До. 1913–1945
Глава тринадцатая
Могила Гуро
Прежде чем рассказать, как прощались с нашими героями, вспомним о том, как «погребали эпоху». Трудятся могильщики, «дело не ждет», а потом их работу завершают крапива с чертополохом.
У Ахматовой хватало причин для таких выводов, но ведь бывает и по-другому. Вот уходит кто-то близкий, и в твоем мире возникает пустота. Что-то такое ощущает безрукий в том месте, где прежде была рука.
Таким для Громозовой был уход Гуро. Уж как они непохожи, но смерть сосредоточивает на главном. Думаешь не о том, что вас разделяло, а о том, без чего будет трудно жить дальше.
Это были «лучшие» похороны. Потом один из присутствовавших так и написал: «Лучших похорон, лучшего места успокоения нельзя было придумать для покойной».
Вспоминалось, как Елена входила в лес и в нем растворялась. Или, как она писала, становилась «леснее и леснее». Когда это ощущение переносилось на бумагу, могло показаться, что это цветок или дерево рассказывают о себе.
Вот за это Матюшин ее полюбил. За талант не подменять реальность, а становиться ею. Когда-то до полного самоотречения она вглядывалась в скульптуру, а сейчас перед ней открывался природный мир. Было что разглядывать и во что перевоплощаться.
Тот, кто способен дарить себя другому, без благодарности не останется. В последний путь ее провожали белочки, жуки и божьи коровки. Деревья шумели, птицы пели, насекомые летали. Природа разговаривала на все голоса, а люди молчали и жались поближе к гробу.
Затем для Матюшина настали сложные дни. Вдруг оказываешься один на один с проблемами, которые прежде они решали вместе. К ним надо прибавить совсем новый вопрос. Всякий вдовец думает о том, как должно выглядеть надгробие, но с художника спрос будет особый.
Михаил Васильевич решил все сделать сам. Уж очень это личное. Все равно, как если бы она, больная, попросила его сменить на постели белье.
Обычно памятник сообщает о том, кто тут лежит. Матюшину показалось, что этого недостаточно. Ведь даже на обложках своих книг Гуро не ограничивалась именем и фамилией. Всегда рисовала что-то, что помогает войти в текст.
Можно было сделать что-то узнаваемое. Поместить профиль или поставить фигуру в полный рост. Эти варианты он отверг. Изобразить внешнее куда проще, чем показать суть.
Матюшин стал перечитывать ее рассказы, и нашел решение. В них, как в хорошей живописи, одно заменяет другое. Ощущения имеют цвет, а герои вписаны в пространство и порой даже пространством являются.
Броситься скорей одетой на кровать. Засыпая от усталости, чувствую: синеют окна. Сливается. Ноют приятно ноги. Где-то играет шарманка.
Словом, все существует во взаимодействии. Не разобрать, где человек – и окно, уставшие ноги – и шарманка. Даже, казалось бы, несопоставимые «чувствую» и «синеют» едва ли не отражены друг в друге.
Свою идею Михаил Васильевич нарисовал. Почти весь лист он отдал светлому и зеленому, а могиле – левый нижний угол. В этой диспропорции есть правда. Раз Гуро осознавала себя через природу, то что, как не лес и поле, могут о ней рассказать.
Большой мир включает природу и небо, а мир малый соразмерен человеку. В сосну рядом с могилой Матюшин врубил перекладину. В поперечье вырезал ЕГГ и поставил икону Божьей Матери.
Вряд ли где-то еще есть живой крест, корнями уходящий в землю. Впрочем, на акварели есть только сосна. Пока она ничего не символизирует, а просто растет, как ей хочется.
Нет тут и человека, который придет сюда и сделает окончательно ясной ее идею. Он должен будет стать не стаффажем, необходимым мазком в центре картины, а активным участником.
Посетитель сядет на скамейку, вытащит книгу из прикрепленного к ней ящика. «Тот, кто хочет познакомиться с произведениями Гуро, – было на нем написано, – может их взять. Уверен, что они будут положены обратно». Тон этого обращения говорит о том, что муж и сейчас находился рядом с женой – незримо руководил жизнью вокруг памятника.
