Екатерина Гуро и магнитофон
Вы помните, что это повествование мы начали в Уусиккирко. Здесь проводили время две сестры Гуро и Громозова. Больше чем через пятьдесят лет из тех, кто собирался у Матюшиных, не осталось почти никого. Только Екатерина Генриховна и Ольга Константиновна.
Прожить такое столетие – сомнительная радость. Старшая Гуро знает Хрущева и Брежнева, но куда лучше – Хлебникова и Крученых. Власти для нее на одно лицо, но людей своего прошлого она не спутает ни с кем.
Зато Екатерине Генриховне известно главное правило нашего века. Пусть время тебя ломает, а ты делаешь то, что следует. Возможно, в этом упрямстве – секрет ее долголетия.
Итоги ее жизни складываются из многочисленных испытаний и смертей. Уже нет на свете сестры и многих друзей. Умерли мужья – первый, архитектор и инженер Александр Эрлих, и второй, литератор Натан Венгров.
Последний муж был на двадцать лет ее младше, но скончался в шестьдесят втором году, в шестьдесят восемь лет.
Поначалу Венгров тяготел к имажинистам. «Павианьи глаза голодные / запутались в твоем чулке» – так начинается его книга восемнадцатого года. Время менялось, и задачи становились скромнее. По крайней мере, о том, чтобы выделиться, речь не шла. Он «делал как все» – писал для детей, выпустил монографию о Николае Островском. Отличился как организатор – создал «Детгиз».
Это известный нам путь отступления. Сперва громогласно о себе заявляешь, много на себя берешь, а потом ни на что не претендуешь. Если не считать значительных гонораров и ощущения временной неуязвимости.
Старшая Гуро тоже не задержалась среди футуристов. После того как это течение перестало быть их семейным делом, проза ее не интересовала. Она ушла не в литературоведение или поэзию для детей, а переключилась на переводы.
Почему ее выбор пал на Джека Лондона? Может, причина в брутальности его героев? Только в товарищах сестры она находила что-то такое. Все прочие были хрупкие барышни и погруженные в свои мысли мужчины.
Одно дело – говорить словами американского автора, а другое – от себя. Писать прозу уже не имело смысла, и она выражала себя в письмах. Оказалось, на двух страницах крупным почерком можно сказать не меньше, чем в рассказе.
О том, что написать письмо не проще, чем что-то художественное, говорят переносы и стрелочки. Можно было перебелить исправленное, но она хотела показать работу над текстом.
Сперва старшая Гуро сделала так, а потом так. Затем еще раз перечитала и абзацы переставила… Даже в этом не претендующем на известность жанре она оставалась автором. Человеком, который, прежде чем поставить точку, перепишет несколько раз.
В журналах ты обращаешься к неизвестному адресату. Может, тебя прочтут, а может, нет. Зато переписка – всегда диалог. Сразу чувствуешь, как ниточка натягивается и подрагивает в руке.
Да и путь это прямой, а не окольный. В печать попадаешь через редактора, а здесь посредников нет. Как в разговоре с глазу на глаз, многое определяют междометия и паузы.
Когда Екатерина Генриховна пишет подруге юности, она общается со своим прошлым. Не менее важно поговорить с будущим, и однажды это произошло. Адресат был неизвестен, но она не устрашилась и вступила с ним в контакт.
Чем-то это напоминало спиритические сеансы, но было и отличие. Сейчас передача мыслей на расстоянии совершалась при помощи магнитофона «Яуза-5».
Не будем спешить и сперва скажем о госте. В Московском университете преподавал Виктор Дмитриевич Дувакин. Так бы продолжалось еще долго, если бы на суде Синявского и Даниэля он не выступил как свидетель защиты.
Лучше бы ему не высовываться. Читаешь литературу начала века – оставайся в этих рамках! Дувакин покинул времена Блока и стал участником самого последнего этапа русской словесности.
Вот почему контакты с молодежью ему заменили общением со стариками. Этот возраст не так подвержен влиянию. Если тебе девяносто, то по крайней мере лет семьдесят твои взгляды не меняются.
Теперь он назывался старшим научным сотрудником. Ему поручалось фиксировать «устную историю», записывать на пленку свидетельства «последних из могикан».
