сперва представляешь сюжет, а потом становишься его героем. Вроде как попадаешь в собственный текст.
Итак, коллектив хороший, но не очень опытный. Слабовидящая писательница жалуется на чернильницы. Как бы добиться соответствия названию? Как-то неправильно выходит: она, нездоровая и немолодая, пишет книги, а непроливайки со своими обязанностями не справляются.
Даже на нашей памяти Громозова так делала во второй раз. Сперва пыталась вызвать на разговор Казьмина. Сейчас тоже могло возникнуть нечто неформальное. Сперва они обсудят недоработки, а потом перейдут на более общие темы.
Как тут опять не вспомнить «читателя, советчика, врача»? Кто, как не она, должна разобраться в их проблемах? Впрочем, сперва они должны увидеть, что за волнением за их продукцию встает вся ее жизнь.
Я потеряла зрение в блокаду, – пишет она коллективу завода. – Быть неработоспособной в такое время, когда каждый на учете, для советского человека невозможно. Я научилась писать не видя. Сначала работала простой вставочкой. Но попадать в чернильницу наощупь – это очень сложно. Но когда мне дали вечное перо и научили накачивать чернила, я сразу почувствовала огромное облегчение в работе…
Уже сказано, что Громозова чувствовала себя героиней повести. В ней она опишет то, что случилось, и то, что вскоре произойдет. Ей представлялось, как незнакомый голос в трубке сбивчиво объясняет, что ее письмо прочли и хотели бы обсудить.
Так Громозова станет другом завода. Если происходят какие-то перемены, непременно обращаются к ней. Она не только одобряет или не одобряет, но делится своими мыслями. Предлагает синее сделать зеленым, а гладкое ребристым.
С началом повести все понятно, а теперь надо придумать хеппи-энд. Ну конечно! Как мы помним, на стене у Громозовой – копия работы Бродского. Ленин, склонившись над рукописью, пишет что-то перьевой ручкой.
Художник – ученик Репина, представитель реалистической школы, а непроливайку забыл. Может, она под газетой на столе? Где-то посередине лист немного приподнялся.
Если эта картина войдет в текст, надо будет ее описать. Хотя ничего не происходит, ощущается важность момента. Даже два кресла в белых чехлах исполнены небытовой значительности.
Теперь можно возвращаться на землю. Пора понять, что воображение ее обманывало. Где вы видели, чтобы рабочие внимали писателям? Не потому ли так получается, что никаких надежд они не связывают с литературой?
Вывод из этого не оптимистический. Возможно, директор позвонит. Вряд ли это будет предложением дружбы. Он убедится, что она не станет жаловаться дальше, и исчезнет навсегда.
Так что ничего не изменится. Тысячам владельцам непроливаек придется мириться с тем, что руки у них постоянно в чернилах.
Да и в прочей ее жизни все будет по-прежнему. Как тут не усомниться в том, что литература отражает реальность? Если писать все, как есть, то читателя это вряд ли заинтересует.
Все это слышится в конце письма. Громозова начала бодро, а закончила сухо, словно сжав губы. Подписалась не «Ваша» и не «с искренним уважением», а «член Союза писателей СССР».
Таково расстояние между верой и разочарованием. Между воодушевленным: «Почему нет?» и скептическим: «Все хорошее, включая непроливайки, осталось в прошлом и уже не повторится».