Какое-то время так и происходило, как просил Михаил Васильевич. Местные жители и дачники подолгу проводили здесь время с книжкой в руках, а потом возвращали ее на место.
Матюшин наблюдал со стороны и радовался. В этом погружении в чтение было что-то от постоянной задумчивости Елены. Возможно, когда его жена писала эти страницы, она так же морщила лоб, как сейчас это делал читатель.
Сколько времени может длиться взаимопонимание? Матюшину было дано около семи лет с Гуро, а скамейка простояла около двадцати. Затем все это куда-то исчезло. Тот, кто пришел на могилу, хотел бы присесть с книжкой, но на этом месте не было ничего.
Это было первое покушение на его замысел. Сочиненная им композиция устояла и все-таки выдержала.
Кроме надгробия – материального выражения памяти, есть память нематериальная. Прежде чем сказать о поражении первого, вспомним о победе второго: в начале двадцатых на квартире Эндеров показали спектакли памяти Гуро.
По-разному прощаются. Коротко – во время похорон, долго – всю жизнь. Есть еще вариант этих представлений. Если театр начинался с церкви, почему бы ему опять церковью не стать? Сюда придут опечаленные утратой вроде как для коллективной молитвы.
Вечера памяти Гуро
Все Эндеры были матюшинцами. Это значит, что с учителем их не разделяло буквально ничто. Даже жили они на той же Песочной улице. Правда, не в начале, а в конце.
До революции Эндерам принадлежала вся квартира. Разумеется, потерпеть такое роскошество было невозможно. Впрочем, поначалу власти действовали щадяще. Даже оставили за ними самую большую, почти стометровую, комнату.
Вот в чем предназначение этого пространства. Нескольким семьям в нем расположиться сложно, а для спектаклей оно подходит сразу в нескольких смыслах.
Даже для открытых экспериментам двадцатых годов зрелище было радикальное. Сам Мейерхольд не решился обойтись без героев и сюжета. К тому же домашний статус освобождал от ответственности. Если спросят, что вы задумали, говоришь, что ничего такого. Встретились для того, чтобы помянуть жену общего друга.
Как бы то ни было, зрители вели себя так, словно пришли на собрание масонской ложи. В коридоре разговаривали тихо и старались не показывать, что знакомы много лет.
Как и масонов, здешнюю публику связывало общее знание. Чтобы прийти в театр, надо купить билет, а чтобы увидеть этот спектакль – разделять взгляды устроителей. Вместе с ними считать, что не обязательно рассказывать историю. Достаточно игры цветовых пятен и геометрических фигур.
Словом, зрелище само выбирало зрителей. Право приобщиться доставалось тем, кто понимает этот язык. Среди них были замечены Пунин и Малевич, Андрей Белый и Юрий Тынянов.
Для выводов о жизни, смерти и искусстве обычно надо много слов, но, выходит, можно и так. Ведь не прилагаем мы к картине инструкций. Все понимаем по движению цвета и линии.
Вот, например, смерть. В нескольких метрах от публики Михаил Васильевич представил загробный мир. Не загробный мир как таковой, а тот, куда ушла Елена Гуро.
Елена Генриховна не растворялась в бесконечности, а оказывалась среди своих образов. Правда, теперь за нее говорили не слова и краски, а свет, цвет и объем. Спектакль так и назывался: «Рождение света, цвета и объема».
Если на Песочной или в Уусиккирко было больше обыденного, то здесь преобладало такое, из чего возникает искусство.
Тому, что показали в квартире Эндеров, предшествовал холст «На смерть Гуро». Матюшин и тут избежал жизнеподобия. Пучок разноцветных линий устремлялся к верхнему краю холста. Это был след ее жизни, ярко вспыхнувшей и быстро пролетевшей.
Спектакль, зрители и коммунальная квартира
Итак, вы – Пунин или Андрей Белый. Вы позвонили в звонок и вошли. Как сказано, путь к спектаклю пролегал через коридор. Тут царила самая что ни на есть коммунальная реальность.
Как известно, театр начинается с вешалки. Просто вешалки бывают разные. Эта не напоминала театральный гардероб. Да и с фойе театра, полнящегося ожиданием, здесь не было ничего общего. Если что и витало в воздухе, то только запахи кухни.