Почему он предпочел магнитофон бумаге? Вряд ли по стенограмме можно увидеть вспоминающего, а вместе с ним того, с кем он когда-то разговаривал.
Вот история человека, который беседовал с Блоком. По его голосу представляешь взволнованного гимназиста и ощущаешь высоту его собеседника. Состояния этих двоих противоположны, и потому диалога не выходит.
За такими людьми охотился Дувакин. Как узнает, что есть кто-то пожилой и многознающий, – сразу тащит к нему магнитофон.
Как он мог пропустить Екатерину Генриховну? Это был его контингент. Возраст за девяносто, интонации нетвердые, события и эпохи путаются. Спрашиваешь: «Это произошло до революции или после?», а она отвечает дипломатическим: «Как сказать? Непонятно, когда революция началась, а когда закончилась».
Правда, существовали темы настолько принципиальные, что Екатерина Генриховна переставала шарить во тьме. Она могла ошибиться в месяце и годе, но ее позиция не вызывала сомнений.
Например, она рассказывает о знакомстве с Лениным. После тюрьмы он отогревался в семье Мартова. Много спал, хорошо ел. Готовился с новыми силами вступить в борьбу за дело рабочего класса.
Так вот Дувакин спрашивает: «Ну и как вам Владимир Ильич?», а она, не раздумывая, отвечает, что он ей не понравился: «Сразу было видно, что человек делает карьеру».
Даже защитник Синявского и Даниэля смутился. Двадцатый съезд поколебал Сталина, но Ленин сохранил свое положение. Казалось, он вечно будет стоять, вытянув руку вперед.
Екатерина Генриховна смутилась своих слов и переменила тему. Впрочем, это лишь на первый взгляд. Логика была не причинно-следственная, а более высокого порядка.
В общем-то, все тюрьмы одинаковые. Сразу после истории о Ленине и Мартове ей вспомнилось, как закончился ее собственный срок.
– Мне сказали: «Свободна, уходите», – что я сделала? Я свернула в пакетик то, что на мне было, там какую-то рубаху, панталоны, и с этим вышла на улицу.
Какой год ни возьми, по сути, все то же. Поэтому в одной фразе Ленин заключенный, а в другой – она. Вот уж действительно: «Непонятно, когда революция началась, а когда закончилась».
Вот что Екатерина Генриховна рассказала Дувакину, а заодно потомкам. Эта пленка и есть ее «заветная лира». Если даже ее не станет, бобины все равно будут крутиться, а голос звучать.
Рядом с ней сын Генрих, или, как его называют дома, Готик. Ему больше пятидесяти, в войну он смело сражался в дивизионной разведке, освобождал европейские страны.
В мирной жизни Генрих – старший научный сотрудник лаборатории физики полупроводников и главный куратор своей матери. Когда она начинает путаться, он направляет ее в нужную сторону.
Во Второй мировой Готик победил, а тут постоянно проигрывает. Мать противится его власти над собой. Сложно быть твердой в таком возрасте, но она держится. Слова о Ленине мы приводили, а теперь вспомним ее борьбу за право жить одной.
Пусть ее дедушка Степан Андреевич бежал от революции, но независимость у французов в крови. Остаться в России значило сохранить позиции. Иностранец в русской столице на все смотрит немного со стороны.
Вот и внучка добивалась самостоятельности. В юности она этим чуть ли не бравировала. Работала в подполье и держала нелегальщину дома. Все закончилось плохо. Отец нашел листовки и буквально затосковал. Заперся в кабинете и весь день из него не выходил.
Требовать объяснений в их семье было не принято. Если дочка ввязалась во что-то нехорошее, то самое лучшее – подождать. Пусть пройдет этот путь до конца и сама сделает выводы.
Стремление к самостоятельности не прошло с годами. Об этом она рассказала не на магнитофон, а в письме Громозовой. Будущему это неважно, а старая знакомая сможет ее поддержать.
Екатерина Генриховна постоянно спорит с Готиком. Сын напоминает, сколько ей лет, а она называет свой возраст «так называемой старостью». Стоит ей уступить, и он заставит ее съехаться. Тогда о свободе придется мечтать.