Коммунальный быт вездесущ. Только переступаешь порог, а он тут как тут. Это уже не об атмосфере, а о шкафах и сервантах. Чтобы освободить место для игры, мебель сдвинули в угол комнаты.
Дальнейшее мало связано с реальностью. Как уже сказано, торжествовала геометрия. Треугольники и квадраты не подчинялись земному тяготению, а скользили и летали.
Не спрашивайте – почему. Просто примите как данность. Вы же не требуете от художника изменить цвет или перенаправить линию. Понимаете, что это его мир, а не ваш.
Сезанн призывал «трактовать природу посредством цилиндра, шара, конуса». Кажется, внутри нарисованных им людей и предметов существовал каркас. Он «держал» форму этого мира, не давал ей расползтись.
А что, если внутреннее сделать зримым? Именно так поступил Матюшин. Когда бумажные колонны в центре комнаты брались на просвет, проступали куб, эллипс и шар.
Когда куб и эллипс поднимались к потолку, шар оставался внизу. В эту минуту зрители видели, что шар населен: находившийся в нем человек был одет во все красное.
Вы опять интересуетесь – что это значит? Вряд ли тут было что-то, кроме красоты. Ведь не пытаемся мы объяснить появление кошки. Она проскочила в приоткрытую дверь, пересекла комнату и устроилась на коленях Тынянова.
Кошка все сделала правильно. Она двигалась так спокойно, словно ее окружали не квадраты и треугольники, а поле и лес. Это в ней проснулась звериная интуиция. Спектакль говорил о вещах изначальных, и в каком-то смысле сам был природой.
Вместе со светом и всем прочим рождалось музыкальное сопровождение. Для этого Матюшин сконструировал инструмент «Свет – форма – звук – шум». Эффект был оглушительный. Дом сотрясался, а соседи мысленно желали участникам гореть в аду.
Что ж, реакция понятная. Спектакль обращался не только к зрителям, но и к тем, с кем Эндеров вынужденно связала судьба. В эти минуты в воздухе повисал вопрос. Он требовал выбора между художественным – и нехудожественным, отвлеченным – и бытовым.
Если люди за стенкой предпочитали понятное, то в спектакле побеждало особенное. На этом настаивал и упомянутый инструмент. Он был столь же странен, как все, что тут происходило.
Представьте веревку, натянутую на четыре колка. На каждом из углов утвердилась геометрическая фигура – красный шар, зеленый куб, желтый ромб, синяя спираль.
Выходит, это не один инструмент, а четыре. Своего рода квартет. Каждый звучит по-своему: шар гремит подобно гонгу, куб издает треск, спираль посвистывает, а желтый ромб басит на низах.
Надо ли объяснять – почему это мир Гуро? Ее проза свободна от второстепенного и представляет чистую эмоцию. Сюжет отсутствует, а единственным героем становится автор. Почти нет и событий. Если, конечно, не считать дождя или распускающегося цветка.
Отчего возникает напряжение? Наверное, оттого, что Елена Генриховна не просто описывала эти явления, а в них участвовала.
Ощущение связи всего со всем приходит по-разному. Гуро вступала в контакт с природой, а к Матюшину это чувство пришло в филармонии. Он слушал Шуберта и наблюдал за огнями люстры. Именно тогда, по его словам, «первый синтез звука и света залег в меня».
Вот это о чем. Механическому сложению противопоставлялось внутреннее единство, арифметике – высшая математика. Эта идея не декларировалась, а воплощалась. Линии, краски и звуки существовали не сами по себе, а в неразрывном единстве.
Кто-то разделяет содержание и форму, а тут форма и была содержанием. Даже общий коридор имел отношение к действию. Он не только вел в комнату, где играли спектакль, а подводил к общей идее.
Коммуналка свидетельствовала о тесноте, а спектакль – о расширении. Наконец пространство увеличилось настолько, что открылось небо. Облака напоминали эскимо на палочке. Покачиваясь в руках исполнителей, они проплывали над головами зрителей.
Вот он, триумф русского авангарда. Публика оставалась на своих местах и в то же время пребывала на воздусях. Наконец, окно, а за ним еще одно небо. Оно тоже было все в облаках, но уже не картонных, а перистых и кучевых.
Помимо основного, существовал параллельный сюжет. Посторонние о нем не догадывались. Казалось бы, абстрактное зрелище скрывало абрис истории, рассказанной на этих страницах.
Хотя Матюшин вдохновлялся Успенским, а не Фрейдом, не обошлось без погружения в душевные глубины.
В одном из кубов находилась Громозова и вместе с другими участниками запускала механизм спектакля. Впрочем, ее роль была не только технической.
Для Ольги Константиновны это была еще и встреча с Гуро. Вместе с Матюшиным, который на всех представлениях сидел в зале, их опять было трое.
Удивительно, как легко Громозова входила в чужой мир. Вспомним о «Победе над солнцем» и спиритических сеансах. Впрочем, до полного растворения не доходило. Она ощущала себя внутри истории – и видела ее со стороны.
Вряд ли ей нравилось то, что придумал Матюшин. Почему черти и ангелы заменены геометрическими фигурами? Словно не только на земле, но и на том свете все стали авангардистами.
Как всегда, ей было сложно выбирать из двух возможностей. Вот и сейчас она думала: конечно, Миша – моя вторая половинка, любимый человек, но уж больно накручено. Словно на вопрос, сколько будет дважды два, он отвечает – сто пять.
И еще похороны
Что еще сказать о том, как «погребают эпоху»? Прежде чем вспомнить о похоронах Матюшина, надо сказать о прощании с Малевичем.
Ничего такого не было ни до, ни после. Все же Невский предназначен для другого. Тут прогуливаются, спешат по делам, а не провожают в последний путь.
Так что публика была разная. Кто-то пришел ради «великого Казимира», другие по своей причине. Им все это казалось диким. Они возмущались и требовали позвать милиционера.
Последняя демонстрация троцкистов состоялась в двадцать седьмом году, а это была первая и последняя демонстрация художников. На это время проспект забывал о классических традициях и принимал сторону супрематизма.
Центральный образ был найден точно. Малевич всегда шел против течения. Вот и сейчас поток людей двигался в одну сторону, а грузовик с гробом в другую. Так ученики мастера сообщали «городу и миру» о том, кого мы потеряли.
Начиналось прощание дома. Казимир Северинович под белой простыней лежал на белом прямоугольнике. На фото видно, что простыня сбита. За этой подробностью возникает живой жест. Словно перед смертью художнику стало холодно, и он решил получше накрыться.
На стене висели «Черный квадрат» и другие полотна. Все это – холсты, прямоугольник, лицо человека, измученного болезнью, но уже свободного от нее, – стало последней его картиной.
Дальше действие переносилось на улицу. Квадрат – вроде как фирменный знак покойного – укрепили на бампере. Любой прохожий должен был увидеть: да, это он. За государство говорят серп и молот, а за него – самое известное его полотно.
Гроб тоже был особенный. Он напоминал супрематистский архитектон и египетский саркофаг. Не зря ученики называли покойного вождем, что почти то же, что фараон.
Фараон забирал с собой челядь и лошадей, а Малевич – свои идеи. Хотя бы этот квадрат. После того как художник его придумал, он из области геометрии перешел в сферу прозрений.
Удивительно такое внимание к мастеру, не имевшему официального статуса. Не академик, не герой. Скорее, плотник, если иметь в виду кряжистую фигуру и натруженные руки.
Как это возможно в обществе, где каждый сверчок знает свой шесток? Впрочем, речь шла не о положении в иерархии, а о месте в другой системе координат. Тут Малевич был едва ли не первым.
От Почтамтской, 2, что рядом с Исаакиевской площадью, до Московского вокзала достаточно близко. Каких-то полчаса, и художник покидал столицу русского авангарда.
Как хоронили Матюшина
Похороны Матюшина были другими. Ученики любили МихВаса, но вождем не называли. Да и вдова была бы против демонстративности. Поэтому его последний путь проходил не по главной улице Ленинграда, а через поселковое кладбище.