Сложно это все. Как видно, независимость в ней одной. Вряд ли в ее скромной однушке. Тут она чувствует себя, как в «одиночном заключении», но ни за что не согласится жить у родственников.
Главное условие самодостаточности – дистанция. То самое, что ее дед обрел в России. Некоторая отстраненность позволила ему понимать ситуацию, но не входить в нее до конца.
Екатерина Генриховна явно чувствует свое право. Находись она ближе к детям, она была бы дипломатичней, но сейчас не хочет ничего приукрашивать.
Хорошо, Готик и его сестра этого не прочли. Так бы они узнали, что «дети – это жестокая и, может быть, ненужная вещь» и ей «приходится расплачиваться за свое неистовое материнство». Затем говорится о том, что дочка «кончила Акад. Худ., архитектор, много работала, получает хорошую пенсию, ну а жизнь – сплошная маята». Сын тоже ее не радует: «Готик неудачно женился и не захочет кончить, уйти не сможет. Это вроде гипноза».
У каждого должна быть жилетка, в которую он может поплакать. Так продолжается много месяцев. Пожилые дамы выговорятся и успокоятся. Все же ситуация небезнадежна, если есть с кем ее обсудить.
После высказанных ею неприятных слов Екатерина Генриховна переходит к мысли о гармонии. Для этого есть слова и интонации, позаимствованные у автора «Шарманки».
Будь здорова, бодра, как можно больше думай о солнечных проталинках, сизых облаках и маленьких комочках – воробьях, которые без меня соскучились и голодны.
Словом, не сосредоточивайся на быте. Будь как Елена Гуро. Успокаивай себя тем, что одно течет, другое растет, а третье чирикает.
Немного отлегло? Если нет, воспользуйся другим способом. Купи магнитофон «Яуза-5». Он поможет отвлечься от настоящего и унестись в эмпиреи.
Екатерина Генриховна уверена, что эмпиреи существуют. В десятые годы обходились без доказательств, а в век технического прогресса нужна экспертиза. Она обратилась к Готику, благо он физик, а его наука теперь признает то, чего, казалось бы, нет.
Хотелось послать тебе хоть кусочек того настоящего, большого, что пронесло меня через последние трудные годы моих 92‑х.
Я, конечно, много писала, но – дикое. Про основную мысль моего так называемого Credo Готик – физик говорит, что сейчас многие физики ходят вокруг мысли о реальной, существенной связи людей, то есть человеческого сознания. Это Credo пошлю тебе, хотя сейчас оно мне кажется совсем детским. Вероятно, надо было подойти через беллетристику, через образы. Но ведь если такая связь все-таки существует, то ведь смерти нет и не может быть. Вот мое главное: в смерть как в уничтожение я абсолютно не верю, и чем ближе она подходит, тем нелепее кажется уничтожение сознания.
Не пропустите того, что это достигается «через беллетристику, через образы». Это то, чем занималась Елена. Впрочем, писать, как сестра, у нее не вышло и она выбрала другой путь.
Интонация – это что-то вроде пыльцы. Даже отпечатки пальцев могут сказать меньше. Как в примере с собеседником Блока, по понижению и повышению голоса мы представляем участников разговора.
Потом так будут делать разные люди. Пока она, подобно изобретателям вакцин, экспериментирует на себе. Хорошо, если получится, а если нет – она предостережет других от ошибок.
В твоем окружении, – пишет Екатерина Генриховна, – вероятно, найдется «Яуза-5». Меня увлекает сейчас «язык интонаций» (единственный, между прочим, возможный сейчас общий язык).
Казалось бы, она должна взять для записи кого-то из своего прошлого. Может, даже сестру. Тем удивительней ее выбор. Автор был младше ее сына и только недавно получил известность.
Мама «шлифует» стихи Р. Рождественского, – пишет Генрих Гуро, – скоро буду записывать пленку в ее исполнении.
Не лучше ли обратиться к чему-то классическому, легко ложащемуся на язык, а эти тексты напоминают бег с препятствиями. Каково пожилой женщине взбираться по «лесенкам»? Да и пафоса тут слишком много. Только придешь в себя, и опять напрягаешь голос.