В городе тишины не бывает, а тут в избытке. Как сказал его ученик о любимой Чукотке: «Тут нет лишних людей». Вот и в Мартышкине было так же. При жизни ему здесь было спокойно, а теперь спокойно навсегда.
Похороны были «лучшие», как когда-то говорили о проводах Гуро. В присутствии леса и его обитателей, учеников и друзей. Были и жители поселка. Скольким из них он помог! Когда что-то требовалось по столярной части, сразу шли к нему.
В городе не обошлось бы без выступлений, а тут больше молчали. Если посмотреть со стороны, все было примерно так, как у местных. Пару дней назад хоронили одного старика, и теперь они оказались рядом.
Все же Матюшин вернул себе отдельное положение. Кто-то решил погадать на его записной книжке и сразу получил ответ. Перед открытым гробом эти слова прозвучали как утешение и как напутствие на будущее.
Мы должны все изменять, – писал Михаил Васильевич, – организуя своим творчеством жизнь. А смерть – это закон природы. Но и здесь мы многое можем изменить в жизнь, а не в смерть.
К тридцать четвертому году уже не вспоминали о Серебряном веке. Если только наедине с собой. Эта запись подтверждала, что художник остался верен своему прошлому.
Мы не раз упоминали о двоемирии, или «жизнетворчестве». Это странное слово не предполагает финала. Кажется, его половинки всегда будут взаимодействовать и рождать что-то новое.
Может, и жить надо так, будто смерти нет? Организовать неорганизованное, вносить смысл в бессмысленное… Глядишь, тогда у нас появится шанс.
Существовали не только высокие аргументы. О том, что на кладбище жизнь не только заканчивается, но продолжается, говорил урожай опят. При виде повсюду рассеянных желтых шляпок думалось: «Не начать ли исполнять его заветы с похода в лес за грибами?»
Даже то, что оставляли посетители на матюшинском камне, отличалось от того, что они возлагали на другие могилы.
У надгробий Стравинского и Дягилева на кладбище Сан-Микеле часто лежат нотные листы, а Михаилу Васильевичу приносят яблоки. Купят по дороге, что-то съедят, а одним или двумя поделятся с ним.
Предположим, вы пришли сюда осенью. Много желтого и зеленого, а вдруг – красное яблоко. Так и ждет, что появится художник и его нарисует.
Как видно, дело в том, что Матюшин – основоположник органического направления в живописи. Все плоды и растения, животные и насекомые имеют к нему непосредственное отношение.
После того как тут похоронили Ольгу Константиновну, эти яблоки и по ее душу. Кто-то считает, что она их не заслужила, но я с этим не согласен. Все же несколько десятилетий они прожили вместе. Что касается ее жизни после ухода мужа, то это уже не про него.
Жизнь после похорон
Громозова всегда была в гуще событий, а вдруг осталась одна. Его ученики не в счет: зайдут, отдадут пакет с яблоками и уже собираются уходить… Когда-то их было не выкурить, а сейчас у них никогда нет времени. Даже долг перед мастером они выполняют вроде как на бегу.
Почему у них с Матюшиным все получалось? Да потому, что был четкий порядок: она занята бытовыми проблемами, а он художественными. Как они радовались, если что-то удавалось им двоим! Например, она испекла отличный пирог, а у него вышла картина.
Теперь все на ней. Надо сготовить, нарисовать, написать. Вот еще одна проблема. Только она может решить, какой памятник поставить на могиле мужа.
Самый простой вариант – крест или звезда. К такой могиле надо подходить с «лицевой» стороны. А как же его идея соединения разных точек зрения, из которых ни одна не является предпочтительной? Может, лучше установить большой камень? С какой стороны на него ни посмотришь, он будет представлять не часть, а целое.
Словом, Громозова вступила в союз с природой. Так Матюшин объединялся с лесом, когда делал фигурки из корней. Вмешивался он только тогда, когда основной автор не справлялся и ему следовало помочь.
Когда камень привезли, Ольга Константиновна занялась ракурсом. Наконец валун лег так, что стал похож на метеорит. Выходило, что Михаил Васильевич был человеком не отсюда. По крайней мере, в нашей галактике редко встречаются подобные экземпляры.
Обычно могила – это узкий прямоугольник, но тут был солидный квадрат. Громозова думала не только о том, что когда-нибудь ее тут похоронят, но и о композиции. К пространству вокруг памятника она отнеслась, как живописец к холсту.
Судя по фото, образ был найден не сразу. Сперва камень вольно существовал среди кустов и травы. Надпись: «Художник Михаил Матюшин» нанесли масляной краской. Все это окружили чем-то вроде штакетника. Для надгробия убежденного дачника, любителя грибов и ягод, это очень подходило.
Пока Ольга Константиновна собиралась заменить деревянное на железное, а написанное краской – выбитым на табличке, началась война. Ездить на «свои» могилы стало невозможно. Фронт то приближался, то удалялся. Обязанности людей, чтущих память близких, откладывались до победы.
Особенно непонятно было с Гуро: после недолгого присоединения к СССР Уусиккирко опять вернулось в Финляндию. Ольга Константиновна успокаивала себя тем, что кладбище финское, и это, возможно, защитит могилу подруги.
С Мартышкином все тоже было неясно. Громозова пожаловалась Вишневскому, а тот предложил помочь. У него были машина с шофером и волшебные корочки корреспондента «Правды». С этим документом можно было преодолеть любые запреты.
Вишневский сделал все, что обещал. Где-то стреляли, а на кладбище было тихо, как прежде. Чтобы найти могилу, пришлось побродить. Это городские погосты разделены на улицы, а тут все лежат вместе, порой даже без оград.
Казалось бы, место ничем не примечательное, но ему что-то привиделось. Моряку фантазии не положены, а писателя без них не бывает. В пространстве с валуном в центре он увидел «могилу рыцаря».
Разумеется, Всеволод Витальевич этим поделился. Почему-то кажется, что Громозова его переспросила: «Бедного рыцаря?» Вроде как уточнила: речь о всяком рыцаре или о том, о котором писали Гуро и Матюшин?
Было ли это, утверждать трудно, а следующую фразу Ольга Константиновна точно произнесла.
– Да, рыцаря. Там все вокруг – поэзия.
Кажется, слово «вокруг» проговаривается, и вперед выходит «круг». Вот что пытался создать ее муж. Тем важнее, что рядом с его памятником шла жизнь. Цвело, зеленело или утопало в снегу и слякоти.
Может, в кипении дело? Вроде здесь неприменимо слово «живучесть», но как еще это назвать? Рядом шли бои, но с могилой ничего не случилось. Вроде война коснулась всего, а тут не оставила даже царапины.
Казалось бы, после войны можно выдохнуть и сделать то, что планировали. Установили табличку и новую ограду, а кусты вырубили. Вокруг камня опустело, и он еще больше стал похож на метеорит.
Когда закончили работы в Мартышкине, стали обсуждать, что делать с могилой Гуро. Подумывали опять установить ящик с книгами. Пусть новое поколение знает, что, кроме «Тихого Дона» и «Молодой гвардии», есть и такая литература.
Победа всех делает оптимистами. Даже если твои мысли относятся к кладбищам. Тем обиднее, когда что-то не выходит. Когда Громозова собралась в Уусиккирко, ей сообщили, что уже поздно. Могила пережила немцев и финнов, но не устояла перед местной шпаной.
Хулиганы всегда приходят туда, откуда можно уйти безнаказанными. Так что кладбище для них – идеальное место. Мертвые не поднимутся, а живые находятся далеко.
Конечно, они не знали, кто такая Гуро. Просто ее могила находилась в центре, а у них в руках были железные палки. Наконец от замысла Матюшина не осталось ничего. Если не считать неподвластных человеческой воле неба и холма.
В последние годы только могила напоминала о Гуро. Впрочем, и без надгробия это пространство принадлежало ей. Когда кто-нибудь спрашивал, где она похоронена, отвечали без колебаний.
На сей раз крапива с чертополохом отступили. Значит, дело не в публикациях и выставках, а в том, что есть что-то неуничтожимое. Тут так же, как с упомянутыми небом и холмом. Ничто не помешает одному нависать, а другому выситься.