Видно, Екатерина Генриховна считала, что Рождественский – это Маяковский сегодня. Конечно, энергия не та, да и лишних слов хватает. Знакомый ее юности обращался к «городу и миру», а его последователь – к трибунам «Лужников».
Если бы у старшей Гуро был такой же редакторский опыт, как у Громозовой, она бы многое вычеркнула. Впрочем, актер (а сейчас она актриса) должен так прожить текст, чтобы необходимым казалось все.
Кстати, об актерской задаче и «общем языке». К интонациям поэта прибавляются ее собственные, к молодости – старость, к настоящему – прошлое. Два человека, проживших непохожие жизни, объединяются для того, чтобы сказать что-то одно.
Даже имя и фамилия этого автора соединяют несоединимое. Они читаются как монострока – строчка из одного предложения. В «Роберте» слышно новомодное, а в «Рождественском» – уходящее в глубь веков.
Такие «гремучие смеси» тогда были в моде. Физиков сравнивали с лириками и находили, что они тоже поэты. Так что старшая Гуро со своими текстами, идеями и «Яузой‑5» все поняла правильно.
Так уже было в нашей истории. В начале века тоже уповали на технику. Да и как могло быть иначе? То говоришь по телефону, то наблюдаешь полеты бипланов, то едешь на мотоцикле. Все эти изобретения до неузнаваемости изменили жизнь.
При этом от веры в необычайное, присущей Серебряному веку, никто не отказывался. Так, Матюшин увлекался научными открытиями – и спиритизмом. Находил общее между беседами с мертвыми – и существованием беспроводных приемников. Когда видишь возможности радио, начинаешь верить, что жизнь не кончается со смертью.
Ученики правильно понимали Михаила Васильевича. Когда Валида Делакроа решила его порадовать, то подарила ему не книгу (все книги у него есть), не картину (он рисует лучше всех), а собственноручно собранный детекторный приемник.
Сколько раз Матюшин говорил о четвертом измерении! О том, что три доступны всем, а четвертое – только художникам. Валида исповедовала эту веру, и приемник был ее подтверждением. Поворачиваешь ручку – и убеждаешься, что для «расширенного слушания», как для «расширенного смотрения», расстояний нет.
Из учеников Михаила Васильевича не было никого, кто был бы так близок к разного рода механизмам. Делакроа не только первая в мире женщина-радистка, но и первая радистка-художница. Ее картины говорили о ее пристрастиях. От моря тут смазанные краски, а от техники – устремленность за границы реальности.
Можно вообразить, как Валида смотрит работу Матюшина, которую надвое разделил пучок линий, и представляет радиоволны. То и другое есть излучение. В одном случае мы ничего не чувствуем, а в другом чуть ли не обжигаемся красным, синим и зеленым.
Рисовать как учитель она не умеет, а приемники у нее выходят отличные. Берешь необходимые детали, соединяешь в нужном порядке, и откуда-то из глубины через помехи пробиваются голоса.
Детектор, – пишет Валида Громозовой, – состоял из кристалла Вуда и стальной пружинки – очень неустойчивое соединение. Пружинка часто соскакивала – звук терялся. Слышимость была плохая, усилителей тогда не знали… Радиотелеграф выполнял служебные функции – по азбуке Морзе велись передачи междугородней связи, а также передачи сообщений РОСТА (ныне ТАСС). РОСТА передавались главным образом по ночам, когда слышимость лучше, чем днем.
После того как мы представили ученицу Михаила Васильевича, вообразим его самого. Время, как она нам подсказала, – ночь. Он существует в мире четко прочерченных границ, но одним движением их преодолевает.
Может, радио подражает художникам? По крайней мере, всенаходимость – это про них и про приемник. Да и четвертое измерение – про искусство и технику. В одном случае вера подтверждена уверенностью, а в другом – наличием «магнитных манжетов».
На эту историю можно посмотреть с другой стороны. С той, на которой находятся не Матюшин и его ученица, а Громозова… На одном фото она смотрит на «Яузу‑5», и на ее лице написано изумление. Возможно, сейчас ей стало понятно – немного изменим формулу оттепели, – что магнитофон больше, чем магнитофон.